К 110-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Л. С. ВЫГОТСКОГО ЖИВЫЕ МЕТАФОРЫ СМЫСЛА

В. П. ЗИНЧЕНКО

Статья написана на основе доклада, прочитанного на конференции «Проблема смысла в науках о человеке» (Москва, РГГУ, май 2005 г.). Доклад и статья подготовлены при финансовой поддержке РФФИ, проект № 05-06-80509.

Автор рассматривает смысл не как понятие, а как концепт культуры. В качестве обоснования полезности метафор в психологии автор ссылается на высказывание Л. С. Выготского о том, что все слова в психологии суть метафоры. Приводится серия метафор смысла, принадлежащих Э. Гуссерлю, М. Веберу, Г. Г. Шпету, М. М. Бахтину, в также поэтам А. Белому, О. Э. Мандельштаму, И. А. Бродскому.

Ключевые слова: смысл, концепт культуры, метафора, смыслообраз, познание, творчество.

Как показали Локк, Лейбниц и все языкознание, все слова психологии суть метафоры,

Взятые из пространств мира. Л. С. Выготский [5, т. 1; 369]

Крушение советской идеологии дало психологии долгожданную «свободу от...». Как известно, размышления о смысле ограничивают свободу, по крайней мере, ограждают ее носителя от проявлений абсурда. Правда, уместно вспомнить, что Д. Хармс именно с помощью абсурда защищался от советской идеологии. Это тот случай, когда минус на минус дают плюс, т. е. смысл, хотя и печальный. Его по-своему выразила М. Цветаева: Уровень бреда выше уровня жизни. Разумеется, размышления то ли об абсурде, то ли о смысле не являются панацеей от бед, тем более от бед социальных. Российская культура конца XIX — начала XX в. была озабочена проблемой смысла, о чем свидетельствуют названия ряда замечательных книг: «Смысл любви», «Смысл идеализма», «Явление и смысл», «Слово и смысл», «Смысл жизни», «О смысле познания», «Смысл истории», «Смысл творчества» и др. Эти книги не уберегли Россию от катастрофы 1917 г. Но не они стали ее причиной, хотя, возможно, именно они были причиной ужасной участи почти всех авторов. Не знание ли Л. С. Выготским судьбы некоторых из них удержало его от публикации книги «Исторический смысл психологического кризиса»? И все же размышления о смысле «неистребимы, как сама природа», они дают шанс построить «свободу для...».

*

Можно спорить с Л. С. Выготским (см. эпиграф), все ли слова в психологии суть метафоры, но то, что слову «смысл»

101

05.10.2012


100

Психологи не дают строгого определения, — несомненно. Не дал его и Л. С. Выготский. Своеобразное оправдание отсутствия или неудовлетворительности определения понятия «смысл» мы находим у А. Н. Леонтьева. Эпиграфом к первой в отечественной психологии монографии «Психология смысла» Д. А. Леонтьев взял его слова: «Проблема смысла — это последнее аналитическое понятие, венчающее общее учение о психике, так же как понятие личности венчает всю систему психологии» (цит по [14; 5]). Из содержания книги следует, что понятие смысла должно было бы быть первым и без него не может быть построено ни общее учение о психике, ни система психологии, если к науке вообще применим термин «система». Дело даже не в том, будет ли понятие смысла исходным или венчающим, а в том, что смысл нужно (а нужно ли?) еще сделать понятием, а там уж — как Бог даст: будет ли это понятие аналитическим или синтетическим. Я не хочу сказать, что в психологии и в гуманитарном знании в целом отсутствует понятие смысла. Напротив. Таких понятий слишком много.

Д. А. Леонтьев, проанализировав множество определений (трактовок) смысла, высказывает предположение, что за понятием (точнее было бы сказать — за словом) «смысл» скрывается не конкретная психологическая структура, допускающая однозначную дефиницию, а сложная и многогранная смысловая реальность [14; 105]. Думаю, что это не предположение, а констатация положения вещей с определением смысла. Определение понятия — вообще задача довольно трудная (и неблагодарная), а определение понятия «смысл» вызывает трудности беспрецедентные. Ведь в треугольнике Г. Фреге само понятие есть сигнификат смысла: соответственно, смысл (слово), обозначающее смысл (денотат), есть смысл (понятие).

Чтобы не путаться в этих трех соснах, не станем вдаваться в споры о понятиях, а примем, что «смысл» — это не столько понятие, сколько концепт культуры. Ю. С. Степанов понимает его как «явление, родственное понятию, но отличающееся от него содержанием, формой и сферой существования: его сфера — ментальный мир, не логика, а культура в любой из ее областей; его форма — не научный термин, а слово и словосочетание общего языка; его внутреннее содержание — достояние всего общества...» [20; 9]. В упомянутых выше книгах о смысле авторы не столько развивали понятие смысла, сколько обогащали его культурный концепт. Мне кажется, что и Л. С. Выготский был далек от понятия «смысл», тем более от понятия аналитического. Аффективно-смысловые образования были для него культурной реальностью. Его версия культурно-исторической психологии — это, скорее, путь к пониманию смысла психики и сознания. Проиллюстрирую это положение.

Научная деятельность Л. С. Выготского началась с психологии искусства (рукопись одноименной книги датирована 1925 г.). Ее предмет и задачу он видел в изучении Эстетической реакции, одной из разновидностей которой является даже катарсис. Можно, конечно, рассматривать такую трактовку предмета психологии искусства как дань времени, и объяснять ее его ранними увлечениями теорией условных рефлексов И. П. Павлова и реактологией К. Н. Корнилова. В работе «Исторический смысл психологического кризиса», написанной позднее (1927), он подтверждает, что главный предмет его исследований в психологии искусства — именно эстетическая реакция. Здесь уже подчеркивается важность задачи: «найти границы и смысл самой эстетической реакции внутри искусства» [6, т. 1; 406]. В конце книги «Психология искусства» Л. С. Выготский пришел к смыслу, в том числе и ко «второму смыслу» «Трагедии о Гамлете»: «Не разгадать загадку, а принять тайну, ощутить, почувствовать ее» [5; 485]. Автор заключает, что незавершенность, недосказанность характеризуют не только произведение искусства, но и его восприятие: «...художественное восприятие Есть “испугавшееся”,

05.10.2012


100

Прерванное Восприятие, не законченное; оно неизбежно приводит к иному — к восполнению слов трагедии молчанием»

102

[Там же; 491], т. е. к работе переживания — осмысления.

Ближайшие ученики Л. С. Выготского — А. В. Запорожец и Д. Б. Эльконин высоко ценили положения Л. С. Выготского относительно объективности существования аффективно-смысловых образований, представленных в произведениях искусства и в других творениях людей. В свете этих положений понятно, почему Л. С. Выготский утверждал, что переживание является единицей анализа сознания (точнее было бы сказать — источником сознания). Д. Б. Эльконин в этих положениях видел неклассичность теории своего учителя. Можно даже сказать сильнее: с точки зрения бытующих ныне характеристик постнеклассической науки, подчеркивающих ее междисциплинарность при конструировании моделей, в которых синтезируются изыскания из разных областей знания, Л. С. Выготский был классиком постнеклассической науки. Правда, его научное творчество было лишено сути последней, т. е. всеядности, эклектики и дилетантизма. О зоне ее ближайшего развития — AfterПостнеклассической науке, все дальше уходящей от смысла, даже подумать страшно.

Аналогично прослеживается путь к смыслу в книге «Мышление и речь». В начале книги в качестве общей единицы анализа обоих процессов — мышления и речи — автор выдвигает значение. Последнее на протяжении почти всей книги было и главным предметом интересных исследований. По ходу развития их логики и результатов, по ходу написания книги — ближе к ее концу — этот вариант перестал удовлетворять автора и акцент (скорее всего, незаметно для него самого) сместился со значения на смысл. Возможно, он почувствовал нечто подобное тому, что выразил Р. М. Рильке: «Нам вовсе не так уж уютно / В мире значений и знаков» [9; 10].

В статье «Проблема умственной отсталости», писавшейся, видимо, параллельно с упомянутой книгой, Л. С. Выготский, обсуждая взаимоотношения мышления и действия, рассматривает их как два вида деятельности, каждый из которых представляет собой динамическую смысловую систему [6, т. 5; 250–251]. Поскольку речь тоже — вид деятельности, несомненно, эта характеристика распространяется и на нее. Эти положения связаны со скупо развернутой идеей Л. С. Выготского о смысловом строении сознания.

Итак, концепт смысла присутствует во многих построениях Л. С. Выготского, можно даже сказать, что он является центральным в его теории. А понятие смысла, если и подразумевается, то оно слишком неопределенно, что и вызывает разночтения его трудов и ощущение недосказанности. Еще раз скажу, Л. С. Выготский в этом не одинок. Такая ситуация характерна не только для психологии, но и, осмелюсь утверждать, для всего гуманитарного знания.

Многие вербальные и даже по-своему логичные определения придают тайне смысла видимость понятности. Именно это и заставляет обращаться к метафорам или, простите за тавтологию, к смыслообразам смысла. Обращение к метафоре как бы снимает иллюзию понятности, показывает недостаточность, порой банальность определений, возвращает к тайне смысла, вызывает желание прикоснуться к ней, сделать ее более ощутимой. Метафоры и смыслообразы помогают оживить существующие концепты или понятия смысла. Путь к живому понятию, представляющему собой своего рода интеллигибельную материю, лежит через живую метафору. В конце концов метафора облегчает понимание, а без последнего невозможно добывание пригодного для чего-либо

05.10.2012


100

Знания.

Чтобы понять нечто, нужно выйти за его пределы. Буквальное значение метафоры в переводе с греческого — тележка. Тележка перевозит груз из пункта А в пункт Б. В. Л. Рабинович обратил мое внимание на то, что в случае метафоры пункты (объекты) А и Б находятся в разных семантических пространствах. Груз, который «перевозит» метафора, есть смысл. Нечто А наделяется и обогащается смыслом некоего другого Б. Значит, метафора есть средство обмена, расширения, углубления

103

Смысла. При этом перенос смысла не нарушает целостности крайних членов, связываемых метафорой.

Значение метафор в науке неоспоримо, тем не менее специально приведу некоторые вдохновляющие меня высказывания, которые представляют общекультурный интерес и предназначеные не только для особо озабоченных понятийной строгостью науки читателей. У Б. Л. Пастернака читаем: «Метафоризм — стенография большой личности, скоропись ее духа». Наше дело — понимать метафоры и, по возможности, их расшифровывать. О. Э. Мандельштам писал: «Земля гудит метафорой»; «Я сравниваю, значит, я живу, — мог бы сказать Дант. Он был Декартом метафоры. Ибо для нашего сознания (а где взять другое?) только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть сравнение» [16; 161]. Конечно, метафора больше, чем сравнение. В ней присутствует и элемент озарения. Она имеет более глубокую и богатую внутреннюю форму. Об этой форме и ее основаниях говорил Г. Г. Шпет: «Метафора, сравнение, олицетворение, сопоставление привычного с непривычным и обратно и т. п. — все это имеет свои основания и также онтологические, только предмет этой онтологии — само слово» [22; 447].

П. Риккёр, развивавший теорию живой метафоры, располагал метафору на границе между психологией и семантикой и утверждал, что на этой границе осуществляется связь логического с сенсорным или вербального с невербальным. Он рассматривал метафору как поток образов, порожденных смыслом, как развертывание смысла в образы, в том числе в вербальные иконические знаки. Иконичность при этом предполагает контроль над образом со стороны смысла, а также использование «живописной» потенции языка. П. Риккёр, ссылаясь на Л. Витгенштейна, связывал метафору с феноменом «видеть как». Объяснить метафору — это значит перечислить значения, в рамках которых образ видится как смысл. «Видеть как» — это интуитивное отношение, удерживающее вместе смысл и образ. «Видеть как» есть действие, потому что понять — это значит нечто сделать [19; 435–455]. Точнее было бы сказать, что метафорический образ содержит в своей внутренней форме действие и слово вместе с их смыслами, находящимися в их внутренней форме, т. е. как бы во внутренней форме второго порядка. П. Риккёр заключает свой анализ: «Таким образом, “видеть как” выполняет в точности роль схемы, объединяющей пустой концепт и слепое впечатление; будучи полумыслью, получувством, оно, это действие-чувство, соединяет ясность мысли с полнотой образа. Невербальное и вербальное, тем самым, тоже оказываются тесно связанными между собой — в рамках образной функции языка» [Там же; 452]. Заметим только, что «Образ, как и понятие, — не воспроизведение, не репродукция, и, соответственно, “воображение” — не “восприятие” и не “представление”. Оно между представлением и понятием. Оно должно быть сопоставляемо с “допущением” (по терминологии Мейнонга)» [22; 446–447]. «Допущение», гипотеза — это и есть видеть как. Разъяснение Г. Г. Шпета весьма важно:

05.10.2012


100

Нахождение живой метафоры — это путь к исследованию, а не замена его.

Поскольку, по мнению П. Риккёра, метафорический смысл выращивается в толще образов, интересно посмотреть, какие образы стоят за самим концептом «смысл». Не является ли этот широко используемый концепт пустым? Каковы тело, плоть и лицо смысла (метафоры М. М. Бахтина) в психологии? Насколько его лицо выразительно и вразумительно? Не подобно ли тело смысла звучащей и говорящей плоти русского языка, о которой писал О. Э. Мандельштам? Каков фасон словесных одеяний мысли или поэтический костюм мысли (метафора Г. Г. Шпета)? Насколько мысль отвечает чутью, вкусу, насколько она эстетична?

Сначала скажем о широте использования понятия «смысл» за пределами теории Л. С. Выготского. А. А. Ухтомский включил смысл в определение жизни: жизньТребование от бытия смысла и красоты. Имеется смысл поведения и деятельности.

104

Поучительно, что для физиолога и биомеханика Н. А. Бернштейна понятие «смысл» было ключевым при создании им теории построения движений. Смысл витает над задачами: двигательными, перцептивными, мнемическими, умственными и пр. Видимо, поэтому его теория получила существенно большее распространение среди психологов, чем среди физиологов, тем более что он, в отличие от последних, не чурался и понятия «образ».

Наряду с биологическим, жизненным, есть и личностный смысл (А. Н. Леонтьев). Есть надличностный, или сверхличностный смысл (К. Юнг). Смысл выступает в явной и скрытой формах. А. Н. Леонтьев однажды назвал смысл главной единицей анализа психики, собирался это аргументировать, но потом оставил эту идею, ограничившись тем, что сделал смысл одной из образующих сознания (наряду со значением и чувственной тканью).

Ф. Е. Василюк, анализировавший преодоление критических ситуаций (потеря смысла, жизненный крах), пришел к заключению, что обретение нового смысла возможно в деятельности переживания (работа печали, — по З. Фрейду). Это весьма правдоподобно, тем более что, как говорилось выше, переживание, согласно Л. С. Выготскому, представляет собой единицу анализа сознания и, видимо, забытую А. Н. Леонтьевым образующую сознания. Близка к переживанию и деятельность понимания. Понимание при внешнем и внутреннем диалоге обеспечивается двумя противоположно направленными процессами — процессами означения смысла и осмысления значений [12]. Для изображения взаимоотношений значений и смыслов подходит лента Мёбиуса. В процессах понимания ли, мышления ли указанные процессы-действия переходят друг в друга. На внешней стороне ленты может быть значение, которое в результате осмысления превращается в смысл и становится внутренней стороной той же ленты. Аналогичное происходит в итоге означивания смысла: по-новому осмысленное значение становится внешней стороной ленты Мёбиуса.

В попытках определения понятия (или характеристики феномена) «смысл» его соотносят со значениями, символами, духом (порой идентифицируют с ними), а также с потребностями, мотивами, целями, ценностями, установками, позициями, ориентациями, направленностью индивида. Объективированный смысл наряду со знаком, словом, символом, мифом, ликом рассматривается как носитель идеальной формы, средство (медиатор) развития и личностного роста [11].

Из этого беглого и неполного перечня следует, что смысл пронизывает, пропитывает все разделы психологии и психологам впору если и не сказать вслед за поэтами-05.10.2012


100

Акмеистами: мы смысловики, — то признать, что мы испытываем тоску по смыслу. Мне меньше всего хотелось бы иронизировать по этому поводу. Напротив: глядя на историю психологии с птичьего полета, приятно сознавать, что она постепенно переходит от таких главных своих слов, как «ассоциация», «гештальт», «установка», «операция», «поведение», «деятельность» к слову «смысл». Это можно даже назвать процессом восхождения от абстрактного к конкретному. Однако при этом неплохо было бы себе представить, а что такое (что означает?) конкретное?

А. Н. Леонтьев в свое время дал операциональное определение, скорее характеристику смысла как отношения мотива к цели. Одна из первых попыток измерить это отношение была предпринята П. И. Зинченко. Около 40-х гг. ХХ в. он, изучая память, варьировал силу мотива и содержательность, осмысленность мнемических задач. Результаты получились вполне значимые: сильная мотивация при бессодержательной задаче дает такие же низкие показатели запоминания, как слабая мотивация при осмысленной задаче. Известны тесты, например, измерения смысложизненных ориентаций (Д. А. Леонтьев). Однако это исчезающе мало по сравнению с продемонстрированной широтой использования культурного концепта «смысл». Обратимся к вариантам метафорической конкретизации этого концепта и некоторых соотносимых с ним психологических феноменов.

105

*

Не слишком оптимистическая Метафора пропасти смысла Принадлежит Э. Гуссерлю. «Между сознанием и реальностью поистине зияет пропасть смысла» [8; 11]. Хотя метафоре почти 100 лет, нельзя сказать, что эту пропасть удалось преодолеть или заполнить. Может быть не все так безнадежно, особенно если поверить О. Э. Мандельштаму:

Это зренье пророка подошвами Протоптало тропу в пустоте.

Такие тропы удавалось торить и ученым. Психологам лишь постепенно удается заполнять смысловые пропасти между стимулами и реакциями, знанием и действием, аффектом и интеллектом, обучением и развитием, сознанием и деятельностью. Успех в этом деле определяется тем, насколько они удаляются от механистически и статистически понятого детерминизма и приближаются к пониманию явления (концепта) свободы — свободы, подчиняющейся внутренним или собственным смыслам и порывам. По сравнению с Пропастью смысла Более оптимистически звучит образ Мира человеческих смыслов, Который, как и всякий мир, неисчерпаем. «Облегченной» версией метафоры пропасти является хорошо известный Смысловой барьер, возникающий при решении проблемы, в общении между людьми и т. п.

Метафора семиосферы Принадлежит Ю. М. Лотману. Он отличал семиосферу от ноосферы В. И. Вернадского, которая имеет материально-пространственное бытие. Семиосфера, хотя и имеет в качестве первоэлемента знак, или знаковый коммуникативный акт, является, по Ю. М. Лотману, абстрактной. Он понимал под семиосферой не только совокупность знаков или текстов-кирпичиков, а «то семиотическое пространство, вне которого невозможно само существование семиозиса» [15; 13]. Семиосфера структурно неоднородна, имеет свои границы, являющиеся

05.10.2012


100

Областями усиленного смыслообразования. Структурные ядра на периферии семиосферы могут перемещаться в ее центр, а бывшие в центре — на периферию. «Внутреннее разнообразие семиосферы подразумевает ее целостность. Части входят в целое не как механические детали, а как органы в организм» [15; 16–17]. Мы и далее будем встречаться с размышлениями об органическом бытии смысла. Важно также, что связи между частями семиосферы сложны и отличаются высокой степенью деавтоматизации, а следовательно, непредсказуемости. И наконец, заключение Ю. М. Лотмана: диалог — основа всех смыслопорождающих процессов.

Поиски путей смыслового сжатия, схематизации, «оформления знаний в свою аббревиатуру» (Г. Гегель) сопутствуют истории образования и науки. Семиосфера — один из возможных образов такого сжатия, напоминающий Globus Intellectualis Г. В. Лейбница. Своя версия «семантического глобуса» была и у Л. С. Выготского. Географическая метафора помогла ему уяснить взаимную смысловую зависимость понятий между собой. Долготой Понятия он обозначает место, занимаемое им между полюсами крайне наглядной и крайне отвлеченной мысли о предмете. Широтой — место, занимаемое им среди других понятий той же долготы, но относящихся к другим точкам действительности. Долгота и широта понятия вместе дают представление о понятии с точки зрения заключенного в нем акта мысли и представленного в них предмета [6, т. 2; 274]. Место (узел) понятия, определяемого его долготой и широтой характеризует как меру общности данного понятия, так и его смысл. Отсылаю читателя также к своей версии семиосферы [12].

Обратим внимание на то, что рассмотренные пространственные метафоры смысла: пропасть, барьер, мир, семиосфера — предусматривают его объективное существование. Несмотря на соблазн, я бы не спешил идентифицировать пространственные и рассматриваемые далее «сетевые» метафоры с Интернетом. Приведенные образы смысла действительны на все времена и превосходно подчеркивают тайну смысла; они должны быть отправными для

106

Дерзающих прикоснуться к ней. От пространственных метафор перейдем к формам существования смысла.

Метафора паутины смыслов Принадлежит М. Веберу: человек — это животное, находящееся в паутине смыслов, которую человек сам соткал (добавим — из своего собственного бытия). Добавление соответствует утверждению Г. Г. Шпета о том, что смысл укоренен в бытии. Смысл настолько укоренен в бытии, что с точки зрения М. М. Бахтина даже порождает его, движет жизнь и бытие. Это не противоречие между взглядами Г. Г. Шпета и М. М. Бахтина. Просто целесообразно рассматривать бытие и смысл (сознание) не как две разные вещи (сущности), а как единый континуум (М. К. Мамардашвили). Это же относится и к излюбленной проблеме психологов — проблеме взаимоотношения сознания и деятельности. На самом деле сознание деятельно, а деятельность осмысленна, омысленна, сознательна; другой вопрос, насколько и как они взаимопроникают друг в друга. Возможно ли вымечтанное психологами единство сознания и деятельности? Важно, что их изолированное бытие невозможно. Это понимали и С. Л. Рубинштейн, и А. Н. Леонтьев.

Вернемся к метафоре М. Вебера. Если прочесть ее буквально, возникает вопрос, а как смысл, представляемый как паутина, может нечто двигать? Ведь она сама как и смысл, колеблется, трепещет, вибрирует. С чем резонируют такие вибрации? Вспомним, что Н. А.

05.10.2012


100

Бернштейн для характеристики живого движения и, разумеется, независимо от М. Вебера, использовал ту же метафору паутины (на ветру). Эта метафора напоминает и «парящее действие» Новалиса. Исследования Н. А. Бернштейна показали, что каждое движение неповторимо, как отпечаток пальца, что упражнение — это повторение без повторения, что движение не повторяется, а каждый раз строится. Разброс между однотипными движениями неустраним, и наложенные друг на друга, они действительно похожи на паутину. Значит, одна и та же цель достигается разными путями (траекториями) и все они могут быть равноэффективны. при этом обязательным условием эффективности является, согласно Н. А. Бернштейну, наличие смысла двигательной задачи. Физиолог и биомеханик постулировал необходимость наличия смысла, не уточнив, «как он выглядит».

Как паутину на ветру можно представить и образы (кинестетический, зрительный), регулирующие осуществление движений и действий. Зрительный образ как бы парит, реет, дышит, меняется, вибрирует. Его формирование не в меньшей степени, чем построение движений, подчинено смыслу перцептивной задачи. С нахождением опыта решения двигательных задач пространство становится функциональным, образуется моторное, или действенное поле. С накоплением опыта решения перцептивных задач оптическое поле становится полем феноменальным, смысловым. Выражаясь словами В. Келера, человек перестает быть рабом зрительного поля, выходит за его пределы. Это оказывается возможным благодаря свободному намерению (К. Левин), т. е. помыслу, замыслу, возможно, умыслу.

Подвижны не только моторика и перцепция. Единственны и неповторимы эмоции во всяком отдельном случае их протекания [6, т. 1; 94]. Столь же подвижны процессы памяти с ее неизбежными реконструкциями при воспроизведении. Подвижно и мышление, что хорошо известно на опыте. Давно ушел в прошлое и постулат о ригидности проторенных путей (маршрутов) в нервной системе. Около 70 лет тому назад Н. А. Бернштейн предположил, что и нервные процессы, обеспечивающие восприятие, и действие протекают по типу нелокализуемого качественного динамизма. Близкую к паутине аналогию используют и нейрофизиологи, утверждающие, что в живом организме сеть дендритов подвижна, как ветки деревца при легком ветре. И только благодаря подвижности и избытку степеней свободы, которыми обладают смысловая, моторная, перцептивная (т. е. в широком смысле слова когнитивная), аффективная и нервная системы, мы получаем в итоге

107

Точнейшие движения и действия — как силовые, так и легчайшие, исполненные грации, красоты и смысла. Иное дело, что пока мы замещаем наше непонимание механизмов этого чуда такими символами, как, например, «душой исполненный полет», или словами «порядок из хаоса», «синергия», «резонанс», «гетерогенез» и т. п. Постепенно, с каждой новой колеблющейся паутиной тайна построения действия становится все более осязаемой; все более очевидной становится ведущая роль «паутины смысла» в интеграции всех механизмов построения и регуляции актов поведения и деятельности. Было бы преувеличением сказать, что смысл с самого начала присутствует в биодинамической и в чувственной ткани живого движения и образа, ведь смысл — искомое. Точнее будет сказать, что живое движение — это ищущий себя смысл. Именно в этом состоит главное отличие живого движения от механического, и оно порождает и определяет все остальные отличия [7]. Даже найденный смысл в своем чистом виде

05.10.2012


100

Неуловим. Он тут же переливается в операциональное, перцептивное, а затем и в вербальное значение, в значение совершающихся актов поведения и деятельности. Он в них не исчезает, а скрывается под их покровом и составляет проблему для желающих понять такие акты.

Исследование процессов извлечения или придания смысла представляет собой серьезную проблему и для когнитивной психологии. Б. Спиноза когда-то сказал, что память — это ищущий себя интеллект. При микроструктурном анализе кратковременной зрительной памяти с помощью достаточно искусственной экспериментальной процедуры был обнаружен функциональный блок семантической обработки информации, находящийся за сенсорным регистром, иконической памятью, блоком сканирования... Дальнейшие исследования показали, что по мере совершенствования системы переработки информации применительно к тому или иному предметному содержанию блок семантической обработки таинственным образом перемещается на первое место и начинает определять работу всей системы. Она из мнемической превращается в интеллектуальную.

Метафора кровеносной системы смысла Принадлежит Г. Г. Шпету, в творчестве которого понятие «смысл» было доминирующим. Он не уставал подчеркивать динамичность смысловой системы. В контексте анализа внутренней формы слова Г. Г. Шпет писал: «Разум, то, что разумеет, и есть функция, направленная на усмотрение смысла... В структуре слова его содержание, смысл принципиально занимает совсем особое место в сравнении с другими членами структуры. Смысл не отделим, если воспользоваться уподоблением этой структуры строению и сложению организма, от прочих членов, как отделимы костяк, мышечная система и проч. Он скорее напоминает наполнение кровеносной системы, он — питание, разносимое по всему организму, делающее возможным и нормальную деятельность его мозга-логики, и радостную — его поэтических органов чувств. С другой стороны, смысловое содержание можно уподобить той материи, которая заполняет собой пространства, из вращательного движения которой вокруг собственного центра тяжести и от конденсации которой складываются в систему хаотические туманности. Живой словарь языка — хаос, а значение изолированных слов — всегда только обрывки мысли, неопределенные туманности. Только распределяясь по тем многочисленным формам, о которых до сих пор была речь, смысл приобретает целесообразное и органическое бытие» [22; 416–417].

Слово у Г. Г. Шпета, как и у Л. С. Выготского, связано с разумом, с мышлением. Слово уподобляется организму (ср. с метафорой Н. А. Бернштейна: движение — живое существо), а смысл в структуре слова приобретает органическое бытие. Метафора смысла как наполнения кровеносной системы вполне может конкурировать с рассмотренной выше метафорой М. Вебера. Обе метафоры весьма продуктивны и дополняют одна другую. Если позволить себе немного пофантазировать, то можно задаться вопросом о том, как созданная

108

Человечеством паутина объективных смыслов трансформируется и наполняет смысловую кровеносную систему духовного организма отдельного индивида? Как «внешний» смысл становится внутренним или собственным смыслом индивида? Как сообщаются, взаимодействуют, взаимообогащаются обе смысловые системы? Как перцептивное поле становится полем смысловым и т. п. Кровеносная система смысла может закупориваться, склеротизироваться. Метафора открывает и другие возможности понимания.

05.10.2012


100

Г. Г. Шпет выделял еще одно важнейшее свойство смысла, «нагружая» смысл историей. Прислушаемся к тому, как он размышлял о «естественной» форме мыслимого: «Оно не только расплывается и склубляется вокруг какого-то центра тяжести складывающегося смысла, пока тот окончательно не закреплен и не фиксирован контекстом, но всегда носит на себе, так сказать, историю своего сложения. Как всякая вещь, даже в природе, не только есть вещь, похожая на другие или отличная от них, но еще имеющая и носящая на себе свою историю. Смысл есть также исторический, точнее, диалектический аккумулятор мыслей, готовый всегда передать свой мыслительный заряд на должный приемник. Всякий смысл таит в себе длинную “историю” изменений значений» [22; 418]. Здесь встречаем еще одну важнейшую метафору смысла: смысл — Диалектический аккумулятор мыслей. Эта метафора похожа на Трансцендентальный привод О. Э. Мандельштама, обеспечивающий передачу (распространение) энергии смысла. Поскольку всякая не пустая мысль есть мысль о смысле, то справедливо и обратное: мысль есть такой же аккумулятор смыслов. От склубления смыслов недалеко до ядер семиосферы, о которой позднее писал Ю. М. Лотман.

Нужно еще раз напомнить, что, согласно Г. Г. Шпету, смысл укоренен в бытии и что он не только этимологически есть со-мысль [22; 455]. Характеристика смысла как со-мысли замечательна сама по себе. Выше упоминалось о смысле двигательных, перцептивных, мнемических задач, а соответственно, речь должна идти и о смысле действий, направленных на их достижение. Побочным результатом успешного решения перечисленных задач является построение соответствующих им предметных, операциональных, перцептивных значений. Следовательно, значениям предшествует смысл или со-мысль, которая ищет и находит в них свое воплощение.

Метафора смысловой волны Принадлежит О. Э. Мандельштаму. Характеризуя внутреннюю форму слова, Г. Г. Шпет большое внимание уделяет динамичности логических смысловых форм. Проиллюстрирую эту динамику описанием рождения смысла поэтической речи, имеющемся у его Вольного или невольного (!) единомышленника — О. Э. Мандельштама. Общими были у них не только мысли, но и судьба. Поэт погиб в Гулаге через год после убийства Г. Г. Шпета. Характеризуя орудийную поэзию Данте и отличая ее от внешней поясняющей образности, О. Э. Мандельштам пишет: «Смысловые волны-сигналы исчезают, исполнив свою работу: чем они сильнее, тем уступчивее, тем менее склонны задерживаться... Качество поэзии определяется быстротой и решимостью, с которой она внедряет свои исполнительские замыслы-приказы в безорудийную словарную, чисто количественную природу словообразования. Надо перебежать через всю ширину реки, загроможденной подвижными и разноустремленными китайскими джонками — так создается смысл поэтической речи. Его, как маршрут, нельзя восстановить при помощи опроса лодочников: они не расскажут, как и почему мы перепрыгивали с джонки на джонку» [16; 109]. В другом месте поэт говорит: «Световые волны прорезаются, как зубы». Возможно, смысловые и световые волны представляются поэтом как метафоры друг друга. И те и другие обладают порождающими свойствами. Если это действительно так, то смысл несет орудийную функцию, является средством-медиатором, разумеется, оставаясь при этом смыслом, со-мыслью и, подобно символу — тайной. Хотя поискам лежавших в основе творчества, а затем

109

Воплотившихся и рассеявшихся в его результатах свето-смысловых волн-сигналов

05.10.2012


100

Многочисленные комментаторы великих произведений искусства посвящают объемистые труды, согласие между ними достигается крайне редко. Их авторы об этом лишь догадываются:

Мои слова печальны: знаю; Но смысла их вам не понять. Я их от сердца отрываю, Чтоб муки с ними оторвать. М. Ю. Лермонтов

В высказываниях поэтов мы находим мысли о главенствующей роли смысла в творчестве и при этом замечательные описания неуловимости смысла, уподобление его Невидимым волнам-сигналам, своего рода редукцию волновой функции. Коль скоро пошла речь о физических аналогах смысла, то наряду с волнами должны появиться и кванты. Пока такое предположение преждевременно. Н. Д. Гордеева действительно обнаружила в живом движении волны и кванты, но ее данные говорят о том, что носителем смысла является волна, а не квант. Если не о квантах, то о каплях смысла говорил А. Белый.

Метафора радуги смысла. А. Белый протестовал против существования абстрактной истины и настаивал на ее динамичности: «...Процесс нарастания смысла беспрерывен, текуч; в нем отдельные смыслы суть капли; радуга возникает из них; это — смысл. Или истины нет, или истина — жестикуляция смыслов. Учение о динамической истине предполагает ее как текучую форму, как форму в движении; представление о форме в движении — представление об организме; организм — текучее многообразие в нераздельном; элементы же ее вне ее суть пустые застылые формы...» [2; 24]. Об истине, как о текучей форме писал и В. Набоков в «Даре»: «Властители дум понять не могли живительную истину Гегеля: истину не стоячую, как мелкая вода, а, как кровь, струящуюся в процессе познания» [18; 219]. Мы вновь сталкиваемся с поисками тайны смысловой природы творчества. Существенно, что А. Белый писал о форме в движении, о жестикуляции смыслов. Выше говорилось о живом движении, как об ищущем себя смысле. Это же относится к предметному действию, в особенности к Действию творящему (выражение В. В. Кандинского). А. Туфанов в 1924 г., характеризуя эстетику ОБЭРИУтов (Объединение реального искусства), писал о своеобразии работы его представителей со смыслами. Общая задача ОБЭРИУтов состояла в расширении и углублении смысла предмета, слова и действия. Д. Хармс сосредоточивал внимание «не на статической фигуре, но на столкновении ряда предметов, на их взаимоотношениях. В момент действия предмет принимает новые конкретные очертания, полные действительного смысла. Действие, перелицованное на новый лад, хранит в себе “классический” отпечаток и в то же время — представляет широкий размах обэриутского мироощущения» [21; 558]. Сказанное относится и к столкновению словесных смыслов в поэзии, которое, по словам А. Туфанова, выражает смысл предмета с точностью до механики [Там же; 584].

В том же 1924 г., когда появилась его книга, начались публикации первых исследований Н. А. Бернштейна, которого поражала удивительная точность живого движения; оно осуществляется кинематической системой, имеющей огромное число избыточных степеней свободы.

Аналогичное происходит и с образами. С. М. Эйзенштейн при киномонтаже сталкивал образы для получения не только нового, но и точного смысла. Н. А. Заболоцкий использовал для этого столкновение слов (та же жестикуляция смыслов). Д.

05.10.2012


100

Хармс почти персонифицировал смыслы: «Разбуди меня сильного к борьбе со смыслами». Бороться можно с равным. Персонифицировал смысл И. Северянин, без ложно скромности чувствовавший над ним свое превосходство:

Я — соловей, и, кроме песен, Нет пользы от меня иной. Я так бессмысленно чудесен, Что Смысл склонился предо мной!

110

Метафора облака смысла Принадлежит Г. П. Щедровицкому. После волны, капли, радуги смысла следует ожидать облака смысла. У Л. С. Выготского встречается облако мысли, а Г. П. Щедровицкий говорит об облаке смысла. Л. С. Выготский, характеризуя внутреннюю речь, говорил об испарении речи в мысль. Такие Испарения, В его логике, видимо, и образуют облако, которое потом Проливается дождем слов. Г. П. Щедровицкий был склонен идентифицировать смысл с полем понимания в коллективной, мыслительной деятельности, в котором он рождается. Из общего «смыслового облака» понимающей и мыслительной работы выделяются Идеальные объекты мысли, которые затем фиксируются в материале знаковых схем [23; 281]. По сути дела подобное «смысловое облако», включающее в свой состав разные смыслы от ситуативных до личностных и сверхличностных, — витает не только над мыслительными, но и над любыми другими задачами, решаемыми человеком. Дж. Апдайк восхищался тонким приемом возгонки, с помощью которого И. А. Бродский из жизненного опыта добывает драгоценный смысл. Образ возгонки точнее, чем образ испарения и тоже наводит на мысль об облаке, Ауре смысла.

Обратим внимание на то, что некоторые метафоры смысла, приведенные выше, хорошо корреспондируют между собой. Мы их можем «видеть как»: над пропастью смысла. Внезапное озарение порождает и радугу смысла, соединяющую края пропасти. В итоге, падая в пропасть смысла, впадая в понимание, чудесным образом оказываешься на вершине радуги смысла. Мир воспринимается индивидом сквозь сотканную им собственную паутину смыслов. Дело происходит так, как изображено на картине К. Хокусаи «Фудзи сквозь паутину». Художник для изображения восприятия священной горы использовал паутину то ли как символ смысловой сферы наблюдателя, то ли как символ духовной ауры, окутывающей Фудзияму. А может быть, в паутине сходятся оба возможных смысла.

Все вместе можно назвать собирательным образом жизни смысла, или его различных воплощений. Этот динамический собирательный образ смысла соответствует его текучей, динамической природе.

Метафора растения-смысла Принадлежит А. Белому. Хотя он сформулировал ее в контексте проблемы смысла познания, она имеет непосредственное отношение к тайне творчества: «Учение о динамической истине нам меняет и самое представление о мысли: смыслы истин — растения; учение о статической истине уподобляемо отношенью к зерну: зерно истины, данное как понятие, преждевременно потребляется нами; если бы мы посадили его, то оно — проросло бы ростком многозернистого колоса; зерна колоса проросли бы пучком; от пучка всколосилось бы поле; бескорыстное отношение к истине множит круг ее жизни; определение ее не в зерне, а во множестве зерен. Истина “А” не в зерне: в ритме зреющих зерен...» [2; 24].

Метафора растения близка К. Юнгу, который уподоблял произведение, находящееся

05.10.2012


100

In Statu Nascendi, живому существу, дереву, забирающему из почвы нужные ему соки, ребенку в материнской утробе, автономному комплексу души и т. п. В основе замысла произведения лежат праслово, праобраз или архетип, которые К. Юнг наделяет стихийными силами. Иногда он идентифицирует эти образования со Сверхличностным Смыслом, который бывает выше художника, его способности осмысления и чувствования. Да и под символом К. Юнг понимает возможность какого-то еще более широкого, более высокого смысла за пределами нашей сиюминутной способности восприятия и намек на такой [24; 108–120]. Аналогичную гипотезу образа-ростка, «образа-организатора» (в биологическом смысле) интересно развивали Н. Л. Мусхелишвили и Ю. А. Шрейдер [17], но следуя за Л. С. Выготским, они, в отличие от А. Белого и К. Юнга, наделяют эти образы значением, а не смыслом.

Метафора пути и поиска горизонта по вертикали. Что касается метафоры смысла, как пути, его ориентации, направленности,

111

То она широко распространена — как говорится, «слова народные». К этой метафоре следует добавить непременное требование М. М. Бахтина. Поиск смысла бытия может быть эффективным лишь тогда, когда признается мое единственное место в бытии: «Смысл бытия, для которого признано не существенным мое единственное место в бытии никогда не сможет меня осмыслить, да это и не смысл бытия-сознания» [1; 19].

Удивительно точный образ поиска Горизонта по вертикали Принадлежит И. А. Бродскому. Поэт как-то обронил фразу, что жизнь есть сумма мелких движений. Если заменить слово жизнь практически эквивалентным ему словом смысл, то можно сказать, что и смысл есть сумма мелких движений — движений, ищущих смысл, и движений, реализующих найденный смысл. Не являются исключением и движения души. Живое движение замечательно тем, что его характеризует не только перемещение в пространстве и времени, но и претерпевание, ощущение собственной, в том числе порождающей активности. Живое движение — это творящее движение, творящее собственные пространство, время и смысл (активный хронотоп, — по А. А. Ухтомскому и М. М. Бахтину). Живое движение, благодаря найденному смыслу, преодолевает пространство и время, овладевает этими суровыми определениями бытия. И. А. Бродский подметил замечательную особенность живого движения:

По плоскости прокладывая путь,

Я пользуюсь альтиметром гордыни...

И таким образом его я отыскивает свой Горизонт по вертикали. Найденный смысл становится вертикальным измерением психологического времени, а, соответственно, и бытия. Некоторые его называли четвертым, некоторые — пятым измерением бытия. Хотя его должно назвать первым. Повторю, что акт открытия, обретения, Впадения в понимание (М. К. Мамардашвили) смысла остается таинственным, притом настолько таинственным, что Т. Элиот связывает его с «мигом времени не из времени». Но это такой «миг времени, которым сотворено время то, что зовут историей». Такими мигами творится и время, которое зовут личной историей или биографией: «Моя душа — мгновений след», — сказала М. Цветаева; «Мгновений, становящихся откровениями» (Р. М. Рильке).

Метафора лица смысла Принадлежит М. М. Бахтину. Она, как и предыдущая, тесно связана с будущим временем: «Мое определение самого себя дано мне (вернее, дано —

05.10.2012


100

Как заданность, данность заданности) не в категориях временного бытия, а в категориях еще-не-бытия, в категориях цели и смысла, в смысловом будущем, враждебном всякой наличности моей в прошлом и настоящем. Быть для себя самого значит еще предстоять себе (перестать предстоять себе, оказаться здесь уже всем — значит духовно умереть)» [1; 194]. М. М. Бахтин настойчиво отодвигает смысл в будущее: «Мир моего смыслового будущего чужероден миру моего прошлого и настоящего <...> Я — в своем смысле и ценности для себя самого — отброшен в мир бесконечно требовательного смысла» [Там же]. Лицо смысла — это противостоящий и предстоящий бытию смысл. Если внутреннее бытие противопоставляет себя смыслу как самостоятельную ценность, становится самодовлеющим и самодовольным перед лицом смысла, то этим оно впадает в глубокое противоречие с самим собою, в самоотрицание, становится ложью: бытием лжи или ложью бытия [Там же; 195].

Не углубляясь далее в учение М. М. Бахтина о смысле, можно сказать, что его пафос в необходимости выработать доминанту души на лицо смысла. У М. М. Бахтина мы встречаем отождествление смысла и духа. А согласно А. А. Ухтомскому, одной их главных доминант души является внимание духу. Еще один императив А. А. Ухтомского — доминанта на лицо другого. Объединяя взгляды двух мыслителей — А. А. Ухтомского и М. М. Бахтина, можно сказать: с того момента, как открывается лицо другого и лицо смысла (иногда они совпадают), сам человек впервые заслуживает, чтобы о нем заговорили как о лице.

112

*

Я не ставил задачи исчерпать все имеющиеся метафоры смысла. Это столь же трудно, как исчерпать все имеющиеся трактовки понятия «смысл». Да это и не нужно. Исчерпать понятия и метафоры смысла — значит убить его. Ибо «сказанное слово — смертная плоть смысла» [1; 202]. Его оживляет живая метафора. Поэтому метафоричность — неотъемлемое и неистребимое свойство любого речевого мышления, в том числе научного, а не только поэтического. И. А. Бродский выделил еще одно замечательное свойство метафоры: «Метафора, — или говоря шире, сам язык — вещь в общем и целом незавершимая, она хочет продления — загробной жизни, если угодно. Иными словами (без всяких каламбуров), метафора неисцелима» [3; 151]. Предупреждение о каламбурах связано с тем, что размышления о метафоре возникли у автора в контексте рассказа о венецианской Набережной неисцелимых. Неисцелимость может быть метафорой недосказанности искусства и науки. В настоящем тексте тоже далеко не все досказано.

Наряду с перечисленными (назовем их мягкими, живыми, прозрачными) имеются и метафоры твердые, жесткие, например, смысловой стержень, смысловой каркас, смысловой конструкт, упомянутый выше смысловой барьер, смысловой фундамент, которые заслуживают отдельного разговора. Из этого класса метафор остановлюсь лишь на одной. Это метафора смысла-камня, который презрели строители

И который должен стать во главу угла (Л. С. Выготский во главу угла поставил практику и философию). Для смысловиков-акмеистов сознательный смысл слова — Логос — такая же прекрасная форма, как музыка для символистов, — писал О. Э. Мандельштам. Для него смысл выступал как поэтическая материя; так, Д. А. Леонтьев говорит о смысловой ткани (еще одна «мягкая» метафора), которую он ставит в один ряд с биодинамической и чувственной тканью). О. Э. Мандельштам говорил об акмеистах:

05.10.2012


100

15


«...Мы вводим готику в отношения слов, подобно тому как Себастьян Бах утвердил ее в музыке» [16; 169]. Поэт вспоминает Вл. Соловьева, которого волновало «немое красноречие гранитной глыбы», и дает свое понимание известных строк Ф. И. Тютчева: «Но камень Тютчева, что “с горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собой, иль был низвергнут мыслящей рукой”, — есть слово. Голос материи в этом неожиданном паденье звучит как членораздельная речь... Акмеисты с благодарностью поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания (здания смысла. — В. З.).

Камень как бы возжаждал иного бытия. Он сам обнаружил скрытую в нем способность динамики — как бы попросился в “крестовый свод” — участвовать в радостном взаимодействии себе подобных» [16; 169].

Не последовать ли психологии примеру акмеистов и не положить ли камень — камень-смысл в «крестовый свод» своего вечно строящегося здания? Надеюсь, что мир, как воздух Бескорыстного Смысла (Б. Пастернак), открывающийся в его смыслообразах и метафорах, будет способствовать этой уже ведущейся работе.

1. Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. М.: Русские словари, 2003.

2. Белый А. О Смысле познания. М.: Изд-во РОУ, 1991.

3. Бродский И. А. Набережная неисцелимых. Эссе. СПб.: Азбука-классика, 2005.

4. Василюк Ф. Е. Психология переживания. М.: Изд-во МГУ, 1984.

5. Выготский Л. С. Психология искусства. М.: Искусство, 1996.

6. Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1, 2, 5. М.: Педагогика, 1982.

7. Гордеева Н. Д. Экспериментальная психология исполнительного действия. М.: Тривола, 1995.

8. Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. М.: Лабиринт,

1994.

9. Зинченко В. П. Гетерогенез мысли: подходы Л. С. Выготского и Г. Г. Шпета (продолжение

Разговора) // Густав Шпет и современная философия гуманитарного знания / Под ред.

113

Т. Г. Щедриной. М.: Языки славянских культур, 2006. С. 82–134.

10. Зинченко В. П. Мысль и слово: подходы Л. С. Выготского и Г. Г. Шпета // Точки-Punkta. 2003. № 3–4. С. 127–169.

11. Зинченко В. П. Посох Мандельштама и трубка Мамардашвили. К началам органической психологии. М.: Новая школа, 1997.

12. Зинченко В. П. Психологические основы педагогики. М.: Гардарики, 2002.

13. Зинченко П. И. Непроизвольное запоминание. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1961.

14. Леонтьев Д. А. Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности. М.: Смысл, 1999.

15. Лотман Ю. М. О семиосфере // Избр. статьи: В 3 т. Т. 1. Таллин: Александра, 1992. С. 11–24.

16. Мандельштам О. Э. Слово и культура. М.: Сов. писатель, 1987.

17. Мусхелишвили Н. Л., Шрейдер Ю. А. Значение текста как внутренний образ // Вопр. психол. 1997. № 3. С. 79–91.

18. Набоков В. В. Дар // Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М.: Правда, 1990.

19. Рикёр П. Живая метафора // Теория метафоры / Под ред. Н. Д. Арутюновой и М. А.
Журинской. М.: Прогресс, 1990. С. 435–455.

20. Степанов Ю. С. Протей. Очерки хаотической эволюции. М.: Языки славянской культуры, 2004.

21. Туфанов А. К Зауми. Фоническая музыка и функция согласных фонем // Rosyjskie kerunki literackie przel/om 19 i 20 wieki. Warszawa: Panstwowe wydawnictwo naukowe,1982. С. 581–588.

05.10.2012


100

16


22. Шпет Г. Г. Соч. М.: Правда, 1989.

23. Щедровицкий Г. П. Избр. труды. М.: Шк. культ. политики, 1995.

24. Юнг К. Г. Феномен духа в искусстве и науке. М.: Ренессанс, 1992.

Поступила в редакцию 21.VII 2006 г.

05.10.2012


14

14