ИНТЕГРАТИВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В . СОВЕТСКОЙ ПСИХОЛОГИИ 1920-Х ГГ. . Богданчиков С. А. (Саратов)

Советская психология 1920-х гг. характеризуется рядом характерных особенностей, без учета которых невозможно не только адекватное понимание сущности и исторического значения данного периода, но и всего последующего развития советской психологии. Среди этих особенностей тенденция к синтезу и интеграции оказывается ключевой.

1. Разнообразие. Уже при первом ознакомлении с содержанием периода 1920-х гг. – с относящимися к данному десятилетию публикациями, идеями и событиями данного периода, с судьбами отдельных ученых – сразу же бросается в глаза огромное разнообразие образующих период компонентов: пересечение на сравнительно небольшом историческом «пятачке» весьма различных психологических взглядов, идей и теорий – старых и новых, отечественных и зарубежных, философских и практических, научных и идеологических и т. д. Так, на уровне наиболее значимых персон в советской психологической науке 1920-х гг. в качестве существующих параллельно и одновременно, взаимодействующих между собой обнаруживаются самые различные фигуры: Г. И. Челпанов и Л. С. Выготский, А. И. Введенский и В. М. Бехтерев, А. Б. Залкинд и П. П. Блонский, Б. Г. Ананьев и А. П. Нечаев и т. д.

2. Многоплановость. Не менее характерна для данного периода многоплановость (многопрофильность, многогранность) образующих его элементов – взглядов, теорий, научной деятельности большинства ведущих психологов 1920-х гг. Так, Л. С. Выготский – психолог, педолог и дефектолог в одном лице, П. П. Блонский – психолог и в то же время педолог, К. Н. Корнилов – не только представитель школы Г. И. Челпанова, но и реактолог и психолог-марксист, А. Б. Залкинд – психолог, педолог и психоаналитик, А. П. Болтунов – педолог и психотехник, И. Н. Шпильрейн занимался, помимо психотехники, вопросами военной психологии, А. Р. Лурия был не только учеником и соратником Л. С. Выготского, но и параллельно строил свою «общую теорию поведения», работая в области судебной психологии и т. д.

3. Идеологизация. Среди внешних факторов особо следует отметить огромную роль идеологического фактора, в значительной степени определявшего и осложнявшего общую картину, а в настоящее время создающего серьезные дополнительные препятствия для понимания естественного хода событий, постижения внутренних тенденций и логики развития психологической науки в СССР 1920-х гг. При реконструкции и интерпретации событий 1920-х гг. исследователю необходимо ясно осознать и преодолеть в себе подспудное влияние традиционной, идеологизированной схемы восприятия 1920-х гг. истории советской психологии, понимания их сущности и значения (преувеличенное подчеркивание роли внешних, идеологических факторов, однобокая трактовка 1920-х гг. как начального этапа становления советской психологии, центрация исследовательского интереса на марксистской проблематике в работах психологов этого периода, акцент на внешних, социокультурных или сугубо персональных аспектах развития науки – идеологических кампаниях, репрессиях, драматических судьбах и т. п.).

Революционные коммунистические преобразования в стране, введенная в 1921 г. новая экономическая политика (нэп), постепенный выход страны из политической и дипломатической изоляции привели не только к либерализации в области экономики и торговли, но и к открытию в стране в 1922 г. «идеологического фронта», нарастанию идеологических запретов и репрессий, уничтожению всего старого, что сочеталось с творческим пафосом, выражавшимся в разнообразных попытках конкретизации и реализации по всем направлениям (в том числе и в области науки) лозунга о построении нового, коммунистического общества.

Применительно к психологии воздействие марксистской идеологии и всей государственной политики большевиков в области науки и культуры в первую очередь проявлялось в беспощадной критике, решительном преобразовании и безжалостном уничтожении старой психологии и в стремлении создать новую – материалистическую, диалектическую, марксистскую – психологию, взяв за образец марксистскую философию, т. е. диалектический и исторический материализм Маркса и Энгельса. Идеологизация (политизация, однопартийность, внедрение марксизма и т. п.) и полное огосударствление психологической науки находили конкретное выражение в насильственном пресечении религиозно-духовной линии (Н. А. Бердяев, Н. О. Лосский, С. Л. Франк и др.), в ликвидации эмпирической психологии и в первых попытках осуществления лозунга о необходимости построения особой, марксистской науки – марксистской психологии.

Уже отсюда становится понятным неизбежный перекос в категориальном строе отечественной психологии 1920-х гг. в сторону материализма в психологии, возвышение естественнонаучной, объективной психологии – бихевиоризма, рефлексологии, реактологии и т. п.

Тотальная, но далеко не всегда конкретная в своих требованиях и последовательная в своих действиях идеологизация придавала остальным особенностям совершенно специфический характер и выражалась в таких явлениях, как эксперименты и шараханья государства в сфере высшего образования и научной политики, произвольные приоритеты с целью развития тех или иных теорий, школ и направлений неоправданно ускоренными темпами, насильственное внедрение марксизма, идеологическое давление и другие деструктивные действия, вплоть до репрессий. В области категориального строя советской психологии 1920-х гг. насильственное утверждение марксистской идеологии проявлялось в том, что, как минимум, происходила целенаправленная смена терминологии (в этом, сугубо формальном смысле уже к середине 1920-х гг. все советские психологи, а вместе с ними и рефлексологи, педологи и психотехники стали марксистами, материалистами и диалектиками), как максимум – менялись исследовательские приоритеты, методологические ориентиры и общая проблематика всей научной деятельности, вплоть до запрета одних направлений и неоправданного, искусственного возвеличивания других.

4. Динамичность. Общую картину периода 1920-х гг. еще более усложняет невероятная динамичность, текучесть и неустойчивость образующих его событий и идей: резкие трансформации и принципиальные изменения взглядов у отдельных ученых, распад целых школ и направлений, появление множества новых оригинальных идей и т. д. Укажем, например, такие ключевые моменты на протяжении 1920-х гг., как выдвижение лозунга о необходимости построения марксистской психологии (1922-1923), бурное и противоречивое развитие педологии, психотехники и психоанализа, взлет и падение рефлексологии и реактологии. Столь же показательно, что от той психологии, которая была в Советской России в начале 1920-х гг. (Г. И. Челпанов, В. М. Бехтерев, В. А. Вагнер, Н. Н. Ланге, С. Л. Франк) к началу 1930-х гг. уже практически никого не осталось – ни победителей, ни побежденных.

5. Атмосфера борьбы. Общий настрой периода 1920-х гг. – это атмосфера конкуренции, «войны всех против всех», борьбы за существование, где выживает сильнейший. 1920-е гг. – это конкуренция, выяснение и поляризация отношений, резкое размежевание или полное игнорирование на уровне деловых и личных отношений. Достаточно вспомнить, какие отношения были между В. М. Бехтеревым и И. П. Павловым (и их школами), Г. И. Челпановым и К. Н. Корниловым, Л. С. Выготским и К. Н. Корниловым, Г. И. Челпановым и Ю. В. Франкфуртом, И. Н. Шпильрейном и А. Б. Залкиндом, К. Н. Корниловым и И. Н. Шпильрейном и т. д. Все это неизбежно отражалось на содержании отстаиваемых учеными теорий и идей.

6. Интегративные тенденции. Выявленная сложная, изменчивая и в тоже время весьма расплывчатая картина в значительной степени затрудняет постижение периода 1920-х гг. в статике и, тем более, динамике. И только присущая советской психологии 1920-х гг. шестая особенность помогает разобраться в пестрой мозаике исторических фактов и научных идей. Дело в том, что все означенные особенности сочетались с мощными, ярко выраженными интегративными тенденциями (тенденциями к синтезу и интеграции), выражающимися в появлении различных теорий – рефлексологии, реактологии, педологии, психоневрологии, науки о поведении, не говоря уже о марксистской психологии, которую каждый уважающий себя психолог к тому же понимал по-своему. Причины того, что интегративная тенденция приобрела в советской психологии 1920-х гг. именно такой вид, очевидно, лежат в логике развития самой психологической науки (необходимость преодоления методологического кризиса) и во внешних обстоятельствах (нэп, идеологизация).

Двадцатые годы – это всеобщие поиски нового, причем всеобъемлющего, понимания предмета психологии, это многочисленные попытки создания предназначенной разрешить все проблемы «новой психологии» (особенно показательны в этом плане работы 1920-х гг. П. П. Блонского, К. Н. Корнилова, Л. С. Выготского и других новаторов). В этом плане показательны гипертрофированные формы и механизмы развития рефлексологии, педологии и психотехники, а также первый (1923) и второй (1924) всероссийские съезды по психоневрологии и Всесоюзный съезд по изучению поведения человека (1930), которые, как это видно по их названиям, не были чисто психологическими.

Каждая из общих и прикладных, традиционных и новаторских теорий и концепций в советской психологии 1920-х гг. стремилась к синтезу, возвышению и господству, многое заимствуя в смежных областях, у своих предшественников, союзников и оппонентов; каждая из этих теорий претендовала на статус особой науки, «сверх-науки» и зачастую стремилась не столько установить партнерские отношения с соседними областями, сколько целиком поглотить соседей. В области теории и на категориальном уровне это порождало самые различные, порой странные и удивительные сочетания и варианты (многие из которых, как потом выяснилось, были с самого начала чисто умозрительными и оттого нежизнеспособными): «теория новой биологии» Э. С. Енчмена (то ли вульгарно-материалистическая, то ли субъективно-идеалистическая, но неизменно говорящая на языке большевистских лозунгов), рефлексологически и марксистски фундированный психоанализ (А. Б. Залкинд, А. Р. Лурия и др.), советский бихевиоризм («учение о поведении» В. П. Протопопова, «психология с точки зрения материалиста» В. М. Боровского), вооруженные диалектико-материалистическими принципами рефлексология и реактология, педология как марксистская наука о поведении ребенка и т. д.

Однако столь сложная картина не освобождает от необходимости вычленения в этом невероятном разнообразии определенного относительно устойчивого, инвариантного ядра, находящего непосредственное выражение в одной, базисной категории. Анализ показывает, что такой «сверх-категорией» в советской психологии стало специфическим образом трактуемое поведение.

Поведение как центральная категория в советской психологии 1920-х гг. Центральной категорией в советской психологии 1920-х гг. стала категория поведения. Но это было не «поведение» бихевиористов и рефлексологов. В старые меха вливалось новое вино. Фактически это была синтетическая категория, вмещающая в себя предшествующие категории (сознание, психика, реакции, рефлексы, действия и т. д.). Поэтому наиболее адекватным, пожалуй, будет определение советской психологии 1920-х гг. как «марксистской науки о поведении». Категория «поведение» при этом трактовалась по-разному, но неизменно материалистически (идя от физиологии, реакций и рефлексов) и диалектически (через утверждение единства объективного и субъективного начал).

Так, в 1921 г. в «Очерке научной психологии» П. П. Блонский выдвигал тезис о том, что «научная психология изучает поведение живых существ как обусловленно изменяющееся поведение, и прежде всего как функцию времени». В статье «Психология как наука о поведении» (1925) П. П. Блонский отвергал понимание психологии как науки о душе, сознании, о душевных способностях, душевных явлениях и настаивал на трактовке психологии как науки о поведении (человека и животных). Но при этом Блонский резко выступал против отождествления так понимаемой психологии с рефлексологией или американским бихевиоризмом. К. Н. Корнилов в речи на заключительном заседании II Всероссийского психоневрологического съезда 9 января 1924 г. подчеркивал: «Марксистская психология уже по самому тому, что она исходит из учения Маркса, ставит своей задачей изучение поведения людей для того, чтобы не только теоретически объяснить это поведение, но чтобы и практически овладеть им». Определяя в «Учебнике психологии» (1926) свою точку зрения как монистическую, К. Н. Корнилов пояснял: «С этой точки зрения психология рассматривается как наука о поведении человека, причем под поведением разумеется совокупность всех реакций человека на раздражения окружающей среды. Эта совокупность реакций охватывает как нечто единое и цельное все жизненные проявления организма. Психические состояния не составляют никакого исключения из этого и не могут рассматриваться как нечто обособленное от материальных явлений, с которыми они составляют единое целое и вне которых не существуют» (с. 7). В 1929 г. в статье, написанной К. Н. Корниловым и Ю. В. Франкфуртом, столь же однозначно утверждается: «Мы считаем, что основным моментом в изучении объекта психологии является поведение, обусловливаемое в основном и главном общественным, социально-классовым бытием, т. е. социальные действия. Мы утверждаем, что это поведение, обусловленное социально-классовым бытием, определяет функционирование мозга, т. е. и субъективные его свойства и его физиологию» (с. 186). В. Я. Струминский, не соглашаясь в полемике с К. Н. Корниловым по многим позициям, критериям, формулировкам и вопросам, тем не менее признавал само собой разумеющимся тезис о том, что «действительный объект психологии – поведение живого существа». Аналогично в написанном Л. С. Выготским совместно с Б. Е. Варшавой «Психологическом словаре» (1931) словарная статья «Психология» начинается со слов: «Психология – наука о поведении животных и человека» (с. 144).

Но уже в середине 1930-х гг. дальнейшее развитие советской психологии под постоянно усиливающимся воздействием марксистской идеологии привело к тому, что вместо поведения на первый план вышла категория «деятельность». В 1930-е гг. понятие «поведение» плавно и незаметно «перетекло», преобразовалось в понятие «деятельность» – сначала в работах М. Я. Басова, П. П. Блонского и С. Л. Рубинштейна, а затем в работах Харьковской школы (П. И. Зинченко, А. Н. Леонтьев, А. В. Запорожец и др.), чтобы в конечном счете кристаллизоваться в деятельностном походе, с которым у нас ассоциируется вся последующая история советской психологии.

Если с этой точки зрения посмотреть, например, «Основы психологии» (1935) и «Основы общей психологии» (1940, 1946) С. Л. Рубинштейна, то можно обнаружить, что понятия «деятельность» и «поведение» в этих работах очень часто используются как весьма близкие по смыслу или даже как синонимы.

И если мы видим эту генетическую связь между сформированной в советской психологии 1920-х гг. синтетической категорией «поведение» и разработанной в последующие годы категорией «деятельность», то тогда нам многое становится понятным в дальнейшей истории советской психологии – в частности, что теория Л. С. Выготского может и должна рассматриваться как предпосылка деятельностного подхода А. Н. Леонтьева, но не путем поиска у Л. С. Выготского понятия «деятельность», а путем выяснения того, как Л. С. Выготский понимал «поведение».