Ваш психолог СТИХИ САМОУБИЙЦЫ
Н. Н. БОГДАНОВ
Предпринята попытка обнаружения маркеров суицидального мышления в поэтическом творчестве. Рассматриваются диагностические возможности подобного подхода. Ключевые слова: Психопатология, патография, самоубийство, творчество.
Русский читатель никогда не был и, даст Бог, никогда не будет холодным эстетом, равнодушным «ценителем прекрасного», которому мало дела до личности поэта.
Иванов Г. В. Петербургские зимы
«Поэты говорят обыкновенно об одном из трех: или о страдании, или о смерти, или о красоте», — писал И. Ф. Анненский в своих «Книгах отражений» [2; 335]. И тут же с бесстрашной, разоблачительной искренностью (на которую, кажется, только он и был способен) признавался, что страдание в поэтическом творчестве лишь Симулируется: ведь само по себе оно не способно породить поэзию. Что ж, маститому критику больше хотелось говорить о красоте. Согласимся, что только ею и может быть уравновешена в искусстве «отрицательная, болезненная сила муки». Скажем больше: только это равновесие и оправдывает самое существование искусства, давая человеку хоть какую-то опору в жизни…
Между тем в русской литературе, сверкающей десятками, даже сотнями блестящих, разнообразнейших имен, есть одно (ныне, кажется, совершенно забытое), теснейшими узами связанное, причем самым прямым, самым непосредственным образом, как раз с темой Смерти. И правда, стихи этого поэта не могут не вызывать острейшего, смешанного с болью и ужасом любопытства. Ведь некоторые из них рождались… всего за несколько часов до очередной попытки самоубийства!
Вот, например, строки, писавшиеся тоскливейшим январским днем последней мирной зимы в жизни еще той — старой, патриархальной России. Через полгода грянет страшная бойня первой мировой войны, а затем и апокалипсические революционные перевороты, знаменующие собой подлинный конец XIX в. Впрочем, их несчастный поэт уже не увидит…
Мучительно сознать, что мы из серых нитей Плетем свою канву, ненужные творцы; И в библиотеке стыдится дух открытий Средь сотен тысяч книг, где спят их близнецы.
Любой покойник знал все наши сны и речи, И лавры древних слов хранит любой экстаз… Мы открываем Бог, как будто мы Предтечи, Мы плачем, мы творим, как будто просят нас…
Наверно, человек когда-нибудь устанет Блуждать за новизной под добрый смех веков; Быть может, некогда земля безмолвной станет И люди будут жить с иронией богов. И в библиотеке улыбкой сфинкса ранит
29.09.2012
70
2
Брат брата своего средь саркофагов слов. 31 января 1914 г., Петербург [10; 7], [14]
Думается, цитированное стихотворение привлечет внимание не только врачей-психиатров. С не меньшим волнением прочтут его и люди, далекие от проблем профессиональной суицидологии, но не лишенные способности к сопереживанию. В самом деле: нет ли в этих строфах чего-нибудь такого, что позволило бы заранее предугадать назревавшую в душе человека катастрофу? Предугадать — и не дать разразиться варварской попытке самоубийства, сначала у одного — вот этого, а потом и у другого несчастного, также одержимого страшной манией саморазрушения…
71
Взгляд профессионала прежде всего отметит использование слова «покойник». Согласимся: акцентированно именовать так ушедших предков довольно странно, хотя мы, разумеется, ясно сознаем, что жизненный путь этих людей уже закончен. В унисон отмеченному слову зазвучит и трагическая метафора «саркофагов слов», болезненным акцентом завершающая стихотворение. В переводе с греческого саркофаг означает буквально «пожирающий мясо», говоря шире — «тело», «плоть». Считается, что своим происхождением термин обязан недоумению древнего человека перед загадочной для него трансформацией помещенных в гробницу тел покойников: мягкие ткани оказываются слишком недолговечными в сравнении с костяком. Но как будет выглядеть при такой трансформации (буде она возможна) слово? Потеряет ли оно в своем качестве или, напротив, в нем проступят какие-то новые, куда более важные смыслы? И потом, разве книги для слов — гробницы?
Давно замечено: мучительные, неотвязные размышления о смерти и обо всем, что с ней связано (включая и атрибуты похорон), чрезвычайно характерны для потенциальных самоубийц. При этом смерть как бы и манит к себе, и отталкивает, что порождает самые причудливые, подчас совершенно противоположные в своей сути образы — от прекрасных и возвышенных до гадких и отталкивающих. Близкой к этой теме оказывается и заявленная уже в первых строфах тема сна, по давней традиции ассоциирующегося со смертью. Кажется, именно отсюда вытекает и странная, прямо-таки болезненная немота. А ведь в финале стихотворения немеют не только люди, но даже и сама земля, точнее, весь существующий на ней мир. Немеют, но не перестают существовать…
Равно угнетающее впечатление производит и отсутствие в стихотворении ярких красок. Картина, созданная здесь, удивительно тускла, что фокусируется в образе «серых нитей», пронизавших, в воображении поэта, не только весь окружающий мир, но и самую его душу. Вспомним, однако, когда писалось стихотворение. В самом деле, каких уж там вдохновений ждать от туманной и слякотной невской зимы? Иногда даже кажется, что время «черных зимних дней» служит чуть ли не расплатой за свет знаменитых петербургских белых ночей. В их фантастическом сиянии проявилось не одно литературное дарование…
И все же анализируемые стихи поражают не этим, а доступным восприятию любого читателя безнадежным, неодолимым чувством одиночества, что буквально пропитало все цитированные выше строки. Да почему же, почему общение автора с читательской аудиторией возможно только через фолианты его творений лишь в стенах библиотек?
29.09.2012
70
3
Скажем прямо, жизнь литературных кругов того, да и не только того — любого времени протекает в совершенно иной атмосфере. В нашем же рассмотрении вообще речь идет о начале ХХ столетия, иными словами, о времени Серебряного века, когда, можно сказать, вся жизнь культурного сообщества была пронизана литературой.
Откроем хотя бы «Китайские тени» Г. В. Иванова. В компетенции их автора — одного из активнейших участников литературной жизни Петербурга 1910-х гг. — сомневаться не приходится. Вот как описывается здесь атмосфера, моментально создавшаяся вокруг петербургского издателя Н. Г. Шебуева, лишь только он затеял издание нового журнала с незамысловатым названием «Весна»: «Из тысяч “непризнанных талантов”, во все времена осаждающих редакции, Шебуев без труда выбирал стихи, которые можно было печатать без особого позора. Естественно, журнал пошел. Поэты, которых он печатал, подписывались на журнал, распространяли его и раскупали десятки номеров “про запас”. Другие, менее счастливые, тоже подписывались, не теряя надежды быть напечатанными, по “исправлении погрешностей размера и рифмы”, как советовал им “почтовый ящик "Весны"”. Самые неопытные и робкие, не мечтающие еще о “самостоятельном выступлении”
72
— таких тоже было много, — раскупали “Весну” в свою очередь. <…> Все это печаталось, обсуждалось, премировалось, и число “наших друзей подписчиков” неуклонно росло. <…> Набор и скверная бумага стоили недорого, гонорара, конечно, никому не полагалось» [6; 240].
Как видим, для душевной гармонии нужно не так уж и много. Конечно, описанная выше молодежь не слишком смущается качеством своих творений (думается, немалая часть из них посвящена как раз теме страданий и смерти). Но ведь у нее есть возможность роста или время для того, чтобы убедиться в бесперспективности своих творческих устремлений и заняться чем-нибудь более подходящим…
Другое дело — автор строк, привлекших наше внимание. Прежде всего он, как видно, абсолютно уверен в том, что его стихи, пусть даже и не заключающие в себе никаких откровений, будут непременно напечатаны. Но какой же в этом смысл? Налицо проявление болезненной дисгармоничности: с одной стороны, поэт уверен в никчемности своих творений, с другой — претендует на превосходство над общим уровнем собратьев по перу. Ведь не допускает же он, в самом деле, что со временем будет печататься все написанное? В пользу того, что наши подозрения в болезненной гордости (всегда составляющей обратную сторону неуверенности в собственных силах) отнюдь не беспочвенны, свидетельствуют хотя бы конечные четверостишия другого его стихотворения:
Играет в шахматы Аллах,
В чем смысл игры — не знаем,
Но мы участвуем в ходах
И сами жить желаем.
Аллаха пешка, смело в тьму
Иду, держа налево,
А, между прочим, я возьму
Сегодня королеву.
[14]
29.09.2012
70
4
Каковы же основания для подобной самооценки? Профессиональный, да, впрочем, и простой житейский опыт подсказывает, что в таких случаях их следует искать в… чрезмерной чувствительности натуры. Действительно, существуют люди, вся жизнь которых кажется какой-то сплошной мукой, нескончаемой чередой постоянных душевных потрясений, когда одно из них тут же сменяется другим. Травмировать такого человека может очень многое: нередко ранит даже то, что для большинства людей если и не пройдет совершенно незамеченным, то все равно очень скоро забудется. Неловко заданный вопрос кажется бестактным вторжением в личную жизнь, а не слишком взыскательный вкус воспринимается как тупое, пошлое восхищение всем, что такового отнюдь не заслуживает. О безответной любви нечего и говорить. Защищаясь от подобных травм и потерь, человек не только все больше и больше отгораживается от жизни, но даже начинает презирать окружающих за толстокожесть или неразвитость их «душевной организации».
Между тем герой нашего рассмотрения вовсе не был какой-то мимозоподобной фигурой: захваченный романтическими волнами первой русской революции, он принял активное участие в политической жизни Петербургского университета, был исключен, потом восстановлен и снова исключен из числа студентов, три раза подвергался аресту, позже совершил ряд путешествий по Европе и Русскому Северу. Впрочем, слишком горячее увлечение революционным движением быстро сменилось разочарованием, в чем не без злорадства признавался и сам поэт. Так, например, в одном из своих стихотворений он сближает собственную жизнь с жизнью азартнейшего игрока, картежника и кутилы, да еще кощунственно оформляет горькие откровения в виде легкомысленной кафешантанной песенки:
О, с каким играл экстазом…
1 Да не шла мне эта масть.
Стал на дам я ставить разом
Всю оставшуюся страсть.
73
На каких прекрасных драм…
Тра-ла-ла-ля. Трам-там-там.
<…>
Хорошо еще, что эта
Не всучила мне игра
Ни червонного валета,
Ни бубнового туза,
Как всем прочим игрокам…
Тра-ла-ла-ля. Трам-там-там.
1909 г. [14]
«Он уже в это время брел, а не летел, — констатировал очевидец, — беспомощно
Нащупывая точку опоры, слабо и плохо веря надеждам, еще не совсем уставший, хотя и
2 Явно устающий. <…> “Эпикуру”… “Безумные” , — разве не эти лозунги пришли в те
Памятные годы реакции на смену политическому движению и партийным спорам? <…>
Он был к тому же умен, чтобы не понять всей пустоты и тщетности этих забав и игрушек,
И слишком большой скептик, чтобы поверить в серьезность, значительность или
Долговечность этих прилетавших и исчезавших поветрий. Его отталкивала их
29.09.2012
70
Вульгарность» [11].
Чувство горького разочарования, венчающее безнадежные попытки отыскать истину и опыт постижения людей, со всем их, подчас неприглядным, нутром, присутствует и в другом стихотворении:
Кто стал эстетикой играть, А кто моралью куцей, Кто хочет правду отыскать, Кто хочет конституций… … … … … …… … [14]
Правда, в стихах поэта нет-нет да и проглянет попытка вырваться из тисков слишком мрачного взгляда на жизнь. С большой уверенностью можно полагать, что несчастный давно (но, как видно, безуспешно) убеждает себя: в чем-то «самом главном» окружающий его мир (природа, творец) добр и великодушен. Со снисходительной улыбкой взрослого, а то и с «добрым смехом» наблюдает это верховное существо за судорожными метаниями творческой натуры, пытающейся отыскать свое место в жизни. Ах, если б всех могла примирить с жизнью атмосфера, царящая возле многочисленных литературных студий и журнальчиков типа «Весны»! Вместе с тем ни одни из цитированных выше строк не содержат описания давящих витальных ощущений или, что важнее, трагических упреков автора в свой адрес. Это позволяет с достаточной надежностью исключить депрессивное состояние в рамках циклотимии. Ведь там душевные страдания переживаются совершенно иначе: «От времени до времени в моей душе без всякой внешней причины поднимается темная волна. Тень ложится на весь мир, как будто от облака, радость начинает звучать неправдиво, музыка кажется пошлой. Душой овладевает тоска, смерть кажется лучше жизни… Начинается с беспокойства в сердце, как бы с предчувствия страха… Люди, дома, краски, тона, которые до того нравились, производят какое-то сомнительное впечатление и кажутся фальшивыми… Письма расстраивают, в них кажутся скрытые упреки. Быть принужденным в эти часы говорить с людьми для меня мука…» [5; 117—118].
Не правда ли, хотя мы ничего не знаем об авторе процитированного письма, его сильные, но не домогательские переживания, его чистая и проникновенная грусть не могут не вызвать в нас сострадания, тем более что в этих случаях люди всегда винят во всех произошедших с ними несчастьях только себя? Слава Богу, здесь речь идет о временном процессе и по прошествии какого-то времени меланхолик непременно вернется к здравому образу мыслей. Только бы не допустить попытки самоубийства!
А вот анализируемые выше стихи порождают в нас лишь новые недоуменные вопросы. Почему, например, в окружающем мире поэт различает не адресатов своих стихов — читательскую аудиторию (хотя бы и потенциальную), а прежде всего
74
Творения собратьев по перу? Почему все они для него абсолютно безлики («близнецы»)? И почему, тем не менее, они рассматриваются как роковая, неустранимая помеха на пути к читателю? Поэт упорен в своих страхах: «Ваша книга будет выставлена в витрине, где у нее будет много и даже слишком много соседей, — ернически обращается он в предисловии своего последнего сборника к воображаемому коллеге-стихотворцу, — как бы они не затерли ее вовсе, эти проклятые соседи!» [7; 9]. В результате собственное творчество, а вместе с ним и вся жизнь начинают казаться совершенно бессмысленными.
29.09.2012
70
Как далеко, однако, может завести мизантропия!
Думается, пора уже назвать имя человека, чьи стихи стали предметом нашего рассмотрения. Мы ведем речь об Алексее Константиновиче Лозина-Лозинском. Впрочем, полная фамилия этого отпрыска старинного польского рода звучала еще более торжественно — Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинский. Отсюда произошел и литературный псевдоним Любяр, под которым поэт выпустил несколько стихотворных сборников («Противоречия», три книги. СПб., 1912; «Троттуар», Пг., 1916). Опубликованные в них стихи отнюдь не бездарны.
Увы, отмеченное выше покушение на самоубийство не было первым. Известно, что за четыре с небольшим года до этого — 2 ноября 1909 г., после острого конфликта в
Университете (возникшего на профессорском дисциплинарном суде, 28 октября
3 Разбиравшего дело о студенческом протесте против казни Феррера [3; 181]), — Алексей
Константинович ранил себя выстрелом в область шеи, серьезно повредив нервные стволы
Левой руки [12], [13]. «Опять страдал, опять и снова его лечили», — с грустью отмечал
Современник [11]. К несчастью, январская попытка самоубийства 1914 г. также не стала
Последней…
Между прочим, суицидологи отмечают и еще несколько характерных особенностей в
Мышлении потенциальных самоубийц. Например, значительной их части свойственна
Потеря ощущения колоссальной, очевидной для любого здравомыслящего человека,
Разницы между живым и мертвым. Подчеркнем, что речь не идет о романтическом
Наделении душою заведомо неодушевленных предметов материального мира (что так
Свойственно шизоидно окрашенным натурам; яркие проявления этого можно видеть как
В стихах А. К. Лозина-Лозинского, так и, даже богаче и интереснее, в стихах И. Ф.
Анненского). Мы говорим именно об игнорировании перехода в новое качество, с
Очевидностью происходящего при умирании. О том, что такая странность была у А. К.
Лозина-Лозинского, свидетельствуют хотя бы следующие строки:
Подарить хочу я бьющимся Волнам всю мою печаль, Плыть холодным и смеющимся, Одиноким трупом вдаль… … … … … … … … … [9; 76]
Или
Я, замкнутый в квадрат со скучными углами,
Под белой простыней, как длинный, потный труп
С уставленными в мрак незрячими глазами,
Когда тяжелый мозг надменен, прям и туп,
<…>
Я взвешиваю мир…… … … … …… … [10; 9]
Конечно же, ни потеть, ни смеяться трупы не могут…
75
К числу крайне неблагоприятных психических качеств самоубийцы следует отнести и необыкновенную погруженность в мир собственных мыслей. Иной раз эта погруженность бывает столь велика, что человек не может описать дом, в котором живет уже много лет,
29.09.2012
70
7
Улицу, по которой совершает ежедневные прогулки, часто ему оказывается неизвестен образ мыслей даже людей из ближайшего окружения. Проявления этой особенности также можно отыскать в стихах А. К. Лозина-Лозинского. При этом, что самое интересное, подчас они существуют как бы в художественном преломлении поэта. Вглядимся в еще одно стихотворение, кажется, незаконченное (если только таким образом не стилизуется предсмертный обморок лирического героя). Его название «Смерть арлекина» говорит само за себя:
Я — старый арлекин, смешной и нелюдимый.
Я сравнивать весь мир с бубенчиком люблю.
Мой мраморный камин, мой добрый, мой любимый,
Я затоплю, я жарко затоплю…
Я притащу дрова к почтенному камину,
Я лампу погашу, я принесу вина…
… … … … … … … … … … … … [14]
Невольно приходят на ум известные строки И. Ф. Анненского (перевод из Г. Лонгфелло):
Стихов бы теперь понаивней, помягче, поглубже огня, Чтоб эту тоску убаюкать и думы прошедшего дня…
Однако далее «пути» двух поэтов разойдутся — слава Богу, лирический герой И. Ф. Анненского Не один:
Но только стихи, дорогая, тебе выбирать и читать: Лишь музыка голоса может гармонию строф передать.
А что же у А. К. Лозина-Лозинского? Увы, его герою не с кем разделить своего одиночества:
Большое кресло я совсем к огню придвину… Давным-давно сидела в нем она… Я в нем свернусь клубком, насторожусь, как заяц, И буду шорохи ловить своей душой…
Впрочем, один собеседник все-таки найдется:
А на камине мне фарфоровый китаец Пусть, как всегда, кивает головой.
Нам же остается только наблюдать за необычным «диалогом». Нетрудно догадаться, куда и на этот раз заведет он поэта…
Китаец, ты — мудрец. Я помню Неизменность Твоих спокойных «да» всему с далеких лет… Послушай, я спрошу: все в мире тлен и бренность? Ты мне кивнул… Но я ведь знал ответ.
Китаец, Ли-Хун-Чанг. Есть Бог и есть могила. А общество… Добро… Ведь это просто ложь.
29.09.2012
70
8
Мой старый друг, скажи: она ведь не любила. Ну, да, я знал, что ты опять кивнешь…
Пускай трещат дрова и огоньки мятутся. Как пьяный карнавал — камин горящий мой. А уголья пыхтят, со зла хотят надуться, Как дураки, осмеянные мной.
Откупорим вино. Вино — седая сводня Принцесс, колдуний, фей, дарящих мне любовь… Пожалуй, я умру… Да, я умру сегодня… Убью себя, чтоб не смеяться вновь.
Положим яд в вино и будем веселиться. Китаец, в шахматы не хочешь ли сыграть? И будем вспоминать, и будем небылицы В последний раз, в последний сочинять.
76
О, Ли-Хун-Чанг, пойми: я сам, как головешка, А сердце, как камин, и в нем горит огонь… Пусть догорит она. Пусть шахматную Пешку Какой-то конь, возьмет какой-то конь.
Какой-то черный конь… И смерть на нем с косою… Со звоном бубенцов погибнет арлекин… Но старый мой камин, китаец мой со мною… … … … … … … … … … … … … … … [14]
Итак, перед нами все те же, прежние образы — тревога (и связанная с ней повышенная чувствительность к звукам), нелепая смешливость, одиночество, тоскливое чувство непонятости окружающими… Снова, в который уже раз, звучит тема смерти… Но можно ли придумать что-нибудь более одностороннее, более монологичное, чем описанный выше «разговор» с китайским болванчиком? Ведь тот только и может, что кивнуть головой, да и то лишь, когда его принудят к тому толчком пальца. Важно отметить и еще одну деталь — характерные черты восточного лица нередко воспринимаются европейцами как «непроницаемая» маска. Увы, слишком часто эмоции, выражаемые таким лицом, остаются совершенно непонятными.
Интересно, что описанная выше картина находит чрезвычайно близкую аналогию в одном из известнейших творений мировой литературы:
Once upon a midnight dreary, while I pondered, week and weary…
Ну, конечно же, мы имеем в виду знаменитую поэму Э. А. По «Ворон»! Вспомним, как среди бурной и ненастной ночи в дом измученного тоской и бессонницей героя поэмы, трагически утратившего предмет своего обожания, проникает эбеново-черная птица. Пораженный столь странным визитом герой обращается к ворону с вопросом. Ведь надо же с чего-нибудь начать разговор? Правда, на ответ он особенно не рассчитывает…
29.09.2012
70
Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен, О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер, Как ты гордо назывался, там, где мрак Плутон простер?» Каркнул Ворон: «Nevermore».
Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей, Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор, Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться, Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор, Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор, Птица с кличкой «Nevermore».
Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор. Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши, И шепнул я, вдруг вздохнувши: «Как друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор».
4 Каркнул Ворон: «Nevermore» .
Не имея возможности разместить здесь огромную цитату о том, что происходило дальше, расскажем словами самого Э. А. По. Они почерпнуты из его статьи «Философия творчества», призванной прояснить историю создания знаменитой поэмы и вскрыть психологическую мотивацию поступков ее героя: «…Это слово находит немедленный отзвук в скорбном сердце влюбленного, который, высказывая вслух некоторые мысли, порожденные этим событием, снова поражен тем, что птица повторяет “nevermore”. Теперь он догадывается, в чем дело, но, движимый… присущею людям жаждою самоистязания,
77
А отчасти и суеверием, задает птице такие вопросы, которые дадут ему всласть упиться горем при помощи ожидаемого ответа “nevermore”» [1; 579].
Разумеется, сразу же напрашивается вопрос: а не было ли суицидальных наклонностей у самого классика американской литературы? Думается, ответ должен быть отрицательным: уж больно отстраненно-рассудочным выглядит его разбор собственной поэмы. Недаром некоторые критики после знакомства с «Философией творчества» упрекали ее автора в попытке мистификации. Однако психология самоубийцы схвачена в «Вороне» поразительно верно. На наш взгляд, это яркий пример того самого «реализма в высшем смысле», которым так гордился в свое время Ф. М. Достоевский и о котором так любят твердить современные литературоведы, подразумевая подчас просто взаимоисключающие вещи.
*
Знания психиатра искушают нас рассмотреть в «суицидальном» ракурсе творчество хотя бы нескольких других поэтов. Начнем, разумеется, с А. С. Пушкина. Пожалуй, более других подходящими для нашего анализа будут знаменитые «Стихи, сочиненные ночью, во время бессонницы». Ведь в них столько затаенной тревоги, горьких размышлений о собственной судьбе, о хрупкости человеческого счастья, да и самой жизни:
29.09.2012
70
10
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня…
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шепот?
Укоризна или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовешь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу…
Что ж, хотя душа поэта и раздирается тревогой, с точки зрения суицидолога он совершенно благополучен. Ведь невооруженным глазом видно, что его контакт с окружающим миром отнюдь не потерян. В нем, а не в себе с жадностью ищет он ответы на гнетущие его вопросы… Даже в стихах 1836 г. сквозь грусть и душевное охлажденье уставшего от жизни поэта отчетливо различим мощный потенциал его жизнелюбия:
Еще хранятся наслажденья Для любопытства моего,
Для милых снов воображенья
5 Для чувств… всего.
Или вот, знаменитое:
На свете счастья нет, но есть покой и воля…
Поэт неукротимо стремится к свободе, а разве есть что-нибудь более сковывающее человека, чем его смерть?
И в знаменитом стихотворении М. Ю. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу», написанном всего за несколько месяцев, если не недель, до роковой дуэли с Мартыновым (где поведение гениального поэта было прямо-таки самоубийственным), нет ничего суицидального. Все-таки его автор хотя и не ждет уже ничего от будущего и не дорожит воспоминаниями прошлой жизни, но, однако, поражен противоречием между идиллией, царящей в природе, и собственными переживаниями душевной боли. К тому же он совсем не желает забыться «холодным сном могилы»:
Я б желал навеки так уснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб дыша вздымалась тихо грудь; Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб вечно зеленея Темный дуб склонялся и шумел.
А теперь обратимся к одному из самых известных стихотворений С. А. Есенина (думается, одному из лучших во всей русской поэзии):
78
29.09.2012
70
11
Клен ты мой опавший, клен заледенелый, Что стоишь, нагнувшись под метелью белой?
Увы, поэту уже не до утонувшего в сугробе дерева, хотя бы он и подозревал в нем родственную душу. Трагическим образом автор целиком погружен в свои, далекие от окружающей его действительности, мысли:
Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
Распевал им песни под метель о лете.
<…>
И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал березку.
Какой же реакции ждет поэт на свои призывы? Ведь лишенные привычной листвы деревья не могут даже прошелестеть ему в ответ, их ветви давно уже заиндевели под зимней стужей. Стихотворение датировано 28 ноября 1925 г., до роковой ночи в ленинградской гостинице «Англетер» остается ровно месяц…
Между тем современной психиатрией накоплен колоссальный опыт реабилитации людей с суицидальными наклонностями. Иные из них поразительны по своей доступности. Так, например, иногда достаточно просто походить вместе с таким человеком по городу, спрашивая: «Скажи, что ты видишь? Широка ли эта улица? Высоки ли дома на ней? Нарядны или нет их фасады? Хорошо ли высаженным здесь деревьям? Какое настроение у спешащих навстречу людей? Они рады чему-либо или, напротив, озабочены?» Разумеется, есть и другие, куда более «оснащенные» методы, но смысл всех их в одном — любыми способами привлечь внимание несчастного к происходящему вокруг. И человека отпускает! Люди снова начинают ощущать дыхание жизни. Опять видят красоту окружающего их мира, потому что вдруг понимают: она — повсюду, растворена буквально в каждой мелочи — во вновь набухающих древесных почках, в прихотливом узоре на морозном стекле, в букашке, деловито спешащей по своим делам, в том, с каким усердием тащит она куда-то неподъемную, казалось бы, для нее щепку. Ведь эта щепка нужна не только ей одной… Красота мира — в «вечно синем небе» и «безжалостно радостном солнце»… Она — в диком шиповнике, прорастающем сквозь «остатки лазурных фаянсов» на разбитых гробницах некогда всесильных властителей. Как проникновенно сказал об этом в свое время И. А. Бунин! «…Чтобы, с каждой новой весной, снова и снова томились на нем, разрывались от мучительно-сладостных песен, от тоски несказанного счастья сердца соловьев…» [4; 76].
Думается, песнь этих птиц волен услышать каждый…
*
Несомненно, А. К. Лозина-Лозинский заслуживает внимания как стихотворец, несомненно, он достоин нашей памяти. Размеры его дарования видны хотя бы в строках поэмы о Петербурге (увы, изданной уже посмертно). Может быть, это лучшее, что написано о замечательном городе рубежа XIX—XX в. (Все-таки в изящных версификациях Н. Я. Агнивцева проступает, скорее, лик XVIII столетия.) Словно в предчувствии жутких судорог грядущих революций, который раз уже рискуя потерять неповторимый облик, свою мистическую атмосферу, всю эту «умышленность и отвлеченность», делающую Петербург незаменимым источником энергии для творческих
29.09.2012
70
12
Личностей, город захлебывается нечистотами жизни. И в прямом и в переносном смысле. Захлебывается, но, к счастью, не захлебнется… Больше того, сквозь дым и уродство фабричных труб, туманящую фасады сеть проводов, какофонию новой архитектуры, сквозь ужас рафинированного, возведенного в культ разврата, ожидание неминуемой катастрофы, игру в самоубийства, как и на акварелях А. П. Остроумовой-Лебедевой или гравюрах М. В. Добужинского, проступают новые, неведомые до того линии и краски, только лишь проявляющие, подчеркивающие непреходящую красоту града Петра.
79
Я на Неву пришел, когда уж тени стали Сливать в неясное тот берег, тот, другой… Слежу за блеском вод из вороненой стали И слушаю их ритм, тяжелый и большой.
Есть что-то пьяное, распущенное что-то,
И безысходное, и скучное в волне…
Как будто для нее — вся жизнь одна работа,
Но… странно! Грубая, она живет во сне.
Когда, полна, дерзка, шатаясь без рассудка,
Ударит о гранит пологая волна,
Мне кажется, что так рабыня-проститутка,
Тяжелая, плечом толкается спьяна.
Волна взойдет на спуск, всей массою взберется,
И тотчас вниз спадет, как будто бы ей лень…
И так шумит, бормочет, плещет, бьется,
Весь долгий день и ночь, и снова — ночь и день…
Как все знакомо мне! Огни далекой Лахты,
И нити фонарей, застывших над Невой,
И эти белые, медлительные яхты,
Как чайки, в сумерках скользящие домой…
А барки грузные во мрак, как бегемоты,
Ползут ленясь-ленясь, и часто слышны мне
То крики звонкие, то дробный стук работы,
Звучащий вечером, не так же, как при дне.
<…>
На шпиц Исакия иду я деревянной
И ветхой лестницей, ползущей по стенам,
Меж балок и стропил. Здесь храм ужасно странный —
И пыльный и пустой, скелетно-голый храм.
Здесь вспоминается невольно Квазимодо,
Любивший эту тьму, запутанность и тишь...
Последняя ступень, обрывок небосвода,
Вот шаг еще один — и море, море крыш!
Вглядимся. Шума нет. Он не дошел до слуха. Вся груда города видна нам с высоты. А эта точка там, ничтожная, как муха, Ползущая внизу, — твой ближний, ты, сам ты. Большие улицы лежат внизу, как щели; Коробки с окнами — вокруг, назад, вперед;
29.09.2012
70
Колодцы двориков, квадраты, параллели...
Да, мухи строили не хуже пчел свой сот!
<…>
И всюду, всюду труд… Что надо моралистам,
Кричащим о труде? Да разве мало им?
Да разве кто-нибудь живет еще под чистым,
Безбрежным небом дум, под небом голубым?
<1916 г.> [7; 39—44]
Кажется, сейчас приходит признание и к переводам А. К. Лозина-Лозинского из конгениальных ему поэтов (прежде всего — Шарля Бодлера). «Знаете ли вы, что он был великим человеком? Да, великим, только уменьшенным в несколько раз!» — писал критик [11].
Увы, смерть по-прежнему влекла его. Не доверяя больше огнестрельному оружию, в ночь на 1 января 1916 г. он принял морфий и косым, прыгающим, все возрастающим в размерах почерком стал записывать проносящиеся в голове мысли. Словно разделенные на фракции неким психическим хроматографом, они обнажают перед нами затравленную одиночеством, исколотую бесчисленными обидами душу поэта: «NB. Ночь. Еще нет
1916-го года. Еще нет Нового года. Чуть не написал Рождество. Я подвержен летаргии,
6 Не закапывайте меня живым. Володя! Посвяти мне жизнь. Живи, со мной обнявшись.
Володя, не погреби меня! Не погреби! Темный ужас владеет мною. Нет, это не ерунда, не
Пустяки. Пойми, я ужас сумасшествия. Я цепляюсь мыслью за тебя. За Катю, за Е. К., чтоб
Не умереть! Мне не стыдно, что я трус. Я живу безумием. У меня холодеют ноги, чтоб не
Сойти с ума, я пишу. Слабеют руки. Я умираю. Молчи. Теперь я уверен, что меня не
7 Погребут. Погребут, а не похоронят. Я сластена, я осьминог! Я люблю свое безумие. Я
Хохочу в темный мрак — ха-ха-ха! Мне не стыдно, я всем отдам свое безумие (холодеют
Руки). На показ! В газету!» [12].
На другом листе, еще более крупным почерком: «Вот я люблю <неразб.> — в газету!
Ха-ха-ха! Я гений! Я великий гений! Я великий гений. Я осьминог. Люди <так!> не
Поспевают за пером. Бехтерева!
80
Бехтерева! Нет памяти. Стенографа. Я не отдам своего безумия. Я звеню. Мысли быстрей пера. Дураки! Я презираю Вас. Я молчу. Я сред. Кому отдам записки? Леониду Андрееву. Я весь <неразб.>. Я весь Бог. Я не отдам безумия. Я хохочу! Я гений. Страсть писать. Страдание. Каждую минуту быть <неразб.>, все знать. Вы дураки. Хохочу. Держу! <Вымарано чье-то имя?> Я люблю тебя, Бог! Я ему равен. Я весь борьба, напряженность и безумие! Трезвые мышки будней — вы дураки. Мышки — души. Стенографа! А то не успеваю. Я хохочу. Я <неразб.>. Я имя <неразб.>. Не можете. ЖЕСТОКИЙ МИР. Никого на помощь. Не погребать. Володя. Слабею. Смерть. <неразб.>. Я — <неразб.>. Долой Бога. Я жалкий безумец» [12].
Смерть и на этот раз отступила. Однако всего через десять месяцев, 5 ноября 1916 г., снова приняв морфий, А. К. Лозина-Лозинский опять вел дневник до той самой минуты, пока сознание не покинуло его. Теперь уже — навсегда.
«Любопытствующий наблюдатель, он проследил постепенное действие отравы и даже то, что напротив в доме в двух окнах горел огонь, — потом одно из них потухло» [11].
Нет сомнения, огонь в ту ночь горел и в окнах самого Алексея Константиновича. Но
29.09.2012
70 14
На этот свет никто не пришел…
1. Американская поэзия в русских переводах XIX—XX века. М.: Радуга, 1983.
2. Анненский И. Избранное. М.: Правда, 1987.
3. Анциферов Н. П. Из дум о былом: воспоминания. М.: Феникс, 1992.
4. Сказки и легенды крымских татар. Донецк: Дар, 1991.
5. Зиновьев П. М. Душевные болезни в картинах и образах. М.: Изд-во Сабашниковых, 1927.
6. Иванов Г. Соч.: В 3 т. Т. 3. М.: Согласие, 1994.
7. Лозина-Лозинский А. К. Благочестивые путешествия. Пг., 1916.
8. Лозина-Лозинский А. К. Одиночество. Капри и Неаполь. Пг., 1916.
9. Лозина-Лозинский А. К. Противоречия. Кн. II. СПб., 1912.
10. Лозина-Лозинский А. К. Троттуар. Пг., 1916.
11. Пильский П. История одного самоубийства // Русская воля (газ.). 1917. 20 февраля. № 49.
12. Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 293. Оп. 1. Ед. хр. 4.
13. Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 293. Оп. 1. Ед. хр. 6.
14. Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 293. Оп. 1. Ед. хр. 17.
Поступила в редакцию 25.III 2008 г.
1 «Я на красных мастях ставил, (красный цвет был страсть моя)…»
2 Очевидно, речь идет о первых двух книгах стихов героя нашего рассмотрения (название
Второй дается не совсем точно, правильно — «Мы, безумные»), вышедших в Петербурге под
Общим названием «Противоречия» (1912).
3 Франциско Феррер — видный либеральный деятель Испании, арестованный в июле 1909
Г. в момент восстания в Барселоне, за активное участие в нем. Процесс Феррера происходил
При полном нарушении самых элементарных правил судопроизводства. Несмотря на полную
Недоказанность факта участия Феррера в барселонском восстании, суд признал его виновным,
Приговорив к смертной казни. 13 октября 1909 г. Феррер был расстрелян. Эта казнь вызвала
Взрыв возмущения во всех социалистических и леволиберальных кругах Европы. — Примеч.
Ред.
4 Перевод М. Зенкевича (1946).
5 Стихотворение не дописано.
6 Родной брат А. К. Лозина-Лозинского — Владимир Константинович (1885—1937); после
Октябрьского переворота принял сан священника. Расстрелян 26 декабря 1937 г. в Новгороде. В
Августе 2000 г. причислен к лику святых новомучеников российских.
7
Здесь, возможно, проявились воспоминания об осьминогах, поразивших поэта
Сочетанием уродства и нежности в отношениях друг с другом при посещении им аквариума г.
Неаполя (см. [8; 16— 17]). Попутно отметим, что в 17 лет Алексей Константинович лишился
Ноги.
29.09.2012
71
1
71 ТЕМАТИЧЕСКИЕ СООБЩЕНИЯ