ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ КАК ОБЪЕКТИВНАЯ И СУБЪЕКТИВНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ КАК ОБЪЕКТИВНАЯ И СУБЪЕКТИВНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

М. С. КАГАН, А. М. ЭТКИНД

Значение проблемы человеческой индивидуальности менялось в ходе развития научного знания. Изменения эти диктовались, с одной стороны, общественными потребностями, а с другой, методологическими возможностями гуманитарных наук и философской мысли. Типологически сходным с нынешней общественно-научной ситуацией является тот важнейший для европейской мысли перелом в понимании человека, который произошел в эпоху Возрождения. Сознание, в котором значение индивидуальности перед лицом высшего существа редуцировалось до единственного значимого критерия — личной преданности, сменилось расцветом ренессансного гуманизма. Абстракции «Бог» и «Человек» были вытеснены любовным постижением бесконечного разнообразия индивидуального бытия, а чувственная реальность человеческой жизни становилась все более важной и в конечном счете стала самоцельной смысловой ее сущностью. Но возможности углубления в бесконечную конкретность человеческой индивидуальности не могут быть исчерпаны никакой научной, идеологической или художественной конструкцией.

Победа ренессансного гуманизма вылилась в сложившиеся к концу XVIII в. просветительские представления о «человеке вообще», человеке как таковом. Их абстрактная успокоенность не могла соответствовать растущей сложности и динамизму человеческого бытия. На рубеже веков просветительскому классицизму была противопоставлена романтическая идея индивидуальности мятущегося и бунтующего человека-героя. Для нас, имеющих дело с наследством этой эпохи, уже вполне очевидна та роковая абстрактность, которой в свою очередь оказалась наделена и романтическая идея.

В развитии советской науки и культуры своеобразно повторились некоторые из этих этапов. В послереволюционные десятилетия абстракции класса, масс, народа полностью заслонили десятилетия живого я. В конечном счете это вело к полному растворению личности в коллективе, к разрушению возможностей личного творчества и индивидуальной инициативы, к формированию катастрофической для общественного и индивидуального развития человека презумпции заменимости. Подобно техническим характеристикам механических деталей, индивидуальность людей характеризовалась универсальными анкетными параметрами. «Социальное происхождение», «социальное положение», «национальность», «образование» априорно считались валидными критериями профессиональной и социальной эффективности, важно было лишь установить их с полной надежностью.

Нетерпимость к индивидуальности представляет собой, видимо, необходимую психологическую подоплеку административной системы. Обращение с человеком как с вещью является условием самого ее (системы) существования, дублируясь на каждом из бесчисленных ее уровней. На всех них, больших и малых, один человек управляет другими, подавляя их и свою собственную человеческую сущность. Отрицание ценности и уникальности отдельного человека, паническое отношение к чувствам другого вместе с бессознательным недоверием к самому себе, порождающим всеобщее избегание ответственности, сильнейшая и тоже бессознательная конкурентность — все это частные проявления единого психологического синдрома деиндивидуализации. Подобно специальному горючему, предназначенному для какой-то одной давно устаревшей машины и больше ни на что не годному, синдром деиндивидуализации был и во многом остается идеальным психологическим питанием для политических механизмов административной системы.

Новая идеологическая атмосфера конца 80-х гг. предъявила новые требований к гуманитарным и социальным наукам. Перед нами встала задача изучения индивидуальности как реальной формы бытия человека. Однако подобно тому как успешное решение поставленных практических задач зависит от развития теории и на деле «спотыкается» об ее отсутствие либо архаический характер, так и развитие теоретических представлений об индивидуальности зависит от методологической подготовленности самой науки. Подходя с этой точки зрения к сложившейся в современной советской науке ситуации, нужно признать, что предпосылки для успешного развития исследований индивидуальности были и есть, однако реальное продвижение требует смелой ломки сложившихся давным-давно и до сих пор кажущихся абсолютно верными стереотипов мышления.

Уникальность человека, внутренний мир которого шире любой совокупности выделяемых в нем черт и поведение которого непредсказуемо, вырывается из всех рамок его теоретических определений и управленческих алгоритмов. Определяющие характеристики человека как субъекта — его уникальность, ценность и непредсказуемость — веками и десятилетиями крушили все попытки понять человека по образу технических или биологических систем и руководить им путем программирования или дрессировки. Непросто прийти к выводу, что методология естествознания и точных наук оказывается малоэффективной при обращении к человеку, к личностному, индивидуально конкретному аспекту его существования. Непросто найти и то необходимое направление развития этой методологии, которое позволило бы, сохранив просветительский дух научного поиска, дополнить его принципиально новыми исследовательскими процедурами. Множество раз в истории науки повторялась ситуация, в которой историк, психолог, искусствовед или этнограф, обратившийся к изучению целостного бытия реальной личности, живой или жившей в далеком прошлом, заключали, что наука здесь ни при чем и бессильна. За этим следовал идущий еще дальше вывод о том, что индивидуальность вообще не может быть предметом науки, исследующей якобы лишь общие или массовидные случаи, и что гуманитарное знание не является научным знанием. Более умеренными и, с нашей точки зрения, более разумными являются методологические искания, признающие специфические методы научного исследования индивидуальности и ставящие поэтому задачу осознания и развития общей методологии гуманитарных наук, отличной от методологии как естественных, так и общественных наук. В рамках этих подходов изучение индивидуальности остается внутренним делом науки и должно отвечать самым общим методологическим критериям научного знания.

По этому пути пошла философская и науковедческая мысль в германской культуре начиная с Ф. Шлейермахера к В. Виндельбанду, Г. Риккерту, В. Дильтею и их позднейшим последователям. То смыкаясь, то отделяя себя от психоанализа и экзистенциализма, традиция философской герменевтики дала множество продуктивных ветвей — «понимающее» направление во французской исторической науке, русский персонализм, психобиографию американских аналитиков, этнометодологию в социологических исследованиях, феноменологические направления в психологии личности. Для того чтобы прийти к такому анализу, нужен не только высокий уровень реального развития человеческой индивидуальности, но и зрелость самой науки, способной осознать ограниченность тех познавательных возможностей, которые разрабатывались веком Просвещения на путях Бэконова эмпиризма и Декартова рационализма.

Очевидно, что индивидуальность, как всякая система, больше суммы своих элементов, свойств и состояний. Ее сверхсуммативные свойства и являются собственными характеристиками индивидуальности, свойствами целого, а не его частей. При этом практическое значение этого целостного «образа» индивидуальности чрезвычайно широко. Супруги, стремящиеся уловить и как-то приспособиться к индивидуальным особенностям друг друга; учитель в классе, от которого требуют проявлять «индивидуальный подход» ко всем четырем десяткам его воспитанников; руководитель коллектива, врач, писатель — всякий, кто имеет дело с людьми (и кто стремится иметь с ними дело именно как с людьми), сталкивается с задачей отражения их индивидуального своеобразия. В одних случаях главным его инструментом оказывается интуиция и жизненный опыт, в других — непрерывное живое общение, в третьих — сложившееся общественное мнение, в четвертых — научное исследование процесса формирования данной личности и всей совокупности обстоятельств, с которыми она была связана, в пятых — художественное перевоплощение в индивидуальность другого человека, в шестых — тестирование теми или иными способами и очень часто — сочетание нескольких этих средств. Задача науки — системный анализ этого спектра ситуаций, обогащение их специально разработанными, отвечающими профессиональным критериям техническими инструментами. Познавательная ситуация, в которой исследователь и его предмет сопоставимы по своей сложности и многим механизмам функционирования, неоднократно обсуждалась в контексте системного подхода, чаще всего применительно к проблемам искусственного интеллекта. В психологическом исследовании равенство субъекта и объекта познания доходит до своего предела, и связанные с этим методологические проблемы приобретают исключительно острый характер. Сформированные естественнонаучным методом навыки объективации и отчуждения его предмета, отработанные на широчайшем материале — от элементарных частиц до макросоциальных процессов — на всем том, что несравнимо по своему способу бытия с реальным субъектом научного знания,— теряют свой автоматизм, будучи применены к человеку и его субъективности. Практическая эффективность науки может обеспечиваться в такой ситуации либо ее неосознаваемым смешением с познавательными средствами обыденного сознания или даже подменой ими, либо — случай, скорее, желаемый, чем действительный,— эксплицитным анализом субъективных факторов научного исследования, признанием и одновременно ограничением их роли в соответствии с принципами системного подхода.

В психодиагностике индивидуальности есть по крайней мере три уровня проблем: психометрический, теоретический и этический. Внимание профессионального сообщества в настоящее время сосредоточилось на первом. При всей плодотворности и оздоровляющем характере этой ориентации, в которой высоки и ясно определены критерии профессионализма, нельзя забывать и о других, теоретических и этических проблемах психологической диагностики. Они не решаются автоматически по мере технического совершенствования тестов.

С самого возникновения психодиагностики и психологии личности в качестве основного их предмета рассматривались свойства, устойчиво принадлежащие разным людям и отличающие их друг от друга. На этом пути фиксации отдельных независимых параметров индивидуальных различий — черт личности — были созданы такие известные и широко применяющиеся конструкты, как экстраверсия — интроверсия, тревожность или нейротизм, доминантность, сензитивность и многие другие. В основе данного подхода лежит предположение, что поведение разных людей различается конечным набором внутренне присущих им стабильных свойств, реализующихся в любых внешних условиях и ситуациях. «Загнав» всю сложность поведения внутрь личности, эта парадигма казалась естественной для науки, ориентированной на поиск психологических, внутренних, субъективных детерминант поведения.

Психологические исследования индивидуальности, как правило, сосредоточивались на выявлении и изучении таких характеристик, которые: а) принимают разные значения у разных испытуемых (разброс); б) у каждого испытуемого являются стабильными в неограниченном диапазоне условий (трансситуативность); в) коррелируют с практически значимыми актами поведения (валидность). Эти исследования, представленные у нас прежде всего работами Б. Г. Ананьева, В. С. Мерлина и И. М. Палея, а за рубежом — Г. Айзенка, Р. Кеттела, Ж. Блока и других, принесли множество новых идей и фактов, составили важную и далеко не завершенную эпоху в исследовании этой проблемы (см. [7]).

Однако параметры индивидуальных различий, характеризующиеся перечисленными характеристиками, не создают полного и непротиворечивого описания индивидуальности. Разброс и особенно трансситуативность далеко не всегда коррелируют с валидностью. Экспериментальные исследования продемонстрировали недостаток этих свойств даже у тех характеристик, которые считались важнейшими психологическими параметрами индивидуальных различий. Так, работы по тревожности давно уже показали сложную, многофакторную и одновременно ситуативно-специфическую природу ощущений и поведения, квалифицируемых как «тревога». Описание этого комплекса одной линейной характеристикой «тревожности» представляется все менее осмысленным.

Действительно, определяя личность как совокупность ее свойств, мы лишаем себя возможности понять источник этих свойств, их происхождение, механизмы их реализации. Мы можем позволить себе остаться в пределах пространства явных, практически значимых свойств вещей только до тех пор, пока нас интересуют исключительно их различия, их достоинства и недостатки. Вместо расширения сознания, обогащения индивидуального диапазона реагирования психологи зачастую вешают на человека очередной ярлык, фиксируя его на достигнутом им на момент измерения и к тому же еще зауженном измерительными процедурами интервале его поведенческих реакций.

Психологи не должны брать на себя или передавать тестам решение тех человеческих проблем, которые могут быть решены лишь самими их участниками. Профессиональная позиция психолога — позиция консультанта и организатора, ясно осознающего границы своей ответственности и ни при каких обстоятельствах не принимающего решения за других людей. Может ли, например, какая-либо психодиагностическая батарея оказаться более эффективным методом подбора руководителя, чем выборы в коллективе, хорошо знающем этого человека? Десятки исследований сравнительной валидности тестовых и экспертных оценок дают противоречивые результаты, не свидетельствуя однозначно в пользу тестов. А вот помощь в организации выборов и предвыборной борьбы является прямым делом социального психолога и может серьезно увеличить валидность выбора коллектива. Точно так же и профессионально грамотная работа психолога в службе знакомств заключается в организации знакомства и в консультировании по поводу возникающих здесь трудностей, а не в совершении выбора за клиента. Иные точки зрения на этот счет, как нам кажется, могут привести лишь к развитию «психократии», которая оказывается ничем не лучше техно- или бюрократии. Пока что психократические позиции остаются достаточно распространенными в некоторых прикладных областях психологии. Отнюдь не случайно, что они, как правило, связаны с устаревшими методами тестирования.

Известно, что поведение другого человека воспринимается как значительно более устойчивое и трансситуативное, чем оно является в действительности. К примеру, межситуативная согласованность социального поведения дошкольников, еще Т. Ньюкомбом истолкованная как доказательство существования черты экстраверсии-интроверсии, оказалась свойственной одним только экспертным оценкам этого поведения и практически отсутствовала в объективно регистрируемых поведенческих актах. Более того, она могла быть полностью объяснена интуитивными представлениями наблюдателей о связях между элементами поведения. Завышение оценок трансситуативности поведения и недооценка влияющих на него ситуативных факторов получили название фундаментальной ошибки атрибуции [15]. Экспериментально показано, что эта иллюзия свойственна и профессионалам-психологам, решающим диагностические задачи. Она заложена в саму конструкцию современных опросников и экспертных методик, во многие формулировки теории личности и в ориентацию наиболее известных социально-психологических экспериментов. Напрашивается вывод о том, что традиционный подход к исследованию личности (индивидуальности) сам по себе является реализацией фундаментальной ошибки. Следующим логическим шагом является призыв к освобождению от иллюзий ценой полного отказа от диспозиционных атрибуций в психологических описаниях индивида.

По-видимому, этот вывод страдает излишним экстремизмом. Впервые сформулировавший его В. Мишель в последних работах значительно смягчил свою позицию. Проблема, однако, не в достижении перемирия между подходами, а в поиске конструктивной теоретической схемы, в которой их результаты нашли бы свое место.

Классические исследования атрибуции продемонстрировали наличие двух способов объяснения уже внутри обыденного сознания. Наблюдатель объясняет поведение другого человека прежде всего стабильными диспозициями, присущими действующему субъекту. Сам субъект, однако, объясняет собственное поведение преимущественно ситуативными факторами. Сосуществование диспозиционных и ситуативных моделей объяснения внутри обыденного сознания дает надежду на возможность их совмещения и в научном познании индивидуальности. Нами [10] было высказано предположение, что базой для их координации является принцип дополнительности, разрешающий существование противоречивых описаний объекта при взаимоисключающих условиях опыта. После этого сходные гипотезы были высказаны американскими коллегами [14], [16], причем между ними возник спор о приоритете [17].

В научных объяснениях, как и в обыденном сознании, тип атрибуции (диспозиционный или ситуационный) скоррелирован с позицией наблюдателя относительно субъекта (внешней и внутренней). Психолог, выступающий в роли бездействующего наблюдателя поведения другого человека, естественно оказывается жертвой фундаментальной ошибки атрибуции — пристрастия к диспозиционным объяснениям поведения. Напротив, моделирование точки зрения самого действующего лица требует ситуационных терминов, описывающих отражение субъектом внешних и внутренних условий его деятельности, его отношений к реальности.

Описание ситуаций разной степени общности с точки зрения действующего субъекта есть, по сути дела, описание его субъективной реальности. К примеру, ситуационное описание тревоги сводится к моделированию того, какой видит субъект угрожающую ситуацию, что он ей приписывает и в нее привносит, как ее отражает и искажает и в конечном счете чего именно боится.

Возможно, всякий бы боялся, если бы оказался в такой ситуации, какой видит ее тревожный субъект. Эмоции и в определенной степени поведение часто более адекватны когнитивной интерпретации, чем она сама — по отношению к реальности. Индивидуальное своеобразие поведения и переживаний есть прежде всего своеобразие отражения индивидом субъективной реальности, своеобразие его способа отражения и искажения объективной реальности.

Разумеется, описание субъективной реальности не исключает правомерности других подходов к изучению индивидуальности. Развивая точку зрения действующего лица, этот подход является дополнительным к традиционному, воспроизводящему точку зрения наблюдателя и акцентирующему индивидуальные различия.

В силу значительной недоступности интроспекции и прямой вербализации субъективная реальность может описываться, как правило, лишь «промежуточными переменными» — как нечто, что стоит за наблюдаемыми действиями и словами. Это обусловливает гипотетический, интерпретационный характер наших знаний о ней. Увлекательной задачей является поиск, интерпретация и развитие тех средств описания, которые моделируют субъективную реальность, не выходя при этом за пределы собственно-научных методов. Нам представляется, что в этом контексте могут быть осмыслены многие психодиагностические методы, по своему происхождению далекие от теории атрибуции и ситуационно-диспозиционной дилеммы, но никогда не получавшие достойного места в рамках диспозиционной трактовки личности. Мы имеем в виду проективные тесты, прежде всего тест Роршаха; психологию личностных конструктов Дж. Келли; психосемантические методы; методы исследования социальной перцепции и атрибуции, например шкалу локуса контроля и др. Интерпретация некоторых из них была дана нами ранее [8], [9]. Всех их объединяет то, что конечные результаты диагностики соотносятся не с самими по себе особенностями субъекта, а с особенностями отражения им определенных фрагментов объективной реальности.

Субъективная реальность представляет собой индивидуально своеобразную систему отражения субъектом взаимодействий с внешним миром. Ее единицами являются психологические образы (во всем их диапазоне — от сенсорных до речемыслительных), одновременно отражающие в своих характеристиках и свойства объекта, и отношение к нему субъекта. При этом эмоциональное содержание психического образа кодируется искажениями его когнитивного содержания [6], [8]. Для описания этих процессов удобным представляется введенное нами ранее [8], [9] понятие эмоционального образа. Наряду с предметностью, целостностью, константностью и обобщенностью [1] эмоциональные образы, как вся субъективная реальность в целом, характеризуются мерой их адекватности по отношению к объективной реальности. Операционально этой мерой является степень соответствия индивидуальной субъективной реальности межличностной (групповой, социальной).

Эмоциональные отношения субъекта способны привнести в образ новую информацию, отсутствующую в самом объекте. Эта противоречивая роль эмоциональных искажений ведет к тому, что эмоционально насыщенный и потому неадекватный образ может оказаться более информоемким, чем холодный и адекватный. Искажения и неадекватности являются необходимыми атрибутами субъективной реальности. В зависимости от своего качества они могут иметь как деструктивный, так и продуктивный характер. Подобные отношения между адекватностью (реалистичностью) и продуктивностью (информационной емкостью) характерны и для образов искусства.

Мы выделяем следующие основные группы характеристик эмоционального образа.

1. Интероцептивные. Сюда относится висцеральная и проприоцептивная сенсорика, актуализирующаяся в рамках эмоционального образа как непосредственно ощущаемые изменения соматического статуса или как память о них. В них, по-видимому, кодируются наиболее грубые, интенсивные эмоциональные реакции.

2. Модальные. Особое значение для субъективной реальности имеют эти характеристики в рамках зрительного, а также слухового анализатора. Цвет и свет, отражая реальные качества объекта, одновременно являются универсальными метафорами эмоциональных отношений (это относится также к тембру и громкости). Эмпирическими референтами являются соответствующие детерминанты теста Роршаха, рисуночных тестов, цветовые предпочтения, ассоциации, дифференциальные пороги и т. д. Модально-интенсивностные характеристики обладают неограниченными возможностями для кодирования тонких, нюансированных аспектов эмоциональности (об этом свидетельствует, в частности, опыт искусства — живописи, музыки).

3. Пространственно-временные. Обширный класс характеристик, более или менее обобщенно и искаженно отражающих реальные параметры объекта как физического тела, его геометрию и динамику. Предметом кодирования здесь являются преимущественно когнитивные аспекты эмоционального образа, хотя многие из параметров (величина, скорость движения, топология, симметрия) имеют и определенные аффективные значения. Эмпирические референты: метод пиктограмм, детерминанты формы и движения в тесте Роршаха, факторы силы и активности семантического дифференциала.

4. Причинно-следственные. Наиболее опосредствованные, наиболее чувственные параметры эмоционального образа (хотя есть аргументы в пользу непосредственного восприятия каузальности). Несмотря на это, индивидуальные различия в каузальной интерпретации как отдельных ситуаций, так и всего жизненного пути свидетельствуют о значительных возможностях этого материала в конструировании субъективной реальности. Предметом кодирования является здесь, по-видимому, отражение субъектом желательности и возможности управления своими взаимодействиями. Этот уровень субъективной реальности измеряется шкалами атрибуции и локуса контроля.

5. Вероятностные. Речь идет о субъективных оценках частот значимых для человека событий или состояний. Обычно ли то, что происходит, или нечто невероятное — во внутреннем ответе на этот вопрос кодируются очень важные элементы отношения к происходящему. Не вдаваясь в философские проблемы, связанные с определением субъективной вероятности, обратим лишь внимание на крайне важный практический смысл этой группы параметров субъективной реальности. Многие защитные механизмы, искажения самосознания или межличностного восприятия могут быть представлены как отклонения субъективных вероятностей от групповых норм. К сожалению, диагностические инструменты для исследования статистических механизмов субъективной реальности остаются недостаточно развитыми.

6. Оценочные. Включают интегративные характеристики эмоциональных образов, формирующихся на основании взвешивания и синтеза предшествующих уровней. Оценки являются конечными продуктами субъективной реальности. Они, как правило, осознаются, рационально и социально опосредуются, хотя далеко не всегда осуществляются в действии, измеряются шкалами аттитюдов, социальной дистанции, социометрическими анкетами, фактором оценки семантического дифференциала.

Следует подчеркнуть недостаточность любых отдельных характеристик или подходов (например, психосемантического) для описания субъективной реальности. Критерии полноты такого описания, однако, пока являются скорее индуктивными. Вместе с тем в основных своих пунктах проведенный анализ соответствует разрабатываемому в отечественной философской и культурологической традиции (М. М. Бахтин, Д. С. Лихачев, А. Я. Гуревич, Ю. М. Лотман) и восходящему к Канту категориальному аппарату, в котором субъективные представления о пространстве, времени, причинности и т. д. интерпретируются как наиболее обобщенные характеристики определенных типов сознания и культуры. В нашей психологии такой подход использован Л. М. Веккером [1] и А. Н. Леонтьевым в его поздних работах [5]. Мы применяли подобный аппарат в исследовании морфологического строения мира искусств [2], а также в изучении методологии практической психологии [11].

Эмоционально-образные компоненты субъективной реальности переплетены с речемыслительными. И те и другие организованы в более или менее сложную, многоуровневую иерархическую структуру. Информация транслируется между обобщенными стабильными ее «этажами» и более конкретными и текучими уровнями. Степень иерархизованности (инвариантности межуровневых соотношений, по [1]) и интегрированности различных областей субъективной реальности соответствует степени ее зрелости, адекватности объективной реальности бытия. На наш взгляд, важной и недостаточно еще проработанной является возможность распространения этих хорошо известных в когнитивной психологии представлений на эмоциональную сферу субъективной реальности.

Человек, рассмотренный в структуре философских категорий «общее — особенное — единичное», предстает как: а) человечество в целом и общечеловеческое в каждом конкретном представителе нашего рода; б) определенная общность людей (расовая, национальная, классовая, профессиональная, половая, возрастная, характерологическая) и проявления этой общности в конкретных людях; в) отдельный человек в конкретной единственности своего реального существования. Эта трехуровневая структура представляет собой, по-видимому, одну из важных универсалий бытия и самопознания человека [3], [4].

Каждый из этих уровней существует и как субъективный аспект идентичности, и как объективная реальность. Человечество есть биологический вид, связанный единством происхождения и возможностью потенциального скрещивания. Одновременно это очевидное нам сегодня социально-экономическое единство. Генетическая, экологическая, экономическая, культурная, политическая общность человечества в разной степени отражается разными историческими эпохами; по-разному осознается она и разными людьми одной и той же эпохи.

Общности среднего уровня также имеют, как правило, ту или иную объективную основу. Основа эта может быть биологической (общность пола, возраста, расы, темперамента и т. д.); она может быть выражением социальной дифференциации человечества (государства, классы, профессиональные группы и т. д.); общность может быть и культурной (по языку, вкусам, интересам и т. д.). Общности среднего уровня, подобно фонемам, конструируются как системы оппозиций. Они противопоставлены друг другу и вне «своего другого» не могут быть определены. Таковы отцы и дети, мужчины и женщины, правые и левые, экстраверты и интроверты, начальники и подчиненные.

Отдельный человек есть также объективное анатомо-физиологическое единство. Он есть, далее, продукт социализации и результат движения по объективно уникальной траектории жизненного пути. Он есть единый по своему существу субъект деятельности и носитель определенных культурных ценностей. И вместе с тем уровень развития человеческой индивидуальности, ее целостности и уникальности может изменяться в огромном и очень значимом диапазоне. Столь же вариативен и уровень осознания человеком своей индивидуальности.

В субъективной реальности любого индивида в большей или меньшей степени представлены все три уровня идентичности. Однако их соотношение может быть резко различным.

Племена людоедов Новой Гвинеи вряд ли осознают себя и друг друга представителями единого человеческого рода. Общность племени для них является бесконечно более важной, чем общность человечества. Наши дети в ответ на вопрос «Кто ты?» первым делом называют свою половозрастную роль («Я—мальчик»), да и взрослые, как показывают результаты известного теста «Кто я?», склонны определять себя прежде всего через половую или профессиональную идентичность. По-видимому, историческое и личное «взросление» человека выражается в диалектическом процессе расширения его идентичности до масштаба человечества и одновременно углублении ее до все более полного и конкретного принятия своей уникальной индивидуальности. Все более актуальными становятся общечеловеческие ценности, все более выраженными — индивидуальные особенности. И одновременно размываются, обесцениваются, становятся неактуальными и как бы прозрачными границы расы, наций, сословия, темперамента, даже пола и возраста. Через идентификацию с человечеством человек приходит к полному осознанию своей индивидуальности, и, наоборот, приобщение к общечеловеческим ценностям возможно лишь через полное выражение своей самобытности. Замыкание человека на общностях среднего уровня ведет к остановке его развития, ограничивает возможности проявления его индивидуальности.

Единство процессов идентификации и индивидуации объясняет ограниченность расистских, сексистских1, элитарных и любых других идей, которые ставят границы естественному стремлению человека к расширению своих идентификаций как способу развития своей человеческой сущности. Чем более различных людей человек способен принять как равных себе, тем более уникальной является его индивидуальность. Зрелая диалектика идентичности сводит воедино ценности универсализма и индивидуализма.

Неспособность человека выйти за пределы частных воззрений своего поколения или своей нации, группы своих единомышленников или работников ведомства, в котором он служит, обязательно «ставит потолок» на пути его личностного роста. Национализм, групповщина, местничество, ведомственность, провинциализм — все это разные проявления фиксации человека на общностях среднего уровня за счет универсальных человеческих ценностей и своей собственной индивидуальности.

По-видимому, представления человека о мире людей и о своем месте в нем являются огромной областью субъективной реальности, организованной в более или менее сложную понятийную систему — иерархическую структуру идентичности. Преувеличение значимости одного из уровней обобщенности внутри этой системы ведет к ее расслоению и нарушению обратимости родо-видовых переходов. Разрушение логической структуры ведет к вырождению этой системы в мифологическую конструкцию, не корригируемую опытом и практикой. Все мы наблюдаем сегодня эволюцию подобных неомифологий. Анализ действующих здесь законов архаического мышления представляет традиционную, но по-новому обернувшуюся в современных условиях задачу психологической науки.

Как ни важно научное понимание индивидуальности само по себе, еще большее значение имеет изучение процессов деиндивидуализации человека. В экспериментальной социальной психологии исследование деиндивидуации было начато еще классиками — Л. Фестингером, Дж. Сингером, Ф. Зимбардо. Систематическую форму это направление приобрело в серии работ Э. Динера (например, [13]). Деиндивидуация рассматривается здесь как следствие экспериментально контролируемых межличностных и внутрипсихических процессов — размера и качества группы, анонимности ее членов и диффузии ответственности, уровня возбуждения, фокуса сознания.

Нам кажется, что в свете сегодняшнего опыта такой подход может быть дополнен более тонким анализом тех когнитивно-эмоциональных процессов, которые обеспечивают деиндивидуацию человека, обслуживая определенные групповые и личные интересы. Время социальных изменений проводит свои стихийные эксперименты, за которыми вряд ли угонится социально-психологическая лаборатория. Мы должны быть готовы если не к организации или контролю подобных экспериментов, то хотя бы к их отслеживанию и профессиональному анализу.

Соотношения общего и частного, важного и второстепенного, своего и чужого представляют собой важнейшие регуляторы социального поведения и взаимоотношений человека с миром. Внешняя свобода требует внутренней упорядоченности и определенности, а жизнь в условиях несвободы необходимо ведет к когнитивным нарушениям. С другой стороны, любые нарушения когнитивной иерархии должны быть компенсированы несвободой. Более конкретно: наша гипотеза состоит в том, что незрелость, деформации и распад когнитивной иерархии вызывают состояние неопределенности, которое может быть компенсировано опорой на внешние иерархические организованные структуры. Внутренний порядок может быть заменен только внешним порядком, идентичность — преданностью, когнитивная иерархия — социальной иерархией, вера в мудрость начальства и любовь к многоуровневым бюрократическим структурам компенсируют неопределенность, неуверенность и непонимание, которое вызывает во многих людях состояние свободы.

Освобождение от социальной иерархии требует интеллектуальных усилий по выстраиванию объясняющих мир образно-понятийных систем. И наоборот, сопротивление переменам, упрощая реальность, смешивая несовместимые понятия и идя на самые нелепые логические ошибки, заменяет свободный поиск и анализ значимой информации делегированием ответственности вышестоящим иерархическим структурам. Если правые — это левые, если реальность заменяется игрой слов, а любые проблемы объясняются чьей-то ненормальностью, то человек перестает быть субъектом, он лишается права и возможности понимать свою жизнь и влиять на нее. Деиндивидуация — это духовная сторона механизма торможения. Прямым следствием этого процесса является урезание когнитивной иерархии одновременно сверху и снизу. И общечеловеческие и индивидуальные ценности жертвуются в пользу безграничного раздувания значимости определенных общностей среднего уровня. В пределе все разнообразие человеческих отношений замещается одномерным параметром «свои — чужие».

Важными средствами развития индивидуальности человека служат методы практической психологии, педагогики сотрудничества, психотерапии, игротехники. Оказавшись, например, в конструктивно работающей группе, люди разных полов и поколений, национальностей и судеб способны увидеть друг в друге людей, разглядеть ту бесконечно богатую общность, которая объединяет всех. Это расширение межличностного восприятия соответственно расширяет и самосознание: человек более открыто осознает и более полно принимает самого себя. Расширение идентичности и, соответственно, развитие индивидуальности человека являются прямыми задачами практической психологии.



1. Веккер Л. М. Психические процессы. Л., Т. 1—3. Л., 1974—1980.

2. Каган М. С. Морфология искусства. Л., 1972. С. 439.

3. Каган М. С. Человеческая деятельность. М., 1974.

4. Каган М. С. Мир общения. М., 1988.

5. Леонтьев А. Н. Психология образа // Вестник МГУ. Психология. 1979. № 2. С. 3—13.

6. Палей А. И. О функциональном значении эмоций // Экспериментальные исследования по проблемам общей и социальной психологии и дифференциальной психофизиологии. М., 1979. С. 52—58.

7. Психологические проблемы индивидуальности / Под ред. И. М. Палея и др. Вып. 1—3. Л.: М., 1983—1985.

8. Эткинд А. М. Опыт теоретической интерпретации семантического дифференциала // Вопр. психол. 1979. № 1. С. 17—27.

9. Эткинд А. М. Тест Роршаха и структура психического образа // Вопр. психол. 1981. № 5. С. 106—115.

10. Эткинд А. М. От свойств к взаимодействиям: становление системной ориентации в психологии личности // Системные исследования — 82. М., 1982. С. 284—300.

11. Эткинд А. М. Психология академическая и практическая: расхождение когнитивных структур внутри профессионального сознания // Вопр. психол. 1988. № 6.

12. Blass T. Social psychology and personality: Howard a convergence. // J. Pers. and Soc. Psychol. 1984. 47. P. 1013—1027.

13. Diener E. Deindividuation: Causes and consequences // Soc. Behav. and Pers. 1977. 5. P. 143—155.

14. Hyland M. E. Do person variables exist in different ways // Amer. Psychol. 1985. 40. P. 1003—1010.

15. Nisbett R. E., Ross L. Social cognition. N. Y., 1982. 387 p.

16. Snyder D. M. On the nature of the relationships involving the observer and the observed phenomenan in psychology and physics // J. of Mind and Behav. 1983. 4. P. 389—400.

17. Snyder D. M. Comment to Hyland // Amer. Psychol. 1986. 41. P. 839.