§ 1. Социальная философия и философия истории, Кемеров В. Е

Социальная философия конца XX в. могла бы претендовать на аристократическое происхождение: ее предком являлась классическая философия истории. Однако связь между ними разорвана. Их разделяет целая эпоха, в ходе которой были сделаны попытки преодоления философии вообще и философии истории в частности. Традиционные, казалось бы, сюжеты описания человеческого бытия включаются теперь социальной философией в новую «среду» проблематики и методологии.

Одни и те же вроде бы понятия — история, культура, общество, деятельность и отношения людей — в философии истории и социальной философии по-разному соподчиняются и координируются, возникают в разных смысловых связях, получают различное обоснование.

Одной из характеристик классической философии истории была ее спекулятивность. В прежние времена, следует заметить, термин этот не заключал в себе того оценочного, «снижающего» значения, которое придается ему ныне. Он прежде всего указывал на то, что философия истории (или философия в целом) обосновывается некими предельно общими принципами и понятиями, идеями и смыслами, в соответствии с которыми и нужно строить объяснения событий, судеб народов, действий людей. Пользуясь современным языком, можно сказать: философия истории создавала картину или строила схему человеческого мира, причем делала это умозрительным путем, не выводя свои понятия и методы из конкретных исследований. Последнее обстоятельство и формировало в дальнейшем критическое отношение к философии истории: не использование общих картин и схем, а способ их построения — вот что было главным в критике спекулятивной философии со стороны развивающегося научного обществознания.

Однако нельзя забывать о связи таким образом построенных общих схем с определениями истории как процесса, преемственности, воспроизводимости, с интерпретацией смыслов социального бытия, вообще с пониманием цельности и сложности общественного развития. Примем это во внимание. Ибо критика спекулятивной философии истории, развернувшаяся в середине XIX в., подорвала основы не только ее схем, но и тех понятий, что «выстраивали» образ социально-исторического процесса.

Критика спекулятивной философии истории сопряжена с движением познания к реальности, с попытками строить историю как науку, исходящую из реальности. Но ясный — в плане критики — тезис о реальности терял свою определенность, как только дело доходило до его позитивной трактовки. Возникала, например, такая проблема: может ли история как наука опираться на общую для всего знания реальность или она должна основываться на особой реальности истории?

В классической философии истории, надо заметить, трактовка истории как процесса была тесно связана с пониманием истории как прошлого. К середине XIX в. представления эти стали расходиться. Объяснение истории через абстрактно-общие схемы, через идейные и психологические мотивы, через ценностную и смысловую устремленность человеческой деятельности стало отходить на второй план. На первый стало выдвигаться представление об истории как о прошлом, о том, что было, завершилось и в этой завершенной форме подлежит научному описанию и объяснению.

Обозначилась возможность двух истолкований истории: 1) истории в широком смысле как процесса деятельности людей, развертывающей во времени социальные и культурные формы их бытия, процесса, совершенного и совершающегося, т. е. включающего прошлое, настоящее и будущее, и 2) истории как завершившегося бытия, представленного в результатах деятельности людей, в ее следах и памятниках. Эти два толкования истории часто переплетались и смешивались. Но в плане философском и научном они намечали два принципиально различных подхода к пониманию реальности и объяснению истории. Первый, нацеленный на понимание и объяснение истории как развития общества, претендующий на системный охват его полифонии, и второй, ориентированный на выделение из человеческого бытия особого аспекта и особой предметности, подвластных специальному историческому описанию и объяснению. Именно второй подход стали противопоставлять философии истории, именно он во многом обусловил формирование истории как специфической области научного знания.

Поле деятельности исторического познания заметно сокращалось и становилось все более подготовленным для применения эмпирических методов исследования. Вместе с тем как будто бы отпадала надобность в объяснительных схемах, выходящих за рамки непосредственно воспринимаемого и описываемого материала. Историческая реальность, таким образом, сужалась до конкретной совокупности письменных документов, вещественных следов и памятников человеческой деятельности. Теоретический компонент исторического знания вовсе не исключался, но тем не менее ставился в полную зависимость от приемов эмпирического описания и обобщения материала, «пристраивался» к данным эмпирического анализа. В нем, естественно, все больше места находили объяснения исторических причин и следствий, описания социальных структур и трансформаций общественной жизни и, соответственно, меньше места оставалось для индивидных характеристик бытия людей, для истолкования изменений в обществе как результатов деятельности людей, различных ее сочетаний. Тенденция ко все более конкретному отображению исторической реальности, ко все более научному ее описанию грозила исчезновением людей с авансцены исторической драмы, к вытеснению их на задний план обстановкой и декорациями исторического действия. Происходило нечто, напоминающее спектакль режиссера Ю. Любимова «Гамлет», где занавес двигался не только вверх и вниз, но и поперек сцены и, как некое воплощение анонимных исторических сил, переставлял персонажей трагедии, отбрасывал и сметал их со своего пути.

«Сужение» исторической реальности в целях ее более точного и конкретного описания так или иначе вело к широкому привлечению в историческое исследование вещных свидетельств человеческой жизни и деятельности. Возникал неизбежный парадокс: для людей места в пространстве истории становилось меньше, зато для вещей это пространство оставалось открытым. Более того, получалось, что вещи в некотором смысле способны «сказать» больше о жизни людей, чем сами люди.

Конечно, этот подход не мог полностью отказаться от описания людей, их поступков, интересов и стремлений. Но люди, «вписанные» в вещественную обстановку своей собственной истории, утрачивали таким образом специфически человеческие свойства и все отчетливей представали носителями каких-то вещеподобных связей и сил.

Так тенденция преодоления спекулятивной философии истории породила ряд парадоксальных следствий. Из поля зрения научного исторического познания стали ускользать проблемы, характеризующие историю общества именно как социальный и человеческий процесс. Преодоление метафизики на этом пути обернулось сближением истории с физикой, натурализацией знания о человеческой истории, истолкованием общественного процесса как процесса квазиприродного, описанием жизни людей по «логике вещей». Стереотип, в согласии с которым научность знания и его натуралистическая (скажем мягче: естественно-научная) ориентация совпадают, во многом определил ход развития исторической науки и всего обществознания во второй половине XIX — начале XX столетия.