Раздел 1. ИСТОРИЯ АНТРОПОЛОГИИ (1910-1980)// В поискан «национального характера»

В сказке замечательного английского писателя Клайва Льюиса о стране Нарнии, где живут говорящие звери, гномы, великаны, барсук по имени Боровик утверждает: «Мы, звери, не меняемся».

Сказочные говорящие звери из поколения в поколение помнят что-то самое важное, свою сущность. А мы, люди?

То, что характер народа меняется с переменой социальных, политических, природных условий его существования, кажется бесспорным, и мы знаем бесчисленное множество тому примеров. Более того, меняется само восприятие мира, себя в мире, самосознание... Однако столь же бесспорно и то, что каждый народ, как бы не изменилась его жизнь, остается самим собой, и никто не сомневается, что те, кого мы видим сегодня, дети своих отцов и внуки своих дедов. Потому что говорят на том же языке? Потому что продолжают те же традиции? Потому что обрабатывают туже землю? Только ли?

Что меняется в сознании народа со временем и что остается неизменным? Что остается неизменным, даже когда кажется, будто народ полностью переродился и притом очень быстро, за 2 — 3 поколения?

Вопрос, который мы ставим здесь, более сложен, чем это кажется на первый взгляд, поскольку невозможно в строгом смысле слова доказать, что «национальный характер», «этническая картина мира», «этнический менталитет» существуют в действительности и могут быть зафиксированы научными средствами.

Я, как и большинство культурных антропологов, идущих в своих исследованиях не от теории, а от эмпирики, пережила шок, связанный с осознанием того, сколь по-разному видят мир различные народы. «Первая заповедь, которая должна быть усвоена этногра - фом-практиком, — писала Маргарет Мид, — гласит: очень вероятно, что ты столкнешься с новыми, неслыханными и немыслимыми формами человеческого поведения»[1]. И это относится не только к экзотическим народам. Своеобычность видения мира и логики поведения народов, входящих в нашу собственную цивилизацию, с которыми сталкивается исследователь, погружаясь в изучение той или иной этнической культуры, изумляет еще больше, поскольку столь значительное разнообразие кажется здесь неожиданным.

Однако существование этнической специфики, имеющей самые различные формы выражения, — факт, который не должен был бы вызывать споров. Попытки литературного описания характеров различных народов идут от Феофраста и продолжаются до сих пор[2]. Широко распространенное убеждение, что «члены различных наций имеют в целом некоторые общие психологические характеристики»[3] могло бы быть неоспоримым, если бы между учеными существовало хоть мало-мальское согласие в том, о каких, собственно, «некоторых психологических характеристиках» здесь идет речь. «Наблюдение, что народы различны, — общее место. Но без ответа остается вопрос: действительно ли эти различия являются национальными различиями, то есть характеристиками национальной популяции как целого? Являются ли эти характеристики специфическими для нации, то есть разнятся ли они от одной нации к другой? » — задавали вопрос в шестидесятом году антропологи X. Дайкер и Н. Фрейда[4]. В конце же шестидесятых А. Инкельс и Д - Левинсон делали уже вполне пессимистичный вывод: «При нашем нынешнем ограниченном состоянии познания и исследовательской технологии нельзя утверждать, что какая-либо нация имеет национальный характер»[5]. Однако очевидно, что способность науки улавливать то или иное явление зависит от того, как ученый ставит свой вопрос. Поэтому задача состоит в том, чтобы понять, какие именно особенности «национального характера» в принципе могут поддаваться научной фиксации. Ведь несмотря на все разочарования и пессимизм предыдущих исследователей принять за истину утверждение, будто «национальный характер» не более, чем фантом, кажется невозможным, и нам остается только вновь двинуться вперед и попытаться переформулировать вопрос психологической антропологии таким образом, чтобы на него можно было получить ответ. Прежде всего посмотрим, как ставился вопрос до сих пор.

Чаще всего народы просто описывались. Различные авторы фиксировали свои впечатления об особенностях психологии того или иного народа. Однако характеристики одного и того же этноса, данные различными исследователями, были порой взаимоисключающими. И это относится не только к любительским запискам, но и к работам профессионалов высокого класса. Так, по поводу книги известного антрополога М. Мид «Как растут на Самоа»[6], до сих пор считающейся классическим описанием культуры народа этих островов, в 1983 г. появилась работа, доказывающая неверность оценки Мид психологии самоанцев. Автор работы[7] объясняет ошибки исследовательницы специфическим подбором информантов, а также субъективным подходом'к изучаемой культуре. Поскольку субъективностью восприятия страдают все, то ценность описательного подхода всегда сомнительна, хотя, по нашему мнению, любое описание психологии


И быта народа может быть использовано антропологом как вторичный источник информации при условии, что в распоряжении ученого находятся несколько описаний исследуемого народа, сделанных с различных точек зрения. Но здесь следует помнить еще об одном обстоятельстве. Те черты, которые в какой-то период считались характерными для того или иного народа, со временем могут значительно измениться. Так, если в XIX и XX вв. немцы имели прочную репутацию трезвомыслящего и практичного народа, то в XVIII в. они обычно воспринимались как романтики и мечтатели. Причем, по мнению Ганса Кона, речь здесь идет не об изменении восприятия немцев, а об изменении данной черты в характере народа[8]. Таким образом, простое наблюдение ни в коем случае не даст нам понимания того, что является для данного народа действительно глубинным и неизменным, а что меняется в зависимости от обстоятельств.

Часто исследования «национального характера» связывались с изучением продуктов культуры того или иного народа (литературы, живописи, кино, философии). Считалось, что таким образом выявляется «гений народа», его уникальные качества. Так, многие очерки русской души основывались на романах Достоевского. Главным недостатком этого метода является то, что исследователь имеет дело исключительно с психологией элиты народа и именно в ней видит выразителя «национального характера». Но даже если элита воплощает в себе ценности, присущие народу в целом более ясно и полно, чем его другие слои (что само по себе труднодоказуемо), это еще не дает нам права говорить о «национальном характере», поскольку встает вопрос об отношении ценностей элиты и ценностей простолюдинов в рамках одного и того же этноса. Так, Роберт Редфильд различает «большую традицию рефлексирующего меньшинства и малую традицию большинства, не склонного к рефлексии», то есть традицию «школ и храмов» и традицию деревенской общины[9]. Однако взаимосвязь этих традиций не вполне ясна, и для ее определения нужна серьезная теоретическая база, которая сегодня отсутствует. Из характера Татьяны Лариной, несмотря на всю ее «русскость», невозможно вывести характер русской крестьянки из родовой деревни Лариных, и сколь ни соблазнительно принять тот факт, что немецкая философия является национальной немецкой логикой , остается большой вопрос: в каком отношении она стоит к логике немецких крестьян?

Фактическое начало научным исследованиям национальных различий положила американская историческая школа, основанная в первой четверти нашего столетия Францем Боасом. «Современная антропология началась с Франца Боаса. Сам же он начал с научного скептицизма, которому подверг традиционные направления изучения человека, высвечивая и отвергая ложное и недоказуемое, требуя возвратиться к эмпирическим исследованиям и начать с установления элементарных истин, таким путем открывая новые подходы и создавая новые методы»[10]. В отличие от приверженцев господствовавших тогда в общественных науках эволюционной и диффузионистской школ, Боас рассматривал каждую культуру в ее собственном историческом и психологическом контексте, как целостную систему, состоящую из множества взаимосвязанных частей. Он не искал причин, почему та или иная культура имеет данную структуру, считая это результатом исторического стечения обстоятельств, и подчеркивал пластичность человека, его податливость культурным воздействиям. Следствием этого подхода явился культурный релятивизм: понятия в каждой культуре уникальны, а их заимствования всегда сопровождаются переосмыслением. Последовательница Боаса Рут Бенедикт сомневалась даже в осуществимости кросс-культурных исследований[11].

Первое время это направление, которое в 1920-е гг. стало именоваться «Культура и Личность», производило впечатление атомистического, исследующего лишь фрагменты культуры, хотя его приверженцам изначально было ясно, что культура представляет собой нечто большее, чем сумму своих частей, и что два общества, на первый взгляд похожих, могут иметь культуру, организованную совершенно различным образом. Практически основной задачей психологической антропологии стал поиск концепции внутрикультурного интегратора.

В этом разделе я буду последовательно знакомить вас с различными концепциями, возникавшими в рамках психологической антропологии или в областях антропологии, тесно с ней связанных, но мой рассказ будет похож на рассказ о последовательной цепи научных неудач. История этнопсихологии — это история проб и ошибок, самых разнообразных попыток объяснить, какое место психология занимает в культуре народа, как осуществляется связь между психологией и культурой. В качестве внутрикультурного интегратора были последовательно предложены «этос культуры» Рут Бенедикт, «основная личностная структура» (А. Кардинер и Р. Линтон), «модальная личность» (К. Дюбуа), модальная личностная структура (А. Инкельс и Д. Левинсон) и целый ряд других. Однако все эти концепции оказывались в большей или' меньшей мере неудачными. Предлагаемые схемы становились все более сложными, но они отвечали только не некоторые из волновавших исследователей вопросов. Я не знаю другую гуманитарную науку, путь который был бы столь трагичен. Ведь речь шла не о конкуренции концепций, а об их последовательной смене, по меньшей мере раз в десятилетие, а то и чаще, смене парадигм, которую признавали и сами авторы предшествующих парадигм, приведшей многих их них к пессимистическим выводам. Ведь даже те концепции, которые, по всей логике здравого смысла, должны были приводить к более или менее адекватным объяснениям, в результате оказывались столь неубедительными, что к семидесятым годам большинство антропологов пришло к выводу, что психологии вовсе нет места в антропологии и связь между психологией и культурой покрыта мраком, рассеять который невозможно. Даже существование непосредственной связи между практикой детского воспитания и структурой личности а это казалось самоочевидным) доказать не удалось, и сама эта связь в конце концов была поставлена под сомнение. «Возможно, — замечают Рудольф и феликс Киссинги, — обучение культуре протекает не столько в рамках воспитательной практики, сколько вопреки ей», и уж во всяком случае очевидно, что «последующие ступени образования не просто добавляют какое-то новое содержание в уже заданную структуру психологического типа обучающихся, но изменяют саму эту структуру»[12].

Но при этом становилось неубедительным и само понимание культуры.

Антропология первых двух третий прошлого столетия развивалась так: ряд последовательных попыток найти внутрикультурный интегратор, ту основу, которая придает культуре целостность (все эти попытки связаны и с установлением взаимосвязи культуры и психологии), отказ от психологического подхода, символическая антропология, изучение культуры только как системы значений, подлежащих интерпретации — ив ответ на это — постмодернистская критика, которая ставит под вопрос уже саму возможность изучения культуры. В восьмидесятые годы дело доходит до того, что многие гуманитарные ученые, наблюдая бесплодные барахтанья антропологов, уже вовсе отказываются понимать культуру как научное понятие.

Однако еще за несколько лет до этих споров было опубликовано очень интересное и чрезвычайно ценное, на наш взгляд, исследование Роберта Редфильда об отличии мировоззрений крестьян разных народов. В частности, он показал, как разнится отношение крестьян к земле. На наш взгляд, правда присутствует и в позиции Форстера, и в позиции Редфильда, поскольку в любом конкретном случае этнические характеристики перекрещиваются с социальными, на все это накладываются вдобавок политические, географические, климатические, хозяйственные и другие особенности существования этноса, что тоже опреде


Ляет некоторые психологические характеристики его членов. Поэтому выделение собственно этнических особенностей представляется делом нелегким. И хотя для антропологии исследования Редфильда о многообразии крестьянских мировоззрений представляют особый интерес, точка зрения Форстера тоже должна быть принята во внимание, иначе, изучая ту или иную культуру, мы будем воспринимать как национально характерные черты, присущие социальному классу или культурно-географическому региону. В этом смысле утверждение приверженцев школы «Культура и Личность» о том, что одна и та же культурная черта имеет в различных культурах неодинаковый смысл — преувеличение. Но здесь для нас важно то, что та или иная культурная черта в какой-то культуре все-таки может иметь этот особый смысл. Но как его обнаружить? Для этого необходимо выделить этнические составляющие культуры и психологии этноса и представить их во взаимодействии с социальными, политическими и прочими составляющими. Используя существующие подходы, такую задачу не решить. Ведь социальное представляет собой пласт более поверхностный, чем этническое, и проявления его на эмпирически наблюдаемом уровне будут более интенсивными и, значит, легче фиксируемыми. На психологический склад личности влияют и ее биологические особенности, и индивидуальные обстоятельства жизни, которые в своей совокупности могут быть названы словом «судьба». Поэтому, на наш взгляд, попытки выделить модальную личность в той или иной нации и даже нескольких модальных личностей были изначально обречены на неудачу.

Но в действительности все обстоит еще сложнее. Культура преломляется в каждом индивидууме по-разному, и это не случайный, а закономерный процесс, как мы покажем в дальнейшем. Культура как бы распределяется между ее носителями. Причем распределение это функционально и имеет внутрикультурную обусловленность. Внутри единой этнической культуры мы можем встретить слои, психологические характеристики которых будут совершенно различны, а установки прямо противоположны, но все они вместе служат поддержанию целостности культуры.

Поэтому, прежде чем начать научный поиск, мы должны четко уяснить, что мы ищем. Здесь очень важно еще и то, что любая культурная черта проявляется только в контексте своей культуры, а вынутая из нее, оказывается не более чем абстракцией. Например, принято считать, будто немцы любят порядок, а русские нет. Мы полагаем, такое утверждение нельзя доказать эмпирически, а исследование показало бы, что в одних и тех же социальных слоях и у немцев, и у русских любовь к порядку примерно одинаковая. Вопрос в том, какие сферы жизни народ упорядочивает, а какие нет. Так, один русский публицист описывает ужасную беспорядочность нумерации домов и квартир в Берлине (в частности, на Клайнштрассе) еще в середине нашего века, тогда как нумерация домов и квартир в Санкт-Петербурге (Ленинграде) давно уже была почти безукоризненной[13].

Это один из тех вопросов, на которые антрополог должен давать ответ. Здесь невозможно гадать, здесь надо представлять общую конфигурацию этнической культуры. Кроме того, известно, что образ жизни народа меняется, а вместе с ним меняется психология народа, его установки и ценности, иногда даже до неузнаваемости. Создается впечатление, будто предмет исследования постоянно ускользает из рук. Так, X. Файф прямо утверждал, что целостное понятие национального неуловимо, поскольку нация изменчива[14]. Но перед антропологом встает задача показать, что преемственность сохраняется, и не только культурная, но и психологическая, меняются только формы выражения глубинных установок, но не их содержание.

На этом моменте надо было либо вообще признать антропологию лженаукой, сохранив за ней только описательную роль, либо взяться задело заново и пересмотреть все свои исходные понятия. Антропологи пошли вторым путем. И если сейчас до сих пор нет вполне убедительных и законченных, внутренне увязанных концепций этнопсихологии, то мы вновь имеем ряд интересных, совершенно новых подходов, которые имеют много шансов сложиться в добротную, внутренне не-

Противоречивую и адекватно объясняющую эмпирические факты научную теорию. При этом этнопсихология становится откровенно междисциплинарной наукой, она обращается за знаниями к целому ряду других наук, а кроме того, приступает к реинтерпретации некоторых из этих наук. Так скажем, если никаким способом не удается проиллюстрировать связь психологии и культуры, то следует пересмотреть не только понимание культуры, но и современную трактовку психологии, поискать альтернативные варианты.

Да, сегодня состояние научных поисков в этой области большинство ученых характеризует как кризисное. Однако это вовсе не означает, что в ходе исследования психологических особенностей в поведении, в стиле мышления, в мировоззрении, в особенностях восприятия и реакций членов различных этносов не было сделано никаких существенных открытий или было высказано мало плодотворных гипотез. Знание этих открытий и гипотез необходимо нам для понимания теоретических положений, составляющих основу исторической этнологии, а потому мы должны внимательно проследить историю поиска тех составляющих «национального характера», которые можно было бы считать присущими всем носителям данной культуры и определить как внутрикультурный интегратор.

Это тем более важно, что в процессе становления психологического направления в этнологии было высказано немало интереснейших научных идей, которые на время были забыты, но которые необходимы для формирования современного историко-антропологического подхода. Анализ причин кризиса психологической антропологии также поможет нам в выработке этнологического инструментария, пригодного для анализа исторических явлений. Именно поэтому мы считаем необходимым, прежде чем перейти к изложению концепций, относящихся собственно к исторической этнологии, внимательно проследить всю историю этой научной школы, а не довольствоваться только рассмотрением ее последних достижений.

Необходимо сделать одну терминологическую оговорку. В процессе своего развития психологическое направление в этнологии несколько раз меняло на - 42 звание, сохраняя при этом концептуальную преемст


Венность. Оно именовалось сначала «Исторической школой Франца Боаса», затем школой «Культура и Личность», затем исследованием «национального характера», а с 60-х гг. по наше время — психологической антропологией или, реже, этнопсихологией. В нашем рассказе мы проследим эту преемственность. Хотя следует оговориться, что мы будем называть психологической антропологией все данное направление на протяжении всей истории его развития. Право на это нам дает тот факт, что все жившие в начале шестидесятых годов крупные представители этой школы без возражений восприняли новое самоназвание.

Начнем с первых лет зарождения психологической антропологии, а именно того времени, когда ряд ученых отверг господствующие в тогда научные парадигмы (эволюционизм, теорию культурной диффузии) и предложил совершенно новые подходы к изучению жизни различных народов.