ЭТАПЫ БАЛЬЗАКОВСКОГО ТВОРЧЕСТВА

I

ЭТАПЫ БАЛЬЗАКОВСКОГО ТВОРЧЕСТВА

«Нетленные книги этого великого критика совсем не являются романами в том смысле, в каком до него понимали это слово. Он — прежде всего критик человеческой жизни: он писал свои воспоминания об истекшем пятидесятилетии вовсе не для того, чтобы позабавить воображение, а для архивов истории нравов. Роман служил Бальзаку лишь обрамлением, был лишь предлогом, чтобы подвергнуть почти всеобъемлющему обследованию идеи, чувства, навыки, привычки, законодательство, искусства, ремесла, различные местности. Словом, все то, что составляет жизнь его современников. Благодаря ему нашу эпоху впоследствии будут знать лучше, чем какую бы то ни было предшествующую эпоху. Чего бы только не дали мы, нынешние писатели, за то, чтобы каждое предшествующее пятидесятилетие дошло до нас в живом изображении какого-нибудь автора, подобного Бальзаку. В современной нам книге «Рим эпохи Августа» мы читаем отрывок из прошлого, восстановленного огромными усилия-

278


Ми ученых; а 'со временем ученые станут подводить исторические итоги, озаглавливая их «Франция эпохи Бальзака», и их ценность будет совсем иная, так как они почерпнуты из подлинных первоисточников».

Так вскоре после смерти Бальзака писала о нем Жорж Санд. Житейски она дружила с ним, писательски она резко противопоставляла себя ему, считая, что писатель обязан изображать жизнь не такою, какая она есть, а такою, какою она должна быть. Жорж Санд была яркой представительницей романтизма, Бальзак — реалистом. Это разное понимание задач писателя не помешало ей понять сущность Бальзака вернее всех других его современников.

Впоследствии о подлинном историзме Бальзака-реалиста писал Фридрих Энгельс: «Бальзак, которого я считаю гораздо более крупным мастером реализма, чем всех Золя прошлого, настоящего и будущего, в «Человеческой комедии» дает нам самую замечательную реалистическую историю французского «общества», особенно «парижского света», описывая в виде хроники, почти год за годом с 1816 по 1848 г., усиливающееся проникновение поднимающейся буржуазии в дворянское общество, которое после 1815 г. перестроило свои ряды и снова, насколько это было возможно, показало образец 'старинной французской изысканности. Он описывает, как последние остатки этого образцового, для него, общества либо постепенно уступали натиску вульгарного богача-выскочки, либо были им развращены; как на место великосветской дамы, супружеские измены которой были лишь

279


Способом отстоять себя и вполне отвечали положению, отведенному ей в браке, пришла буржуазная женщина, наставляющая мужу рога ради денегу или нарядов. Вокруг этой центральной картины Бальзак сосредоточивает всю историю французского общества, из которой я даже в смысле экономических деталей узнал больше (например, о перераспределении движимого и недвижимого имущества после революции), чем из книг всех специалистов— историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых» *. Устанавливая дальше, что личные симпатии Бальзака были на стороне класса, осужденного на вымирание, что вместе с тем его сатира была наиболее острой, когда он заставлял действовать аристократов, которым он глубоко симпатизировал, что, наконец, он с нескрываемым восхищением говорил о своих наиболее ярких противниках, республиканских героях, Энгельс резюмирует: «В том, что Бальзак таким образом вынужден был идти против своих собственных классовых симпатий и политических предрассудков, в том, что он Видел Неизбежность падения своих излюбленных аристократов и описывал их как людей, не заслуживающих лучшей участи, и в том, что он Видел Настоящих людей будущего там, где их в то время единственно и можно было найти, — в этом я вижу одну из величайших побед реализма и одну из величайших черт старого Бальзака» **.

♦Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 37, с. 36.— Ред.

** Та м же, с. 37. — Ред.

280


Это письмо Энгельса является основополагающим для нашего подхода к Бальзаку.

Оноре де Бальзак родился в 1799 году, другими словами, он — сверстник Пушкина. Сопоставление очень красноречивое, хотя говорящее почти целиком о противоположности, не о сходстве. Оба они опередили свою эпоху, оставаясь в то же время ее живыми образами. Хронологически эпоха едина, но социологически она протекала в России совсем иначе, чем во Франции. Пушкин был связан с дворянством. Бальзак аристократом нисколько не был, хотя и выдавал себя иногда за потомка старинного аристократического рода Бальзаков д'Антрег, к которым на самом деле никакого отношения не имел. Он стыдился своего незнатного происхождения. На первый взгляд это его отречение от своего класса кажется болезненной причудой: разве эпоха Бальзака не была торжеством буржуазии, поколебленным Реставрацией, но еще более вновь укрепленным Июльской революцией 1830 года? Бальзак же по своему происхождению— средний буржуа. Его дед по отцу, правда, был крестьянином с юга Франции из потомственных крестьян, настолько небогатых, что порою им приходилось батрачить, но уже отец писателя — Бернар-Франсуа Бальзак— порвал с крестьянством, служил чиновником в провинции, а в 20-х годах управлял делами финансового дельца, выдававшего себя за аристократа; к 1829 году, когда Франсуа Бальзак умер, его годовые доходы исчислялись скромной суммой в двенадцать тысяч Франков. Дед писателя по матери торговал в Париже сукном, имея предприятие средней

281


Руки; сама мать до замужества служила гувернанткой и компаньонкой в барском доме. Для юношеских впечатлений писателя совсем не безразлично, что родители его были на положении «услужающих» в доме аристократов (подлинных или поддельных, на это мало обращали внимания в эпоху Реставрации). Не безразлично и то, что годы эти протекали частью в Версале, сохранившем воспоминания о последних «настоящих» французских королях. То завистливое восхищение аристократической культурой, которое очень упорно держалось у французской буржуазии, несомненно было присуще и семейству Бальзаков.

Отец и сын начали с того, что придали должное звучание своей отнюдь не аристократической фамилии. Метрическая выпись Франсуа Бальзака, опубликованная в 1896 году, именует его не Бальзак (Balzac), a Бальсса (Balssa) —подлинно крестьянская фамилия. Отец переделал ее на аристократический лад, а сын приписал к ней даорянскую частицу «де». В своих личных отношениях Оноре де Бальзак постоянно тянулся к аристократии, в дома которой он стал вхож и благодаря связям отца и благодаря расширяющимся собственным знакомствам, так как мода на салоны, мода на покровительство юным талантам воскресла вместе с Реставрацией. Светские дамы принялись «воспитывать» явно талантливого, но с светской точки зрения неотесанного Оноре. Не подлежит сомнению, что его покровительницы — г-жа де Верни, герцогиня де Кастри, герцогиня д'Абрантес, графиня Гвидобони-Висконти

282


И др. —оказали немалое влияние на культуру Бальзака, на его воззрения, которые так надолго сохранили противоречие с его наблюдениями.

Характерны, биографии некоторых из его покровительниц. Г-жа де Верни родилась в королевском дворце, так как ее мать служила горничной у «последней» французской королевы Марии-Антуанетты, казненной в эпоху террора. Удивительно ли, что де Верни все усилия употребила на то, чтобы приобщить увлекающегося Бальзака к роялизму и католицизму? В ином роде характерна биография герцогини д'Абрантес: властная, до крайности самолюбивая и беспутная, она разорилась, все истратив на роскошь и любовников, дошла до унизительной нищеты и повесилась. Замечательный образ эпохи Реставрации!

Но такие мрачные образы не останавливали житейских притязаний Бальзака, хотя писательски он прекрасно понимал их трагическую тщету. Через всю его жизнь проходит мечта о женитьбе на аристократке, мечта осуществившаяся, но совсем не так, как хотелось бы Бальзаку. Желанная аристократка нашлась в лице польской крупной помещицы Эвелины Ганской, урожденной графини Рже-вусской, которая вступила с ним в деятельную переписку еще в 1833 году и стала его женой весной 1850 года, лишь незадолго до его смерти. Для графини он строил, убирал и украшал в Париже особняк, в котором она Должна была открыть великолепный салон, собрав в нем весь цвет парижской аристократии, политики и искусства.

А на самом деле Бальзак приехал в этот

283


Особняк уже безнадежно больным — только для того, чтобы здесь умереть.

Нет оснований сомневаться в том, что мечты о собственном аристократическом салоне ускорили смерть Бальзака. Работая над одним из последних своих романов — «Кузина Бетта», он сам пишет в ноябре 1846 года Ганской, что врачи категорически предписывают ему изменить образ жизни и умерить пыл своей работы, но что он по-прежнему целыми днями сидит за письменным столом.

Совсем неверным было бы, однако, утверждение, что только ради денег, ради не легко дававшегося ему большого заработка Бальзак писал так много и долго. Огромность его замыслов, внутренняя необходимость отделывать и переделывать свои произведения сами по себе были уже достаточным стимулом для неумеренной работы. К этому прибавлялось еще требование, предъявляемое буржуазным обществом писателю, очень точно сформулированное другом Бальзака, писателем Теофилем Готье, который, вспоминая, как пышно любил обставлять свои квартиры Бальзак, правильно находит тому оправдание: «Что делать! в Париже не верят мало зарабатывающему писателю». Это — один из самых отвратительных законов буржуазной морали, который до сих пор сохраняет свою силу на Западе. Но и при таких оговорках остается бесспорным, что Бальзак. мог бы дольше сохранить себя и силы для писательской работы, не будь у него типичной для французского буржуа 30—40-х годов мечты об аристократическом особняке, стоившем Бальзаку так дорого. Тлетворность этой

284


Мечты станет вполне ясна русскому читателю, когда будет издан перевод писем Бальзака к «чужестранке», то есть к Ганской. Письма охватывают семнадцать лет, общий объем их очень значителен. Бывали годы, когда Бальзак писал Ганской изо дня в день. Множество фактов писательской биографии Бальзака мы узнаем только из этих писем. Однако прежде всего читатель убедится в том, что эти письма очень мало похожи и на художественные произведения Бальзака и даже на письма его, писанные другим лицам., Письма Ганской к Бальзаку не сохранились, она их уничтожила, но по ответным письмам его к ней мы можем восстановить и ее любимые темы и свойственный ей стиль: никогда Бальзак не писал так выспренно, преувеличенно, жеманно, никогда он так решительно не заявлял себя страстным приверженцем старого режима и католической веры, как в письмах к Ганской. Также и о литературных влияниях Ганской мы узнаем кое-что из этих писем. То Бальзак оправдывается перед нею в том, что в «Отце Горио» изображены подонки общества, то признается, что «Деревенский священник» написан по ее прямому заказу. Восстановленная французскими бальзаковедами история книги «Крестьяне», по замыслу и отдельным главам значительнейшей книги Бальзака, далеко не законченной им, доказывает, наконец, что вдова писателя прямо-таки вмешивалась в его творчество: она, по всей вероятности, написала по черновому конспекту, оставшемуся после Бальзака, пять последних глав этой книги, и читатель сам может убедиться в том, каким нелепым стал

285


Эпилог романа, как тенденциозно отведены эти главы в сторону от крестьян к внезапно вынырнувшей теме мещанского благополучия аристократки, как фальшивы «поэтические» прикрасы этого эпилога.

Для самого себя Бальзак ни в какой мере не добился житейского благополучия своими связями с восстановленными Реставрацией аристократами. Его писательскому авторитету эти связи только вредили. Когда в конце 30-х годов (после появления второй части «Утраченных иллюзий», жестоко разоблачавшей нравы парижской прессы) началась газетная травля Бальзака, ее постоянной темой стали его аристократические притязания. Анонимные мемуары, впервые опубликованные в 1928 году, несомненно принадлежащие перу аристократа или литератора, бывшего «своим человеком» в светских салонах 30— 40-х годов, дают яркое изображение того, каким унижениям подвергался писатель в «свете». Мемуары эти, откровенно озаглавленные «Бальзак разоблаченный»1, враждебны ему, они дают не портрет Бальзака, а шарж на него. Но для историка литературы, при должной интерпретации, мемуары резко враждебные бывают иногда более важны, чем дружески вялые. Сцена, приведенная в этих мемуарах, такова.

Дело происходило в светском салоне в 1842 году. Собрались герцогиня Отрантская, графиня Гвидобони-Висконти, граф Лионель де Бонневаль и другие аристократы, почтенные буржуа, разные франты, знатоки литературы и остряки. «Поджидая, пока поставят стол для игры в ландскнехт и придут завзя-

286


Тые игроки, беседовали о новостях. Г-н Бальзак, вообразивший, что он очарует аудиторию, вдруг всех нас оборвал бесцеремонно и весьма некстати, намереваясь с презрительным пренебрежением доказать нам, что мы ничего не понимаем в литературных делах. Потрясая своей тяжелой, жирной гривой, руками ударяя по своей отвислой груди, по выступающему вперед брюшку, он взамен веселой общей беседы предложил нам монолог, посвященный собственной особе, собственному восхвалению и ожидающему его апофеозу. Он декламировал с фальшивыми и вычурными интонациями своего приятеля Фредерика Леметра.

— Мое творение, — говорил он, — охватит
все классы французского общества девят
надцатого века; если через пятьсот лет, че
рез две тысячи лет захотят изучать фран
цузское общество времени. Империи, Ре
ставрации и гнусного июльского правительст
ва, то археологам и прочим ученым людям
достаточно будет заглянуть в мои произ
ведения.

Здесь Лионель де Бонневаль резко постучал по столу. Неожиданный стук сразу оборвал похвальное слово г-на де Бальзака самому себе; этой передышкой воспользовался де Бонневаль, сказавший следующее:

— Если речь идет об описании улиц, куда
порядочный человек и шагу не сделает, до
мов, пользующихся дурной славою, вонючих
квартир, изъеденной червяками мебели и не
опрятной одежды, то я с вами согласен. Вы
более кропотливы и точны, чем специалист-
оценщик; в моих устах это сразу и похвала и

287


Упрек вам. Вы сосчитаете каждый гвоздь на двери папаши Гранде и все мушиные следы на барометре, о которых даже говорить неприлично. Но что касается языка и обычаев светских особ, это — другое дело. С детства я вращаюсь в разных кругах, в самом высшем обществе, к которому я, как вам известно, принадлежу, также и в низших слоях, и нигде не видал и не слыхал, чтобы кто-нибудь говорил и поступал так, как говорят и поступают ваши герои и героини. Вы приписываете им манеры и искусственный язык, не принятые нигде! Я всегда спрашивал себя, где могли вы найти подобные образцы. Вы создаете людей посредством воображения или фантазии, вместо того чтобы ограничиться более скромной ролью наблюдателя. Во всех ваших диалогах говорит постоянно господин де Бальзак, и, заметьте, я не сожалею об этом, у вас хватит ума на всех, его у вас побольше даже, чем у нас всех. Но честью клянусь, заверяю вас, что в нашем кругу все говорят единообразно, без всяких ужимок, без закруглений и что только естественностью и простотой человек доказывает, каковы его воспитанность и общественное положение».

Мемуарист рассказывает дальше, что в разговор вмешалась графиня Висконти, на симпатии которой мог рассчитывать Бальзак, но которая стала на сторону Бон-неваля. «Г-н де Бальзак, ожидавший помощи себе с ее стороны, не нашел что ответить и заплакал горючими слезами; это было признано поступком неделикатным и непристойным».

288


Едва ли точно рассказано здесь о том, как «расхвастался» Бальзак, остальная же часть сцены, вплоть до его рыданий, вполне правдоподобна: он был человек очень непосредственный, быстро переходивший от восторгов к отчаянию, человек прямой и горячий. С точки зрения «света» эти черты оказывались лишь неумением вести себя в обществе «порядочных» людей и затрудняли его пребывание среди них. Подтверждая правильность наблюдений тенденциозного мемуариста, о существовании которого он не знал, он сам пишет о* своих молодых годах в письме к Ганской; «Когда я бывал в высшем обществе, я мучал-ся до самых глубин души, куда только способно проникнуть страдание; но лишь непризнанные души, лишь бедняки умеют наблюдать, потому что все их оскорбляет, а наблюдательность порождается страданием». Признание совсем не светское, но даже в письмах к Ганской он оставался простодушным, сквозь» всю несносную жеманность, соответствовавшую вкусам его корреспондентки.

Такова основная драма, прошедшая чгерез всю жизнь Бальзака. Если, оставляя в стороне художественные произведения Бальзака, читать его письма или воспоминания о нем, его жизнь представляется крайне мучительной. Во Франции XIX века было немало отверженных поэтов, которые, ощутив свой конфликт с обществом, еще более уединялись, еще более осложняли свое творчество, делая его недоступным дли читательских масс,— таковы были Бодлер, Верлен, Рембо. К этой группе Бальзак не принадлежал. Его произведения по существу реалистичны и просты. Это не поме-

289


Шало им сделаться к концу 30-х годов неприемлемыми ни для одной из общественных групп, руководивших французской культурой. Бальзак был признан далеко не в полной мере и среди всех лагерей преследовался прежде всего пренебрежением. Он сам отходил от людей, тянувшихся к нему, и тянулся к тем, которые должны были стать его врагами. Политически он пытался стать легитимистом, защитником старого режима отвергнутой династии. По временам он поднимался до понимания исторического значения погибавших на баррикадах республиканцев (вторая часть «Утраченных иллюзий» и рассказ «Тайны княгини де Кадиньян»). Он возлагал в начале 30-х годов большие надежды на новую промышленную буржуазию, в 40-х годах для него стала окончательно ясна ее бесплодно-хищническая роль. Словом, при поверхностном взгляде жизнь Бальзака кажется лишенной стойкости, одинокой, целиком отданной нескончаемому, непризнаваемому писательству, которое не могло обеспечить ему даже относительное материальное благополучие.

Более же всего призрачным становилось существование Бальзака от его постоянной тяги к аристократам, которых не только история, но и он сам не мог не признавать полумертвецами. При всем огромном различии характеров Бальзака и Пушкина, тогдашней эпохи в России и тогдашней эпохи во Франции— их биографии сходны по своему драматизму. Стоит отметить даже случайную связь их биографий. В бытность свою в Одессе Пушкин увлекся Каролиной Собаньской, родной сестрою Эвелины Ганской, в те годы, ко-

290


Гда ни Пушкин, ни Ганская еще не могли иметь и представления о Бальзаке. Едва ли это увлечение Пушкина было серьезным, однако для бальзаковедов оно существенно хотя бы тем, что открыло новые материалы об этом близком Бальзаку аристократическом семействе. Как выяснилось впоследствии, Каролина Собаньская была шпионом2, в Одессе она следила за декабристами, потом в Дрездене за польскими эмигрантами, но, несмотря на свои заслуги перед русским престолом, была выслана Николаем I, получившим сведения, что она развивает шпионскую деятельность и в третьем направлении. Нравственный уровень этих обеих аристократок был очень низок. И если знакомство Пушкина со старшей сестрой прошло почти бесследно, то близость Бальзака с младшей запечатлелась во всей его жизни бесплодным миражем.

Совершенно иначе представляется жизнь Бальзака, когда мы изучаем его творчество. Все события его личной жизни, из которых можно составить не один том его биографии, только повышали творческую деятельность Бальзака. По сравнению с фактами его писательской жизни события его жизни личной кажутся незначительными. При сопоставлении его частной биографии с его писательством биография исчезает, затмевается. Больше того, приходится признать удачей, что она сложилась так неудачно: она дала ему незаменимый материал для достоверного, купленного собственными муками понимания неистребимых противоречий современного ему общест-

291


Ва. Субъективный поэт, который в конце концов интересуется только самим собой, помещая себя в центр мира, написал бы трогательную поэму — в прозе или в стихах — о своей непонятости, об одиночестве, о противоречиях своего сердца. Так поступил, например, младший современник Бальзака, поэт Альфред де Мюссе, написав полный сердечных мук роман «Исповедь сына века». Бальзак — иного склада. Его интересуют люди, множество окружающих его людей всех профессий и состояний, и только в их числе его интересует он сам. Он умел подняться до такого восприятия своих переживаний, точно это были переживания чужого человека. Он «объектировал» переживаемое им самим, то есть смотрел на свой тягостный опыт как бы чужими глазами, отыскивая в нем драгоценный по своей достоверности материал для понимания общих законов. Юноша, не находящий себе призвания и работы, мечущийся между Сен-Жерменским предместьем, кварталом аристократии, и Шоссе д'Антен — улицей, на которой были расположены особняки финансовой буржуазии, нигде не находящий поддержки,— это во многом сам Бальзак. Денежные махинации ростовщиков и кредиторов также испытал он на собственной шкуре. Патриархальная лавка суконщика («Дом кошки, играющей в мяч») есть подобие лавки его деда. Он сам признает, что одним из прототипов для «Кузины Бетты» послужила его мать. Черты расчетливого дельца, сухого практика находил он в своем отце. Но из всех этих биографических материалов совсем не получилась семейная хроника типа «Детских годов Багрова-внука»

292


Аксакова. Он не умилялся этими знакомыми ему с детских лет образами; наоборот, с прозорливостью, которая чувствительным людям показалась бы жестокой, отыскивал он в привычном — типическое и для эпохи Реставрации закономерное. Для истории образа Растиньяка. к которому столько раз возвращался Бальзак, пригодилось многое из неудавшейся карьеры самого Бальзака. История бедствующего молодого человека, принужденного жить в мансарде, питаясь только хлебом и молоком, но помышляющего о том, что весь Париж будет у его ног,—это во многих чертах история самого Бальзака, каким он был в начале 20-х годов. После Вандомского коллежа и частной парижской школы, которые дали ему не плохое, но с деловой точки зрения бесполезное, классическое образование, Бальзака отдали на выучку в контору к присяжному стряпчему и потом в контору нотариуса, где он должен был на практике научиться юридическим наукам,— типичное для той эпохи начало писательской карьеры. «Родители прочили ему юридическую карьеру, открывавшую столько финансовых и политических перспектив, но будущий писатель предпочел служение музам...» — такими словами можно бы начать немало писательских биографий. И в самом деле, Оноре Бальзак вскоре Удрал из юридической конторы, нравы которой он потом живо изобразил в начальной сцене повести «Полковник Шабер». Франсуа Бальзак настаивал на том, чтобы сын непременно сделался нотариусом, Оноре отказывался и добился того, что родители стяли выплачивать ему скромную стипендию—1500 франков в год, пРи условии, что за два года писательская

293


Карьера обеспечит ему положение и состояние. Оноре самостоятельно зажил в Париже и принялся за литературную работу. Образ жизни Бальзака этих годов (1819—1821) довольно точно описан им во второй главе «Шагреневой кожи». Отец в своих сомнениях оказался прав: литература не принесла сыну барышей.

На первых порах Бальзак, бедствующий в мансарде, пытается приспособиться к среде: он дважды пробует стать деловым человеком. Сначала в компании с двумя-тремя литераторами, потом самостоятельно он сочиняет и издает под вычурными псевдонимами романы в модном тогда духе: романы о разбойниках, о замках, полных тайн, о страдающих красавицах и т. п. Все здесь выдумано, редко-редко проглянет черточка, наблюденная в действительности, все здесь заимствовано из английских романов конца XVIII века, устрашающих и приторно трогательных. Словом, «романы» в самом вульгарном смысле этого слова — придуманные книги о любви, препятствиях, загадочных натурах и неправдоподобных событиях. Романы, единственное назначение которых потрясти и разжалобить читателя на несколько часов. Эти литературные изделия успеха не имели, вероятно потому, что английские оригиналы, откуда Бальзак и его приятели заимствовали отдельные мотивы, были интереснее. Голос самого Бальзака, каким мы его знаем по его произведениям, вышедшим за его подписью, здесь совсем не слышен. Нужно отметить, что в основном пункте изделия эти очень разнились с последующими созданиями Бальзака, в которых романический элемент всегда будет

294


Иметь второстепенное значение. Если под романом подразумевать книгу с острым конфликтом, чаще всего на любовной почве, со всякого рода неожиданностями, с благополучной или, наоборот, душераздирательной развязкой,— а в таком вульгарном смысле чаще всего и понимался тогда термин «роман», — то этими юношескими опытами, от которых Бальзак потом категорически отрекся, он ограничил свою деятельность в области «романа». Как будто они навсегда его излечили от романических притязаний. У зрелого Бальзака фабула будет играть незначительную роль. Он пойдет по более трудному пути, захватывая внимание читателя значительностью характеров, глубиною простых драм, способностью так реалистически восстановить обстановку действия и живые связи между людьми, что вымышленная книга становится повествованием о действительных событиях, подсмотренных и подслушанных каким-то невидимым очевидцем. Впрочем, кое-где, совсем эпизодически, проникли и в зрелые творения Бальзака мотивы условно романического порядка: пират, похищающий дочь генеральши в последней части «Тридцатилетней женщины», неожиданное наследство, полученное Эсфирью Гобсек, когда она уже покончила с собою от безвыходной нужды, в эпопее «Блеск и нищета куртизанок» и пр. Но эпизодичностью этих мотивов, буквально тонущих в реалистическом богатстве его книг, только подчеркивается, как они инородны.

Второе предприятие Бальзака носило совсем уже промышленный характер: он приобрел в 1826 году у разорившегося владельца типографию и основал издательское дело,

295


Вскоре закончившееся таким крахом, что с кредиторами Бальзак не мог расплатиться до конца жизни, отлично изучив на практике проделки ростовщиков, учет и переучет векселей.

Единственный толк от типографии, не принесшей писателю никаких барышей, заключался в том, что Бальзак здесь напечатал в 1826 году собственную брошюру «Критический и анекдотический словарик парижских вывесок». Она была издана под псевдонимом «Бездельник» и писательской славы автору не принесла. Она и не очень значительна. Однако как раз этой скромной брошюрой открывается новый путь для Бальзака, потому что ею начинается та кропотливая и неблагодарная литературная учеба, за которую Бальзак усадил себя на всю жизнь. Разрушая сложившиеся во Франции традиции романа, какой успех они ни сулили бы, начинать с самых малых и скромных этюдов, с точных, кропотливых наблюдений,— для Бальзака было необходимо не только потому, что он отказывался от проторенных путей, но и потому также, что он обладал безграничной фантазией. Сдерживая ее, ограничивая свою природную силу, Бальзак и понуждал себя к кропотливым наблюдениям.

В 1829 году он выпускает наконец впервые под своим именем (хотя еще без дворянской частицы) первую книгу, написанную в 1828 году,— исторический роман «Шуаны». Роман изображает недавние исторические события и в значительной части основан на их изучении. Бальзаком сделана попытка дать характеры разнообразные и освещенные многосторонне. И все же нельзя считать «Шуаны» типическим

296


Созданием Бальзака. В основном он идет еще по пути Вальтера Скотта, создавшего образец исторического романа, не преодоленный в ту эпоху. Задача самого Бальзака была иной. Ему предстояло дать образы современной ему эпохи, притом дать их в плане не официальных событий, военных или политических, а происшествий частной жизни, неприметных, оставляемых историками без внимания. Дать историю современной Франции не сверху, не возвеличивая ее исторические подвиги, а снизу, вглядываясь в структуру частной жизни и находя в ней те экономические и социальные законы, которыми обусловлена официальная история страны, по видимости такая нарядная и торжественная.

Почти вслед за изданием «Шуанов» Бальзак начинает бороться с тираническим господством исторического романа, расцветшего в эту романтическую эпоху. Далеко не для всякого романтизма характерно господство исторического романа (романтическими называют совсем несходные между собою историко-литературные явления), который, например, почти отсутствует в раннем немецком романтизме и, с другой стороны, небывало ярко расцветает во Франции 30-х — романтических — годов. Не только поэт Гюго своими драмами и особенно романом «Собор Парижской богоматери», но даже трезвый прозаик Мериме своей «Жакерией» (кстати сказать, эта книга вышла в издательстве, принадлежавшем Бальзаку, в 1827 году) и аналитик Стендаль своими итальянскими новеллами разжигали эту страсть к неведомому, необычному, театрально яркому. Романтизирующий историзм сливался с другой

297


Тенденцией той эпохи: изображать нечто экзотическое, отвлекающее внимание от повседневных прозаических дел.

Как раз с этого пункта, с изображения именно повседневных дел, Бальзак и начинает медленное, упорное наступление на романтизм, вскоре добавляя к своей художественной практике публицистические протесты против «вальтерскоттизации» французской истории или заглавием крайне делового романа о банкротстве торговца парфюмерными товарами пародируя заглавие известнейшего исследования о римской империи. Актуальность художественных произведений, которые должны изображать сегодняшний день в его частных событиях, в его будничной деловой жизни,— вот принцип, проявленный в произведениях, непосредственно следующих за «Шуанами», и которому Бальзак остается верен всю жизнь. Подсчитано, что из произведений, входящих в «Человеческую комедию», только 9% изображают события до 1800 года, 16% эпоху Наполеона, 45% эпоху Реставрации, 30% период после Июльской революции. Для эпохи Бальзака столь актуальная тематика— явление исключительное.

Первый сборник повестей и рассказов, изданный в 1830 году, озаглавлен «Сцены частной жизни». Это заглавие само по себе уже дает важнейшую черту для характеристики творчества Бальзака. В этом заглавии уже содержится ответ на вопрос, что нового вносит во французскую литературу Бальзак. В сборник входят шесть произведений небольшого размера, на первый взгляд оставляющих впечатление, что их написал начинающий автор.

298


Бальзаку минуло тридцать лет, он написал и издал уже немало книг. Однако он резко порывает с первоначально избранным путем, который оказался не его путем. Взамен эффектных и путаных событий здесь все просто, чрезмерно просто. «Дом кошки, играющей в мяч» —образец этой первой манеры Бальзака. Дочь средней руки суконщика влюбилась в художника, их брак несчастен, художник, упоенный своими успехами, изменил ей и сошелся со светской дамой. Судьбу «гения» и тяжелое положение женщины, соединившей свою жизнь с ним, Бальзак не раз будет изображать и впоследствии. Примечательно здесь другое: вещественная, материальная обоснованность событий и характеристик. Уже заглавием названа подлинная тема повести — дом торговца сукном, старинный дом патриархального торговца средней руки. С какой-то крестьянской или, может быть, коммерческой деловитостью описаны внешность и позы действующих лиц. Несомненна идеализация патриархального уклада.

Вторая разновидность рассказа — психологический портрет. Ростовщик Гобсек, объятый единой лишь страстью — страстью к золоту, героизируется, однако, потому что он — характерен, что в нем — сила, а жертвы его жадности— жалкие, беспомощные аристократы.

Правда, целиком перейти к реалистическому рассказу Бальзак еще не отваживался. Не поддаться силе основного литературного потока, насыщенного экзотикой, не мог ни один начинающий автор. Чужеземные, преувеличенные, искусственные темы еще встречаются в его рассказах —«Палач», «Сарразин», «Вен-

299


Детта» (1829—1830). Но основное, конечно,— точные, реалистические повести. Большою смелостью было предлагать парижскому читателю, избалованному и тонкими французскими аналитиками' XVIII века и увлекательными фабульными романами иноземного происхождения, такие простые вещи, как первые «Сцены частной жизни». Однако они не прошли тогда незамеченными, хотя большого шума не было.

Первый и, пожалуй, самый большой в жизни успех выпал на долю Бальзака уже в следующем, 1831 году —при появлении «Шагреневой кожи», после которой имя его становится известным. Успех заслуженный. Книга не могла не поразить читателя своей новизной. Своим лиризмом и непосредственностью она равнялась «Страданиям молодого Вертера», но, тогда как трагическая повесть Гете о судьбе юноши, не нашедшего себе места в жизни, вся была сосредоточена на нем самом, была только исповедью, в повесть Бальзака включено множество тем. Гете в «Вертере» индивидуалистичен, Бальзак в «Шагреневой коже» социален. Эта книга написана с огромной щедростью, ее эпизодические фигуры, ее отдельные картины (игорный дом, лавка антиквара, пирушка у банкира, встречи с Растиньяком, посещение трех великих ученых, консилиум трех знаменитых врачей и пр.) так рельефны, что могли бы стать самостоятельными произведениями. В литературу приходил новый автор, соединявший силу субъективных переживаний со способностью запечатлевать множество различных характеров. Книга скульптурно изобразительна. Герой не изолирован, позади него

300


Все время ощущается целый Париж, «судьба героя становится, несмотря на малый объем книги, темою многоголосной симфонии, которая, при всем разнообразии мелодий и темпов, звучит скорбью о всех юношах, гибнущих в тисках жестокого буржуазного строя.

«Шагреневой кожей» завершается первая юношеская стадия литературной работы Бальзака. В этой повести не только не исчерпан запас накопленных наблюдений, но, наоборот, все время ощущается, что автору приходится сдерживать их мощный поток. И в самом деле, за «Шагреневой кожей» начинается самый плодотворный и интенсивный период его жизни. Он много работает, но не спешит издавать свои книги. Напряженность и выношенность ощущаются в каждой из них. Разнообразие их поразительно. Никто из исследователей его творчества не в состоянии разгадать, откуда взялось у Бальзака столько наблюдений. Несмотря на преждевременность его смерти, он успел включить в «Человеческую комедию», которая, судя по его планам, записанным, но не осуществленным, выполнена лишь наполовину,— Больше двух тысяч действующих лиц; Каждое из них индивидуализировано, каждое понято в его социальных корнях.

Мы очень мало знаем о молодых годах Бальзака, о его жизни от 1820 до 1830 года, об этих годах его скрытого роста. С кем он встречался? Откуда, при чьем посредстве набрал он свой до неправдоподобия большой запас наблюдений? Очень мало надежды на то, что когда-нибудь узнают что-нибудь существенное °б этих годах, когда Бальзак жил безвестным неудачником. Сам же он почти ничего не

301


Рассказывал о своих тяжелых годах, отчасти потому, что вопреки писательским традициям сам он мало себя интересовал — его интересовали другие, отчасти же потому, что в годы его очень деятельной переписки у него едва будет хватать времени на то, чтобы отмечать хотя бы новости своей повседневной работы. Во всяком случае, благо тому писателю, который не рано начал писать и которого первые его опыты не принудили преждевременно облюбовать писательскую школу, язык, стиль. Когда производишь сложные арифметические подсчеты, сколько времени оставалось у Бальзака для наблюдений, принимая во внимание общий листаж, количество последовательных корректур, значительно превышающее обычные нормы, продолжительность ежедневной работы, средний объем дневной продукции, то приходишь к выводу, что или в зрелые годы для новых наблюдений времени уже не было, или что наблюдательность обострилась чрезвычайно, до способности мгновенно схватывать ситуацию и молниеносно угадывать социальный типаж во внешности, костюме, жестах.

Достигнув первых успехов, Бальзак усиливает работу. Но что в этот период его творчества значило работать? Это значило создавать реалистический язык, реалистическую композицию. Ни того, ни другого во Франции еще не существовало. Не следует думать, что реализм впервые открыт французскому читателю Бальзаком. Реализм знаком уже XVIII векуй даже XVII. Но прежде всего это был реализм

302


Аналитический, стремящийся к изощренной точности и простой, сдержанной фразе. Этот литературный язык XVIII века был аристократического происхождения, а свою философскую аналогию имел в рационализме, эстетическую— в прибранных, геометрически планированных парках. Он был превосходен своей ясностью и непревзойденной точностью. Он не умер во Франции даже и в наши дни. Но круг его применения ограничен. Он пригоден для анализа ситуации, которая проста по количеству входящих в нее сил. Немного действующих лиц. Строго очерченная тема. Точный, несколько лабораторный анализ. Ясная фраза. Из современников Бальзака этот стиль, исконный традиционный французский стиль, культивировали Бенжамен Констан («Адольф»), Про-спер Мериме. Наряду с ним продолжал существовать, хотя и слабея, другой стиль, ведущий свое происхождение от разговорного языка ярмарочных комедиантов. Колоритный, не всегда пристойный диалог, пересыпанный вольными шуточками, делает его пригодным для беллетристического гротеска, для серии комических сцен, какими по существу и являются произведения XVII века «Франсион» Сореля и «Комический роман» Скаррона.

Ни геометрически точный анализ, ни поиски комических ситуаций не занимали Бальзака. Литературное произведение как изделие определенного объема и строго ограниченной тематики — такой принцип оказывался совсем не подходящим для Бальзака. Насколько он разнообразен в выборе объема произведений, это явствует из следующей таблицы, тем более красноречивой, что все они, по замыслу авто-

303


Pa, не что иное, как отдельные главы единой Поэмы «Человеческая комедия». Поэма эта, однако, нарушает все принципы классической композиции, так как в нее вошло:

Чрезвычайно трудно установить, какие из них могут быть названы романами, какие — хроникой, где здесь грань между романом и повестью, между повестью и рассказом, между рассказом и очерком. Учение о жанрах рухнуло, что было естественным в эпоху социальных и политических перемен, стремительно следовавших одна за другой. Рухнуло и единство стиля. Рядом с Бальзаком создавался новый стиль, романтический, цветистый, обильный нарочитыми сравнениями и риторическими контрастами. В этом стиле создает Виктор Гюго свою «поэтическую» прозу. Бальзак же существенно прозаичен, и этот стиль ему чужд.

Помимо немногих образцовых, но чуждых Бальзаку, стилей, кругом него кишели те эклектические стили популярных романов, где классицизм сочетался с романтизмом, условные шаблоны — с бессильными новшествами. Не время было теоретизировать и отбирать, необходимо было начинать стройку. Темп жизни ускорялся после краха Реставрации, жизнь насытилась контрастами, наблюдений накопилось множество. Удивительно ли, что, долгие годы борясь за реалистический стиль, Баль-

304


Зак далеко не Ёсегда побеждал? Он часто тяжеловесен и педантически пространен в описаниях, он песпешен в авторских, подводящих итоги отступлениях, фальшив и сентиментален в любовных сценах. Он очень неровен. Но и в наименее удавшихся его произведениях всегда найдутся — притом часто в самом неожиданном месте — отрывки поразительной силы. Нелепо было бы думать, что молодой советский писатель должен подражать Бальзаку, после которого накопился более зрелый реалистический опыт. Но, думается, та позиция, которую Бальзак занял по отношению к своим предшественникам, есть норма и для теперешнего молодого писателя. Не в качестве готового образца для подражания, а в качестве образца борьбы за стиль новой эпохи примечателен прежде всего Бальзак.

Как нелегка была для него борьба, об этом свидетельствует история его рассказов о судьбе замужней женщины, создавших ему большую и длительную популярность среди читательниц. Отголоски этой популярности еще живы и теперь. Автору этих строк приходилось не раз говорить о Бальзаке в аудитории, почти не читавшей или совсем не читавшей Бальзака и часто присылавшей записку: «Что значит Бальзаковский возраст?» В этом вопросе сохранилось воспоминание об успехе «Тридцатилетней женщины», «Покинутой женщины», «Силуэта женщины», «Второго силуэта женщины», давших в ту эпоху новый характер и новую трактовку темы любви. Традиционный любовный роман завершался браком. Его героиней была юная девушка, его темою — встре-

11 Б. А. Грифцов 305


Ченные ею препятствия на пути к браку с любимым человеком. Развязку традиционного романиста Бальзак берет своею исходной точкой. Замужняя женщина, тридцатилетняя женщина, обманутая браком, неизбежность (в то время и при том строе) корыстной основы брака и неизбежные обманы — такою постановкой вопроса Бальзак буквально потряс сердца своих современниц. Изо всех стран он во множестве получал письма от своих неизвестных почитательниц. Газетные фельетонисты без конца издевались над «старухами», героинями Бальзака. Следы этого издевательства над темою, которая, казалось бы, возникала так естественно, сохранились и в имеющем уже столетнюю давность выражении «бальзаковский возраст».

Фридрих Энгельс прекрасно расшифровал смысл сюиты бальзаковских рассказов о женщине: супружеские измены светской женщины были лишь способом отстоять себя, вполне отвечавшим тому положению, которое ей было отведено в браке. Расшифровка эта объясняет, почему рассказы, как будто столь умеренные, были встречены в штыки буржуазной прессой. Сам Бальзак считал себя хранителем традиций, но своими писательскими наблюдениями он разрушал основу тогдашнего строя — буржуазную семью. Даже и повесть «Тридцатилетняя женщина», самую известную часть всей его серии, он подчинил высоконравственной морали: «перст божий» покарает изменившую женщину. Однако эта мораль, которую Бальзак считал, очевидно, обязательной тогда для писателя, совершенно разрушается центральной в повести главою «Неведомые стра-

306


Данйя», Страстные й негодующие признаний которой обусловили успех всей повести: «Я хотела бы воевать с этим светом, чтобы обновить его законы и обычаи, чтобы их разбить»... «Брак — учреждение, на котором теперь зиждется общество, дает нам одним чувствовать всю свою тяжесть: только для мужчин — свобода, для женщин — долг»... «Брак такой, каков он в настоящее время, кажется мне просто узаконенной проституцией». Так отвечает героиня священнику, напомнившему ей про заповедь о покорности. Официальный же эпилог повести старается доказать правоту священника: в конце концов героиня наказана, один ее сын тонет, другой умирает от холеры, третий убит на войне; дочь похищена пиратом, влюбляется в него, рожает ребенка и вместе с ребенком умирает в ужасающей нищете.

Новизна повествования заключалась все же в бедности внешней фабулы и в содержательности психологического портрета. На этом уровне Бальзак не удержался. Эпилог как нельзя более эффектен — «романический» эффект, весьма вульгарный. С точки зрения литературного развития Бальзака эти вопиющие противоречия объясняются тем, что ситуации для него преобладали над действием, и в тоже время он сознавал, что читатель требует действия. Начальным сценам, глубоким, но статическим, противостоят последние главы, насыщенные действием, но ходульные, неуместные, точно взятые из другого, как будто и не бальзаковского рассказа. Больше того, вся эта повесть, как выясняется историей ее текста, представляет собою механическое соединение нескольких самостоятельных коротких расска-


11*

307


Зов, написанных в разные годы и первоначально печатавшихся особняком. Героини носили разные имена, не очень похожи были они друг на друга и по существу. Чтобы создать единую композицию, Бальзак сделал эти рассказы главами повести, почти ограничив переделки тем, что всем героиням дал одно имя. Единства не получилось. Повесть противоречива не только по общему тону, но и просто по последовательности внешних событий. Стежки, связавшие группу рассказов в повесть, виднеются повсюду. С такими трудностями появлялось на свет новое повествование, внешне в целом неудачное и произведшее, несмотря на явные неудачи, впечатление новизны и силы благодаря искренности и простоте его протестующих эпизодов.

Основная часть феминистических рассказов Бальзака относится к 1832 году, который можно считать началом плодотворнейшего периода в его творчестве. Вслед за «Тридцатилетней женщиной» появляется в 1833—1837 годах ряд его повестей, пользующихся наибольшей известностью: «Евгения Гранде», «История тринадцати», «Сельский врач», «Поиски абсолюта», «Отец Горио», первая часть «Утраченных иллюзий», «История величия и падения Цезаря Бирото». В большинстве случаев это повести среднего объема, характерного для второго периода, для бальзаковского расцвета. Простому, удобообозримому объему соответствуют ясность темы и напряженность сконцентрированного действия.

Почти все эти произведения вынашивались, вероятно, долго, писались они сравнительно легко и быстро. В то же время каждое из них

308


Представляет собою новый этап. Ни по месту действия, ни по кругу действующих лиц Бальзак не повторяется, и, хотя техника его письма к этому времени уже сложилась, каждое произведение дает новый тип повествования. «Евгения Гранде» бесспорно одно из самых сильных созданий Бальзака (работал над ней он от июня до ноября 1833 г.). Еще никогда не находила себе столь запоминающегося изображения страшная власть денег. Обусловлена эта изобразительность тою особенностью Бальзака, которая помогла ему достичь блестящей реалистичности, очень высоко оцененной Фридрихом Энгельсом. Эту свою особенность Бальзак сформулировал сам во вступлении к. рассказу «Фачино Кане», которое передает впечатления Бальзака от встреч с рабочими: «Слушая этих людей, я мог до конца войти в их жизнь, я чувствовал на своей спине их лохмотья, шел в их дырявых башмаках...»

Эта способность вживаться в чужую душу приводила Бальзака к тому, что изображением он не унижал врага и не издевался над ним. Старик Гранде отвратителен не только современному читателю, но и самому автору. Однако, отказываясь от моралистических поучений, не теряясь перед лицом его безнравственности, Бальзак изображает его так, чтобы наиболее выступала сама собою его сила. Вот герой современного строя, основанного на единой власти денег. Он крупнее и по-своему честнее своих мелочных провинциальных собратьев, он героичнее парижских прощелыг, также подвластных идеалу золотого мешка, но трусливых, притворствующих и жалких. Наконец

309


Бальзак мог бы развернуть ход действий мелодраматически, он мог бы закончить повесть самоубийством Евгении Гранде, доведенной до отчаяния жестокостью отца, или по крайней мере мог бы заставить читателя пролить слезы над ее горестной судьбой. Может быть, такая интерпретация порою мелькала перед автором в процессе работы, но даже малые проявления ее он уничтожил в окончательном тексте. Первоначально повесть завершалась риторической и соболезнующей концовкой, которую для русского читателя сохранил Достоевский, переводивший по первому варианту: «В судьбе человеческой жизнь Евгении Гранде может считаться образцом страдальческого самоотвержения, кротко сопротивляющегося людям и поглощенного их бурною, нечистою массой. Она вышла, как из руки вдохновенного художника Древней Греции выходит божественная статуя; но во время переезда в чужую землю мрамор упадает в море и навеки скрывается от людских восторгов, похвал и удивления». В окончательном варианте повесть кончается реалистично и сухо: «Ни у Нанеты-громадины, ни у Корнуайе недостаточно ума, чтобы понять испорченность мира». Бальзак, конечно, прав, вычеркивая первоначальную концовку. Она противоречит рассказу о том, что после смерти отца Евгения сама становится такою же сквалыгой, как отец. Власть денег должна была пройти по всем чувствам чумною заразой. В своем объективизме Бальзак непреклонен, и читатель не знает даже, кто же более жесток: автор или его герой.

«Отец Горио», над которым Бальзак работал от сентября 1834 года до февраля 1835 го-

310


Да, также принадлежит ко второй манере Бальзака. Это — короткая и сжатая повесть, насыщенная тематически, сложная в своей простоте. Однако она совпала с тем моментом творческой жизни Бальзака, которому он сам придавал очень большое значение. С этих пор он уже отказывается от звания беллетриста, «пекаря новелл», как презрительно говорил он, и считает себя призванным осуществить единую огромную историческую эпопею.

Как раз в 1834—1835 годах печаталось в издательстве г-жи Беше собрание сочинений Бальзака, еще не очень объемистое, но уже под общим заглавием «Этюды о нравах XIX века» и с соблюдением тех рубрик — «Сцены частной жизни», «Сцены провинциальной жизни» и т. д., которые сохранятся в полном издании «Комедии». Первому тому издания Беше было предпослано теоретическое введение, написанное неким Феликсом Давеном, несомненно писавшим со слов Бальзака, которому издатель не решался поручить вступительную статью к собранию собственных сочинений.

«Бальзак не раз заявлял своим друзьям,— пишет Давен,— что он намерен медленно, книгу за книгой, осуществлять «Этюды о нравах», которые должны изобразить общество во всевозможных его проявлениях. В единстве общества заключен целый мир, а отдельный человек здесь — только подробность, ибо автор предполагает рисовать человека во всех положениях, какие только может создать жизнь, описать его со всех точек зрения, уловить его во всевозможных фазах, последовательного и непоследовательного, ни вполне добродетельно-

311


Го, ни вполне порочного, вступающего в борьбу с законами ради собственных интересов и с нравами ради собственных чувств, волею случая действующего логично или становящегося великим; показать, как общество непрестанно разрушается и вновь воссоздается,— словом, дать картину общества в целом, восстанавливая постепенно каждый из отдельных его элементов».

Во введении резче, чем это сделал Бальзак в предисловии к «Человеческой комедии» (1842), подчеркивается, что деление «Этюдов о нравах» на рубрики имеет символический смысл: сцены частной жизни должны были изображать переход от юности к молодости, пору первых волнений и безраздумных чувств; сцены провинциальной жизни — ту фазу, когда чувствования сменяются мыслями и расчетами, начинаются разочарования, столкновение интересов, человека уже «задевает социальный механизм»; наконец, сцены парижской жизни должны изобразить возраст, приближающийся к дряхлости. «В столице подлинные чувства являются исключением, они надломлены погоней за выгодой, они раздроблены шестернями механического мира; на добродетель здесь клевещут, невинность здесь — предмет торга, страсти уступают место разорительным пристрастиям и порокам; здесь все утончается, все анализируется, продается и покупается; это базар, где котируется все, здесь не стыдятся производить подсчеты на глазах у всех, здесь человечество сведено к двум типам: обманщик и обманутый».

Характеристика Парижа бесспорно сильная. Но два других символических толкования

312


Устарели уже к тому моменту, когда они были опубликованы: «Отец Горио», «Гобсек» и «Полковник Шабер», уже напечатанные в серии «Сцены частной жизни», ни в какой мере не изображали пору безраздумных очарований; «Евгения Гранде», отнесенная к «Сценам провинциальной жизни», совсем не сводилась к «первым столкновениям с социальным механизмом», а, наоборот, и в провинции являла собою неистребимую и жесточайшую власть денег. Попытки Бальзака дать абстрактную теорию для объяснения всей системы его «поэмы» терпели решительный крах.

Между тем Давен пишет дальше, выражая, очевидно, мысль Бальзака, что автор предпочитал бы издать эту поэму, «требующую много времени и много терпения», сразу, целиком, но «условия нашей эпохи не позволяют автору идти по прямой линии, от ближайшего пункта к следующему ближайшему пункту, не позволяют пребывать десятки лет в неизвестности, без вознаграждения и оплаты, и в один прекрасный день явиться на арену олимпийского цирка, перед лицом всех, держа в руках законченную поэму, завершенную историю, в один день получить награду за двадцать лет работы, о которой никто не знал, и избежать тех издевательств, которыми в наши дни обычно сопровождается жизнь всякого политика и всякого литератора, точно труды их являются преступлением».

Мысль очень существенная для истории бальзаковского творчества. Читатели постоянно жаловались на то, что одни и те же лица вновь и вновь повторяются в различных его произведениях, что одна сторона их жизни по-

313


Казана сейчас, а другая обнаруживаете в совсем ином произведении, возникшем при иных условиях, что много повторений и мало цельности.

Изучающие творчество Бальзака предпочитают анализировать его обособленные книги, игнорируя общий план. Издатели даже и во Франции чаще издают те или иные романы Бальзака, те или иные сборники его рассказов, чем всю его «поэму» целиком. В России даже и не делалось попытки издать «Комедию» полностью. Таким образом, как бы высоко ни ценили Бальзака читатели, между Бальзаком и читателем тянется конфликт в течение ста лет. Тем менее практичной была в эпоху Бальзака мысль о возможности работать над огромным произведением целых двадцать лет и затем в один день получить за него награду. Будь Бальзак состоятельным человеком, имей он длительный досуг, позволявший спокойно взвешивать каждое слово, складно компони-ровать каждое произведение, быть может, он выполнил бы свой план, не имеющий прецедента в истории. Но при таких условиях жизнь не потрепала бы его, при таких условиях как бы мог он проникнуть в глубь социальных противоречий и понять неизменную оскорбительность денежных отношений в буржуазном обществе? Может быть, «Комедия» приобрела бы в таком случае большую цельность, но, вероятно, подчинилась бы случайной теоретической схеме. С такой точки зрения, может быть, и хорошо, что не нашелся какой-нибудь издатель-коммерсант, который, пленившись первыми опытами молодого автора, затем денежно обеспечил бы его на два-

314


Дцать лет, ожидая, когда будет закончена эта грандиозная поэма в прозе.

Так получилось, что Бальзак всю жизнь спешил издавать разрозненные результаты своих уже накопившихся и вновь накопляемых наблюдений. Они полны зияющими противоречиями, случайные обобщения, вдруг возникшие теории подчиняют себе нередко мысль Бальзака, направляя ее по первому попавшемуся пути. После широко и сосредоточенно написанных страниц появляются штампованные обороты вульгарного романа, после проницательного, как ни у кого, социального анализа— утопии, никак не обоснованные материалом. Но сила Бальзака в том, что он не останавливался на этих легковесных теоретических находках и вдруг понравившихся ему условных поэтических красотах. Он сам разоблачал их тем, что вновь поднимался сейчас же до простых и ясных восприятий, до реалистически проницательного понимания. Повесть «Отец Горио» — одно из таких простых восприятий, хотя она в то же время является первым осуществлением нового писательского метода, который определяется, во-первых, многотемностью каждого произведения и, во-вторых, тщательно поддерживаемой связью между действующими лицами различных произведений Бальзака. То и другое имеет целью вместо законченной индивидуальной истории Дать кусок жизни в разных социальных планах. Сюжет связывает между собою представителей разных социальных слоев, но не обязательны родственные связи, не обязательно делать всех своих героев соучастниками одного и того же предприятия. Вернее сказать, в

315


Каждом персонаже воплощена особая тема, и темы эти соотносятся друг к другу так же, как мелодии музыкального произведения. История отца Горио, обманутого и обокраденного дочерьми, из которых одна, выйдя замуж, вступила в светское общество, а другая в общество финансовой буржуазии, — могла бы создать изолпрованнную повесть. Но Бальзак умышленно приурочивает действие к захудалому пансиону госпожи Воке, где нашли себе приют старики, вышедшие в тираж, авантюристы, скрывающие свое настоящее лицо, и еще не оперившиеся юноши, помышляющие о блестящей будущности. Действие строится не по принципу семейной хроники, как, скажем, эпопеи Льва Толстого, не по принципу деловых отношений, а по принципу соседства. История трех соседей — так могла бы быть названа повесть «Отец Горио». Однако она отнюдь не группа очерков. Тематическая связь здесь очень крепка. Старик Горио и его дочери, первые шаги карьериста Растиньяка, вор и убийца Вотрен, вводящий читателя в уголовный мир и изображенный не без оттенка героизма, кузина Растиньяка г-жа де Босеан, вводящая его в высший свет, эпизодическая история банкира Тайфера, убийством положившего начало своему состоянию, — все это на фоне пансионской нищеты, светского блеска, честолюбий, афер создает действительное единство многообразия, являющееся законом всякого полифонического произведения. Позже Золя напишет историю современного ему общества, но, как бы ни были сильны отдельные ее части (в качестве самостоятельных произведений), в целом она испорчена родст-

316


Венной связью всех основных персонажей, трактуемой в свете наивно и ошибочно понятой теории наследственности. Социологическая попытка Бальзака в ее замысле куда глубже и разнообразнее.

Следующий этап этого же периода больших успехов, когда возникли книги, приходящие на ум первыми при имени Бальзака, это — «Цезарь Бирото», написанный в очень короткое время — ноябрь — декабрь 1837 года.

При появлении этой книги был напечатан 15 декабря 1837 года в газете «Фигаро», которая давала «Бирото» в качестве премии подписчикам, иронический, но дружески иронический фельетон «Злосчастия и приключения Цезаря Бирото, прежде чем родиться ему на свет». В преувеличенном виде фельетон показывает писательскую технику Бальзака. Его стоит привести целиком как своеобразный документ:

«Фигаро» обещало книгу к 15 декабря, Бальзак начинает ее 17 ноября. Бальзак и «Фигаро» имеют странное обыкновение сдерживать свое слово, раз они его дали. Вскоре Бальзак присылает двести страниц, набросанных в пять лихорадочных ночей. Его манера известна. Это набросок, хаос, апокалипсис, индусская поэма. Типография в ужасе. Срок короток, почерк невероятен. Чудовище преображают, в большей или меньшей степени сводя его к общепринятым начертаниям. Но и сообразительный человек не понимает ничего. Уносят его автору. Две первых гранки автор возвращает, наклеив их на листы, огромные, как

317


Афиша, как ширма. Вот от чего можно вздрогнуть или проникнуться состраданием! Вид у этих листов чудовищный. От каждого печатного знака, от каждого слова идет черта, она змеится, как ракета, и на полях рассыпается сверкающим дождем фраз, эпитетов, существительных, подчеркнутых, выправленных, надписанных, — ослепительное зрелище. Представьте себе четыреста — пятьсот арабесок в таком роде, они сплетаются, карабкаются вверх, переползают с одного края полей на другой, с юга на север. Представьте себе дюжину географических карт, где смешались все города, реки и горы. Это моток ниток, перепутанный кошкою, это иероглифы какой-то династии фараонов или фейерверк на двадцать праздников. От такого зрелища мало радости типографам. Наборщики бьют себя в грудь, печатники стонут, метранпажи рвут на себе волосы, корректоры теряют голову. Кто более понятлив, те набрасываются на гранки и узнают начертания персидского языка, другие— символические начертания Вишну. Правят как придет в голову, полагаясь на милость божию. На следующий день Бальзак присылает два листа на чистом китайском языке. До срока остается не больше двух. недель. Два следующих листа очень разборчиво написаны по-сиамски. Два наборщика теряют зрение и последние остатки речи. Корректуры странствуют таким образом от автора и к автору. Понемножку становится возможным уловить некоторые признаки настоящего французского языка, даже замечают кое-какую связь между фразами... И вот тем не менее точно в назначенный час готово двухтомное

318


Произведение, огромная картина, целая пбэмй, написанная и пятнадцатикратно исправленная Бальзаком в двадцать дней, расшифрованная, распутанная и пятнадцать раз перепечатанная в тот же промежуток времени. Оконченная Бальзаком в двадцать дней, несмотря на задержки типографов, оконченная типографией, несмотря на все задержки Бальзака».

При всей карикатурности фельетона в нем содержатся сведения, близкие к тем, которые разрозненно известны из других источников. Очень правдоподобно, что для «Бирото» потребовалось пятнадцать последовательных корректур, если гораздо более простая повесть «Пьеретта» корректировалась семнадцать раз.

Обилие корректур вызывалось не только многочисленными стилистическими поправками, примеры которых можно найти на отдельных гранках, воспроизведенных в разных книгах о Бальзаке. Мемуары сообщают, что сама манера компоновать книгу была у него очень своеобразна. Он посылал в набор сначала конспект книги, который набирался с большими пробелами, пробелы заполнялись им в последующих корректурах, также исправляемых настолько, что вновь приходилось наклеивать гранки на большие листы бумаги или пришпиливать к ним еще пачку листков и т. д. Правда, надо иметь в виду, что пишущих машинок тогда не существовало и их задачу выполняла типография.

Рукопись одного из бальзаковских рассказов, небольшого и малозначительного, не опубликованного им при жизни, была напе-

319


Чатана недавно фототипическим способом, и можно проследить за изменениями почерка от страницы к странице. Сведения, сообщаемые фельетоном в «Фигаро», не очень преувеличены. Первая страница рукописи каллиграфична; своим отличным почерком, круглым, широким и свободным, Бальзак старательно выписывает заглавие и первые строки. Уже на четвертой строке резкое движение руки разбрасывает брызги чернил. На второй странице рука перестает успевать за убегающей мыслью, почерк упрощается, теряет округлость и разборчивость. На семнадцатой странице строки настолько коротки, что занимают лишь среднюю часть листка, слова сливаются, зато возникают интервалы между слогами, почерк стал компактным, несколько букв изображены одним, как бы стенографическим, знаком. Неразборчивость достигает крайних пределов. Может быть, она и была причиной того, что сохранившиеся рукописи Бальзака до сих пор не описаны. Впрочем, французские литературоведы ни для одного классика не проделали той замечательной текстологической работы, которая проделыва-ется советскими текстологами для изданий Пушкина и Льва Толстого. Почти в каждом произведении Бальзака встречаются места, которые печатаются по-разному в равно авторитетных изданиях, и редактор не знает, какой предпочесть вариант.

Таким образом, процесс работы Бальзака можно сейчас восстановить лишь в одной части: лишь сравнивая варианты прижизненных изданий. Известно, что Бальзак хранил и даже переплетал отдельными томами коррек-

320


Турные оттиски своих произведений. Они не только не изучены, но даже не существует их печатного каталога. Поэтому выводы о технике бальзаковской работы могут быть только приблизительными, они основаны на случайных и разрозненных сведениях. По-видимому, мы имеем дело не с возникновением новых замыслов в момент работы, а с чрезмерно быстрой записью уже отстоявшегося материала. Есть сообщения о том, что прежде всего Бальзак записывал и посылал в набор самые трудные части повествования, а те общие места (вкрапленные в текст письма, диалоги, служившие переходом, и пр.), которые неизбежны в обстоятельной реалистической повести, вписывались им позже в гранки. Вообще же темп работы отличался у него изумительной быстротой. Не исключена возможность, что верны данные, сообщаемые фельетоном о датах «Бирото». Хотя в этой повести шестнадцать авторских листов, может быть, она и в самом деле написана И Многократно исправлена за время от 17 ноября до 9 декабря: предыдущие месяцы сплошь заполнены разнообразными и объемистыми произведениями. Такая быстрота объяснима лишь предположением, что к началу работы не только накопились наблюдения, но уже прочно создался план, характеры и определились детали. Оставалось только записать выношенное произведение. Читая эту повесть, никто и не заподозрит, что она писалась в таких лихорадочных темпах. Она эпически спокойна, медленна, деловита и обстоятельна.

Полное заглавие этой книги гораздо пространнее: «История величия и падения Цеза-

321


Ря Бирото, торговца парфюмерными товарами, помощника мэра второго округа города Парижа, кавалера ордена Почетного легиона и пр.». Заглавие характерное, им пародируется известнейшая книга французского публициста Монтескье «О величии и падении древних римлян». Смысл пародийности таков: все события официальной истории и особенно древней, написанной хотя бы величайшими мыслителями, — ничто в сравнении с историей банкротства среднего парижского торговца. Бальзак все ближе и ближе подходит к изображению обыденности, труднейшей темы для беллетриста, особенно в том случае, если она берется не в узком разрезе семейной драмы, а в глубоком сечении многих социальных слоев. Вокруг коммерческого краха старомодного, наивного торговца, не понимающего условий новой финансовой политики, Бальзак собрал множество характеров. Быть может, ни одному писателю не удавалось дать на столь незначительном пространстве такой сложный групповой портрет. Принцип повторного появления действующих лиц здесь осуществляется впервые широко. Более ста персонажей, фигурирующих в «Бирото», появятся еще в том или ином произведении Бальзака. И тем не менее «Бирото» целен, закончен и драматичен. Бальзак вовсе не повторяется, вновь выводя те же действующие лица. Они придут уже в новом облике, в новой своей житейской стадии.

Нелегкая для читателя манера Бальзака для него самого оправдывается тем, что продолжение и конец жизненной карьеры большинства многочисленных своих героев он ви-

322


Дел уже заранее; он, по-видимому, ожидал: будут политические перемены, посмотрим, как при них будет чувствовать и вести себя какой-нибудь карьерист Растиньяк или безвольный поэт Люсьен Шардон, кем станет честный и трудолюбивый приказчик Ансельм Попино, что станется с патриархом всей парижской коммерции Пильеро. Если таковы были намерения Бальзака, предполагавшего быть летописцем социальных и экономических перемен, он, конечно, оказался прав, хотя и трудно торопливому читателю, требующему книги не слишком длинной, овладеть всей «Человеческой комедией», объемлющей 87 произведений, 700 авторских листов и до 2000 действующих лиц. В утешение читателя можно сказать, что и с его интересами Бальзак посчитался. Вот, в частности, «Цезарь Биро-то» — книга самодовлеющая, вполне законченная, повествующая о первых успехах промышленной буржуазии, об ее, в своем роде, весне (действие этой книги приурочено к 1819 году). А если угодно, читатель может по книге «Кузен Понс», написанной в 1847 году и приуроченной приблизительно ко времени написания, узнать, что произошло в иных условиях и при новой беллетристической ситуации с большинством тех действующих лиц, которые приехали на бал к Бирото в 1819 году, а через тридцать лет оказались замешанными в историю Понса. Перемена разительная и, по-видимому, двоякая: изменились к концу июльского режима не только персонажи Бальзака, изменился и он сам в своем отношении к ним. В 1837 году он еще идеализировал роль средних промышленников, противопоставлял их рвачеству

323


И бесстыдству финансистов (вслед за «Бирото» он написал очень резкий рассказ: «Банкирский дом Нусингеиа», разоблачающий темные делишки банкира); правда, честный и не слишком умный Бирото потерпел крах, зато честь его спас его же приказчик, будущая звезда промышленности, его зять Ансельм Попино, идеализированный до крайности. Из книги «Кузен Понс» мы узнаем, что, активный участник Июльской революции, Попино добрался уже до портфеля министра, но по своему нравственному облику он ничуть не выше окружающих его карьеристов.

В том же, 1837 году, когда появился «Бирото», начала обозначаться новая, последняя манера Бальзака. Она определяется прежде всего тем, что он систематически сотрудничает в газетах. Он много писал для парижской прессы еще в начале своей карьеры, в 1830— 1831 годах. Но то были очерки, наброски, зарисовки, фельетоны, шаржи, на которые можно смотреть как на экзерсисы, подготовительные упражнения начинающего писателя. На этот раз он помещает в газете сатиру на парижскую бюрократию: «Чиновники» — группу зарисовок, объединенную сюжетом и очень остро дающую многочисленные типы парижских чиновников в коротеньких и бойких сценах. Эту повесть легко инсценировать, так как она по существу является комедией. Вот это и есть одна из характерных черт новой манеры.

В октябре 1838 года Бальзак напечатает в газете начало длинной сатирической эпопеи

324


«Блеск и нищета куртизанок», которая будет закончена им только через девять лет. Она — наиболее развитой образец третьей манеры Бальзака. Здесь множество действующих лиц, здесь сталкивается мир аристократии с миром профессиональных воров, представители литературной и театральной богемы с высшей судебной бюрократией и с верхушкой финансовой буржуазии. Здесь заканчивается жизнь поэта Люсьена, о начале которой говорилось в «Утраченных иллюзиях», здесь последние этапы карьеры Растиньяка и раскаяние Вот-рена, преступника, героизированного Бальзаком,— о первых встречах Растиньяка с Вот-реном говорилось в «Отце Горио». Еще никогда не оказывались у Бальзака такими жалкими аристократы, как здесь. Еще никогда не был у него таким бойким диалог. Это — мрачная сатирическая комедия, рассказанная повествовательно. Она просится на сцену и действительно дала материал для инсценировки, идущей теперь в театре им. Вахтангова *. Как ни странно, новая манера, приведшая потом Бальзака к газете, впервые обозначилась явственно в том произведении, которым разоблачаются нравы парижской прессы, по словам Бальзака, «великой язвы нашего века», и которое вызвало резкую и длительную ссору его с журналистами, — то есть во второй части «Утраченных иллюзий». До того парижская печать относилась к Бальзаку сравнительно благосклонно, хотя не была в состоянии даже зарегистрировать размер его успеха

* Спектакль «Человеческая комедия» был поставЛен в театре имени Вахтангова в 1934 Году.—Ред.

325


У читателей. А после того как он опубликовал эту пресловутую вторую часть и особенно входящий в нее очерк «Как делаются бульварные газеты», началась настоящая травля Бальзака. Шаржи, карикатуры, сплетни об его личной жизни стали неотъемлемой принадлежностью маленьких газеток, доказывая, что стрелы его попали в цель. И вот как раз эта часть запечатлевает переход к новой, третьей манере, более подвижной, занимательной и уже по одному этому приближающей Бальзака к читательской массе (хотя бы в весьма относительном значении этого слова), а приближение это тогда делалось возможным только через газету.

За два года перед тем Бальзак издал небольшую книжку «Утраченные иллюзии», как будто законченную, несложную, медлительно повествовавшую о том, как сын провинциальной акушерки поэт Люсьен проник в салон местной львицы и благодаря ее покровительству доехал до Парижа, где львица впервые поняла, как провинциально он одет, как невоспитан. И вот он остается «одинок в Париже, без друзей и покровителей», а в это время его зять, Давид Сешар, честный, скромный труженик и изобретатель, кладет новые основы своему типографскому делу. Книга проста и, в духе первой манеры Бальзака, строится на простом контрасте поэта, стремящегося к обманчивым иллюзиям парижской суеты, и идеализируемого скромного буржуа, движущего промышленность.

Впрочем, в предисловии к первой части автор уже указывал, что предстоит издание второй части. Только едва ли и сам он тогда

326


Представлял себе, до какой степени окажется она иною, чем первая. Она почти в три раза длиннее первой и написана совсем иначе. Бальзак в предисловии обещал дать «вместо лика индивидуальной жизни любопытнейшие лики нашего века», и обещание это он выполнил в тех сорока самостоятельных сценках, из которых составилась вторая часть. «Студенческая столовая», «Две разновидности издателя», «Первый друг», «Прихожая газетной редакции», «Парижский пассаж», «Книжная лавка в пассаже», «Еще разновидность издателя», «За театральными кулисами», «Светская жизнь», «Прожигатели жизни», «Шантаж», «Дисконтеры» — эти наудачу взятые названия глав3 уже показывают, среди какого разнообразного бытового материала развивалась драма Люсьена.

Бальзак отказался от прямолинейного развития действия. Его книги начинают заполняться пестрыми, живыми очерками, зарисовками, сквозь чащу которых проходят основные темы. Бальзак обнаружил способность к злой, но по форме легкой сатире, к рисунку быстрому и точному, к положениям комедийным, хотя для театра он почему-то не написал ни одной бытовой комедии. Опять-таки характерно, что вторая часть «Утраченных иллюзий» дала советскому театру материал для инсценировки. Форма инсценировки неожиданна, это балет с музыкой Б. Асафьева, идущий в ленинградском театре имени С. М. Кирова *.

Новая композиция, новый стиль и привели

* Балет «Утраченные иллюзии» был поставлен в Театре имени С. М. Кирова в 1936 году..— Ред.

327


Бальзака к сотрудничеству в Газетах (на этот раз уже в «больших» газетах, вроде «Сьекль», «Конституционалист», «Пресса» и т. д.), целесообразность которого может на первый взгляд показаться очень спорной. В самом деле, газета своею срочностью не торопит ли писателя? Не вульгаризирует ли его? Бальзак и сам жаловался в предисловии к «Кузине Бетте» на то, что газетные подписчики «требуют в триместр на пятьдесят франков остроумия, на сто пятьдесят — драматизма и на семь — стиля», что они понуждают писателя «к ловкачеству, достойному знаменитых теноров». Поэты романтической школы, которым была присуща горделивая поза священнослужителя муз, тем решительнее отказались бы от низменной раббты в газете. Однако было бы ошибочным признавать сотрудничество беллетриста Бальзака за грехопадение, будто бы вызванное только потребностью больше зарабатывать. У Бальзака есть немало страниц и отдельных рассказов о муках непризнанных художников, о непонятых гениях, о проклятиях ненасытному и слепому Парижу. И тем не менее Бальзак любил Париж, его суету, его изменчивость, любил столкновение мнений и полемику. В нем, на первый взгляд таком солидном и несколько грузном, все явственнее обозначался темперамент полемиста. Вопреки своим всяческим притязаниям на аристократизм и аристократические связи, в основе своей, по инстинктам своим он оставался демократичным. И какая же существовала тогда форма демократической литературы, помимо газеты? Тираж книг был ничтожен. Наконец, если Бальзак не зря опасался

328


Принудительного ловкачества беллетриста, печатающегося в газете (в эффектных, заинтриговывающих концовках его отдельных глав нередко видишь: вот здесь кончался очередной фельетон, кончался так, чтобы читатель нетерпеливо ожидал продолжения), то, опровергая бальзаковскую газетобоязнь, многие читатели наших дней наиболее ценят его «Кузину Бетту» или «Блеск и нищету куртизанок», то есть наиболее газетные произведения Бальзака.

В свой наиболее совершенный период Бальзак бывал тяжеловесен, медлителен, подробен в описаниях и щедр на рассуждения. Газетная практика значительно убыстрила ход действия, сделала более легким и даже сверкающим диалог, заставила вводить более пестрый материал. И в этом отношении ее требования совпадали с потребностями самого Бальзака, у которого накопился такой пестрый запас наблюдений. Требования газеты совпадали и с теми темпами, которые создал себе Бальзак еще до работы в газете. Верно, что во внезапной оборванности действия порою чувствуется заказ газетного редактора. Но все же это частность, и далеко не всегда порочная. Достоевский также обрывал действие на очень эффектном месте, однако свои романы он писал не для газет. А дальше этого в компромиссах газетным вкусам Бальзак не шел. Основного требования буржуазной газеты — Дать захватывающее действие, но непременно с благополучной развязкой, свидетельствующей о благонадежности автора,— Бальзак совсем не соблюдал. Как раз его произведения последнего периода, другими словами — газет-

329


Ного периода, наиболее горьки. Они не только полны безжалостными шаржами на аристократов,— они совсем не щадят и буржуа как финансовых, так и промышленных.

А больше всего было облегчено примирение Бальзака с прессой, конечно, сознанием, что надо спешить, что поставленные им задачи изобразить все слои, все профессии, все положения —толкают к множественности, к пестроте, к творческому беспокойству. И в самом деле, последний период его творчества очень беспокоен. Конечно, и раньше Бальзак работал одновременно над несколькими вещами. Так, «История тринадцати» публиковалась (частью в журналах, частью в томах собрания сочинений) в четыре приема, незаконченными кусками, в течение двух с половиной лет —от марта 1833 года до ноября 1835 года, причем за этот же промежуток времени Бальзак написал и напечатал еще целый ряд нисколько не связанных с нею произведений. Все же в средние годы его творчества не часто встречается путаное скрещение разных творческих замыслов, хотя бы потому, что он предпочитал тогда повести среднего объема (10—15 листов). Он добивался того, чтобы в значительном большинстве случаев выделять отрезок времени на работу над одной вещью. И, наоборот, для манеры 40-х годов уже типична одновременность совершенно различных, лихорадочно скрещивающихся между собой произведений, которые идут в печать, когда еще далеко не закончены, они растут по мере появления в свет и не сразу определяются для автора, переходящего к жанру «хроника». Неопределенно крупный объем, захват огромного

330


Количества действующих лиц, чередование мелких сцен, обособленных звеньев длинной цепи, растяжимость сюжета и, наконец, гораздо более острая саркастичность — таковы черты этой третьей, наиболее сатирической манеры Бальзака. Чаще и уже массами появляются в книгах Бальзака низшие слои парижского населения (ремесленники, безработные интеллигенты — «Кузен Понс», уголовный мир — «Блеск и нищета куртизанок»). Наконец, правда урывками, Бальзак принимается за давно задуманное изображение деревни. Он далеко не успел закончить книгу «Крестьяне», которая, по его замыслу, должна была стать самым крупным его произведением и самым массовым, но многие из законченных глав бесспорно свидетельствуют о том, что от той условной идеализации, налет которой заметен в изолированных фигурах крестьян, иногда изображавшихся им прежде, не осталось теперь и следа. И в том виде, в каком изданы были «Крестьяне» после смерти Бальзака, их темою остается бунт, несмотря на то что вдова Бальзака все меры приняла к тому, чтобы испортить последние главы книги.

Несомненно, множество новых замыслов Бальзак совсем не осуществил в этот беспокойный и наиболее запутанный период, который характеризуется хотя бы датами крупнейших произведений последней манеры Бальзака:

«Утраченные иллюзии»: Первая часть издана в феврале 1837 года, вторая — в июле 1839 года, третья — в июле — августе 1843 года (в газете).

«Блеск и нищета куртизанок»: Первые гла-

331


Вы первой части напечатаны в октябре 1838 года (в газете); вся первая часть и главы второй части —в мае —июле 1843 года (в газете); целиком первая и вторая часть —в ноябре 1844 года; третья часть — в июле 1846 года (в газете); четвертая часть — в апреле — мае 1847 года (в газете).

«Крестьяне»: Задумана, по-видимому, в 1833 году; в 1838 году Бальзак напечатал для себя конспект книги; о работе над нею встречаются упоминания в 1840 и 1842 годах; первая часть напечатана в декабре 1844 года (в газете). Первые главы второй части написаны, вероятно, в 1847 году.

«Кузина Бетта» и «Кузен Понс», Объединенные общим заглавием «Бедные родственники», начаты в июне 1846 года, причем первоначально Бальзак предполагал писать «Пон-са», задумав его как небольшую по объему повесть или даже рассказ; затем план изменен, Бальзак бросает работу над «Понсом», принимается за «Кузину Бетту», которая печатается в октябре — декабре 1846 года (в газете); после этого радикально перестраивает план «Кузена Понса», который из рассказа, служащего как бы прологом к «Кузине Бет-те», превращается в равноправную часть этого диптиха «Бедные родственники»; мало того, формально объединенный одним общим заглавием с «Кузиной Беттой», этот роман тематически служит как бы продолжением «Цезаря Бирото». Печатается он (также в газете) в марте—мае 1847 года.

Все эти книги объемисты: «Утраченные иллюзии»— 36 листов, «Блеск и нищета куртизанок»— 30 листов, «Крестьяне»—18 листов

332


(закончены, вероятно, лишь наполовину), «Бедные родственники» — 41 лист. Но за те же 1839—1847 годы Бальзак написал ряд рассказов и драматических произведений, много очерков, исторический роман «Темное дело» — 13 листов (в газете, январь — февраль 1841 года), роман «Урсула Мируэ» (напечатан в газете, июнь—июль 1842 года) — 13 листов, роман «Жизнь холостяка» (печатался в газете от февраля 1841 года до ноября 1842 года), роман «Беатриса» (первые две части печатались в газете в апреле — мае 1839 года, третья часть — в газете, декабрь 1844 — январь 1845 года)—общий объем 18 листов, повесть «Модеста Миньон»— 14 листов (напечатана в газете, апрель — июль 1844 года), обширную хронику в 29 листов «Мелкие буржуа», которая была набрана еще в 1846 году, но по каким-то причинам появилась в свет после смерти автора4. Словом, свыше 200 листов за восемь лет, причем надо иметь в виду, что уже с 1845 года активность Бальзака начинает заметно слабеть; что в 1840 году он был главным редактором и почти единственным сотрудником основанного им ежемесячного журнала; что от 1842 до 1846 года печаталось первое полное издание всей «Человеческой комедии», для которого Бальзак еще и еще раз подверг тщательной стилистической переработке все свои произведения.

Теоретическую программу «Человеческой комедии» на этот раз написал сам Бальзак, и она считается наиболее полным выражением его замыслов. Едва ли это верно. Правильнее будет обратное: может быть, еще никогда объективный смысл художественного произведе-

333


Ния так не расходился с тенденциозным авторским истолкованием его, как в данном случае. Тем более тщательно следует расслоить группы высказываний Бальзака в этом введении.

Оно начинается признанием, что идея «Человеческой комедии» родилась из сравнения человечества с животным миром... «Различие между солдатом, рабочим, должностным лицом, торговцем, моряком, поэтом, бедняком, священником так же значительно, хотя несколько труднее уловимо, как то, что отличает друг от друга волка, льва, осла, ворона, акулу, тюленя, овцу и т. д. Стало быть, существуют и всегда будут существовать виды в человеческом обществе, также как и виды животного царства».

Однако мысль о том, что человеческий мир следует описывать методом зоологов, во-первых, не нашла в «Комедии» сколько-нибудь систематического применения; только иногда, но не чаще, чем другие реалисты, Бальзак сравнивал лицо или фигуру того или иного персонажа с внешностью какого-нибудь животного. Само по себе сравнение вполне правомерное благодаря его образности, не нуждающееся ни в каком теоретическом обосновании. Во-вторых, проводя эту параллель, Бальзак не останавливается на позитивном ее истолковании; наоборот, он сейчас же ссылается на то, что и мистиками доказано единство организма. Наиболее авторитетен для Бальзака шведский мистик Сведенборг, который учил о посредниках между богом и людьми, о духах бесплотных, но вступающих между собой в брак, обитающих в воздушных пространствах,

334


Но строящих себе дома и т. д. Весь этот смехотворный вздор отвергла даже церковь. Бальзак же пытается слить метод зоологов, учение Сведенборга и принципы католицизма. В введении он называет католицизм «целостной системой», «величайшей основой социального порядка», семью — «подлинною основою общества» и избирательную систему империи — «бесспорно самой лучшею».

Отдельные мысли эти оказывались иногда теоретическим костяком рассказов и повестей Бальзака: сведенборгианство — «Серафита», «Урсула Мируэ», католицизм — «Сельский врач», «Деревенский священник». Но с годами редеют совпадения между теоретическими высказываниями Бальзака и его художественными осуществлениями. К сороковым годам явно слабеют эти связи. Таким образом, теоретическое введение по меньшей мере устарело, оно никак не объясняет образов «Комедии». Читатель помнит, конечно, заключительную мысль Энгельса: «...Бальзак таким образом вынужден был идти против своих собственных классовых симпатий и политических предрассудков... в этом я вижу одну из величайших побед реализма и одну из величайших черт старого Бальзака» *.

Холодной и бездушной стройности введения (мнимой стройности) не соответствует лихорадочная активность последних годов его творчества. Активность, поразительная не столько количеством и объемом произведений — в этом история литературы дает все-таки немало

* Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 37, с. 37.— Ред.

335


Аналогий,— сколько той своеобразной особенностью Бальзака, которая на первый взгляд может показаться случайностью или причу-двю. Свееобразие этв, с исключительной силой сказавшееся в 40-х годах, но присущее, хотя и слабее, даже молодому Бальзаку, заключается во внутренней его потребности прокладывать путь сразу в нескольких направлениях.

Читатель должен помнить, что дата публикации бальзаковских произведений есть дата также и создания их, что денежные обстоятельства всю жизнь понуждали его издавать книгу, едва она окончена, или даже приступать к ее печатанию в газете, когда она только еще начата. Поэтому перебрасываться от одного произведения к другому, прерывать печатание одного и приступать к печатанию другого — практически было невыгодным и неразумным. Не внешними, а творческими мотивами обусловливались эти перерывы. Бальзак, очевидно, спешил фиксировать хотя бы часть замысла, потому что замыслов у него сосуществовало множество. Эта преждевременная, хотя бы частичная, фиксация замысла уже как бы гарантировала его дальнейшее продолжение, которое, может быть, не раз еще будет прервано и все-таки, хотя бы через несколько лет, осуществится.

Мы делим творчество Бальзака на периоды, находим у него разные манеры письма, но понимать это нужно, однако, в том смысле, что в таком-то приблизительно году у него появляется еще одна, доселе не наблюдавшаяся манера. Ее появление не уничтожило прежних манер. Вообще, если бы не были точно известны даты его произведений, всякий чи-

336


Татель сделал бы немало хронологических ошибок. Чередовать работу над - произведениями, наименее сходными по стилю, по среде, по ходу действия,— таков был своеобразный закон его творчества. Замечательно также, что, составляя план издания «Человеческой комедии», он совсем не располагает произведений, ее составных частей, в хронологической последовательности. План тематический, вероятно, возник у него гораздо раньше, а какая часть этого плана осуществится прежде других, это зависит от случайных причин.

Вглядимся в хронологическую последовательность его работы хотя бы за 1841 год.

ЯнварьФевраль. «Темное дело» — исторический роман о событиях 1803—1806 годов, сюжетно запутанный, восходящий к Вальтеру Скотту.

ФевральМарт. Первая часть обширной провинциальной хроники «Жизнь холостяка» (более позднее заглавие «Баламутка»), вся книга будет закончена только в ноябре 1842 года. Медлительное чередование реалистически выписанных сцен, яркие бытовые эпизоды вокруг темы о циничной борьбе за наследство.

МартАпрель. Продолжение работы над начатой в 1828 году, продолженной в 1836 году и оконченной в 1843 году тенденциозно-исторической книгой о Екатерине Медичи (XVI век).

Май. Продолжение работы над идиллически-благочестивой, внушенной извне повестью «Деревенский священник», начатой в 1837 году и оконченной в марте 1845 года.


12 Б. А. Грифцов

337


ИюньСентябрь. Роман «Урсула Мируэ», предназначаемый «для юных девиц, строго соблюдающих благородные принципы благочестивого воспитания». Вновь циническая борьба за наследство, осложненная темою ясновидения, телепатии и вещих снов.

НоябрьДекабрь. «Записки двух новобрачных»— роман о невзгодах супружеской жизни в традиционной эпистолярной форме, сентиментальный, иронический.

Декабрь. «Мнимая любовница» — занимательная любовная новелла. Несколько газетных очерков.

Подобная пестрота замыслов и осуществлений не является достоянием только 1841 года. Остается впечатление, что Бальзаку от замыслов и планов становится тесно. Его романы, хроники, эпопеи не падали, как созревший плод с дерева, но, выбрасываемые каким-то извержением, выносились на поверхность земли еще не оформившимися кусками, в беспорядке. Сатира, разоблачение, шаржи перемешивались в его произведениях с тщательными, в стиле фламандской живописи, описаниями дома, обстановки и утвари, с идиллиями, сентиментальными письмами, риторическими любовными сценами, превосходно изученными деловыми операциями и историческими исследованиями. Тенденции реакционные тут же раздроблялись ощущением вопиющей неполноценности современности и в верхних ее и в средних общественных слоях. Спокойствие традиционных форм повествования— как бы насильственное спокойствие,— нарушалось внутренней необходимостью создавать новые формы, более подвижные, бо-

338


Лее отрывистые. Сколько ни читать Бальзака, всегда остается ощущение, что знаешь его мало.

Между тем он далеко не полностью и не равномерно осуществил задуманную им «Человеческую комедию». В нее входит 87 произведений различного объема. Если же подсчитать, о скольких, не известных нам, своих произведениях он упоминает и в ссылках к напечатанным им книгам и в переписке, то окажется, что еще 104 произведения было им уже задумано, но не осуществлено. Список этот может быть оспариваем, так как в него входит немало пьес для театра (что иногда указывалось им, но не всегда), затем произведений, одно только заглавие которых известно нам и не позволяет установить, к какому жанру их отнести. Наконец, не исключена возможность, что данное произведение появилось под другим заглавием.

Но есть документ более достоверный. В 1844 году, подводя итоги тому, что написано, а что осталось еще написать, Бальзак составил «Каталог произведений, которые будет заключать в себе Человеческая комедия». Именно с этого года слабеет продуктивность Бальзака, которая в 1848 году совсем иссякает, и естественно думать, что ему захотелось точно (едва ли с радостным чувством) представить себе подлинные размеры задуманного здания. Отделы и рубрики сохранены в каталоге те же, что и в собрании сочинений. И вот оказывается, что сверх 87 произведений в «Комедию» должны были войти еще 56. По разным рубрикам распределение неравномерно:


12»

339


I. Этюды о нравах Задумано Осуществлено Сцены жизни частной 32 28

» провинциальной 19 И

» парижской 22 16

» политической 8 5

» Военной 25 2

» деревенской 5 3

II. Этюды философские 27 20
III Этюды аналитические 5 2

Меньше всего повезло сценам военной жизни. Тут расхождение Бальзака-логика и Бальзака-творца всего значительнее. Логически, желая быть систематиком, он считал себя обязанным широко разработать эту рубрику. На самом деле он успел создать для нее только два произведения, которые оба входят в нее с натяжкой: исторический, наиболее валь-терскоттовский роман «Шуаны» 1828 года, где есть военные (партизанские) действия, но нет военных людей, да маленький рассказ «Любовь в пустыне» (1830)—о том, как пантера страстно полюбила покинутого в пустыне француза,— рассказ, всего вероятнее, представляющий собою пародию на вульгарно-романтическую трактовку любовной темы и насильственно включенный в военные сцены. Незначительна рубрика политической жизни, она не слишком широко задумана и слабо осуществлена. В нее включен роман «Депутат от Арси», над которым Бальзак работал в последние годы, успев написать только первую его часть (одну четверть), и то не до самого конца, остальные три четверти дописаны Шарлем Рабу после смерти Бальзака; другое произведение— «Изнанка современной истории», которое он писал также в последние годы, притом урывками, осталось и недоработанным

340


И необработанным; далее включено «Темное дело», рассказ «Эпизод эпохи Террора» и превосходный, сжатый, действительно повествующий о политическом деятеле и политических махинациях рассказ «3. Маркас». Наконец, очень слабо осуществлены «Аналитические этюды», которым, согласно программе, написанной со слов Бальзака, отводилась важная роль: «Обследовать социальные Принципы». В их число включено только два трактата: один — «Физиология брака», который был написан в самые ранние годы (1824—1829), и другой — поздний: «Мелкие невзгоды супружеской жизни» (1845—1846). Мало того, что оба они посвящены теме брака, даже и в этом узком плане они не дают никаких принципов; это очерки легкого характера, написанные разговорным, шутливым, в значительной степени фельетонным языком. Нешироко задуманы сцены крестьянской жизни, но осуществленная их часть качественно очень значительна. «Крестьяне», хотя и неоконченные, заключают в себе отражение классовой борьбы, переданное с исключительной силой. Наоборот, две других повести этой же рубрики: «Сельский врач» и «Деревенский священник», отводят к другому полюсу бальзаковской идеологии — к попыткам разрешить социальные противоречия в духе христианской утопии. Для изучения Бальзака обе повести неотъемлемо существенны, тем более что в первую из них включен рассказ ветерана о Наполеоне, приводимый во всех французских хрестоматиях как образец литературного мастерства.

Итак, замысел «Комедии» не совпал с ее осуществлением. Можно было бы говорить о

341


Неудаче замысла, если бы бедность отдельных рубрик сама по себе не открывала самые сильные стороны Бальзака. Чуждался ли он политики? Как раз наоборот. Ее столько внедрилось в остальные рубрики, что тем более неудачным становится само намерение трактовать ее вопросы изолированно, как будто политика какая-то материя, существующая сама по себе, в чистом виде. Не удалась «военная жизнь», но читатель найдет тому объяснение в замечаниях Бальзака о военных сценах в «Пармском монастыре» Стендаля5. Бальзак хвалит здесь Стендаля за то, что он не пытался изобразить сражение при Ватерлоо в целом, а изобразил только ближайший к битве тыл и два-три эпизода беспорядочного отступления. Только по эпизодам, изображенным ярко, читатель может получить ощущение целого. Само по себе целое художник не в силах изобразить и не должен его изображать. Подлинно реалистическое замечание. Но для конкретности эпизода требуется личный реальный опыт. С военной жизнью Бальзак сам не сталкивался. Писать же о ней в духе того патриотического сборника «Победы и завоевания французов», на который часто ссылаются герои Бальзака, он не мог. И в этом его сила, а не слабость. Также его сила и в неудаче «Аналитических этюдов».

Бальзак не философ, а художник слова. Он аналитик, но анализ для него неразрывно связан с конкретным случаем, с живым явлением. И, конечно, Энгельс проанализировал запечатленные им явления с такой силой и ясностью, которые были недоступны Бальзаку, крайне противоречивому в своих абстрактных оцен-

342


Ках и суждениях. Даже планы «Комедии» — и задуманные и осуществленные — находятся в несогласии друг с другом.

Бальзак остался создателем четырех серий: Сцены жизни частной, провинциальной и паРижской, философские этюды (в первых издаНиях он их правильнее называл «философские Сказки»). Он ввел во французскую литературу Изображение частной жизни, подразумевая под этим не столько любовные истории, сколько повседневные заботы, которые связывают человека с обществом самыми тесными узами, узами экономической зависимости. Вопреки традициям французской литературы, даже и сейчас остающейся прежде всего парижскою, централизованною, он открыл французскую провинцию, дал такие выпуклые и характерные картины не примеченных до него городков— Сомюр, Иссуден, Дуэ, Тур, Безансон, Немур и многие другие, что, по признанию коренных французов, бальзаковскими описаниями еще недавно можно было руководствоваться как путеводителями. И этого мало: в отношении провинции он выполнил задачу более трудную — нашел способы описывать натуру малоприметную, примелькавшуюся, не колоритную, вовсе не романическую так, точно она была интереснейшим и эффектнейшим предметом.

Этот же принцип применил он и к восприяТию Парижа. Не Париж праздничный, казоВый, монументальный, а Париж затрапезный— вот где новизна и живописная сила Бальзака. Повесть «Тридцатилетняя женщина» он начинает сверкающим описанием военного парада на площади Карусель. Это ред-

343


Кость. Типичнее для Бальзака замечательные страницы, с которых открываются «История тринадцати», или «Цезарь Бирото», или «Отец Горио»: «Улица Пажвен, где не было ни одной стены, на которой не повторялось бы какого-нибудь гнусного слова»; пробуждение делового, коммерческого Парижа рано утром; квартал Марэ (это слово означает «болото»), олицетворением которого служит поганенький пансион госпожи Воке «для лиц обоего пола и прочих»; или парижские крыши и чердаки, увиденные с мансарды в «Шагреневой коже»... «В Париже встречаются странные ночные эффекты, причудливые, непостижимые...» «О Париж, кто не любовался твоими темными проходами, твоими просветами, твоими глубокими и безмолвными закоулками...» «Париж — живое существо».

Создатель урбанистической поэзии, Бальзак поражает осязательной материальностью описанных, им городов, улиц, домов, комнат. Не менее выпуклы лица, позы, индивидуальные ухватки и говоры изображенных им людей, и чем ближе они к «демосу», тем выразительнее и индивидуальнее. Бальзаку надлежало стать эпиком. Но вот последняя осуществленная часть «Комедии» — философские повести — открывает Бальзака мятущегося, удрученного противоречиями. Или еще правильнее было бы сказать так: монументальной фреске с тысячами лиц, заботливо индивидуализированных, противостоит неистовый темп и восприятий и работы Бальзака. Энергия, позволяющая совершенно забыть о его личных невзгодах, унизительных, но крохотных по сравнению с его творчеством, о его идеоло-

344


Гических противоречиях, неизбежных в ту эпоху?—творческая энергия соединяет восстановленный им раз навсегда современный ему мир с той ненасытной тревогой, которая характеризует большого художника.