Ваш психолог ПОЛТОРА КИЛО МОЗГОВ ИЛИ ЖИВОЕ МЫСЛЯЩЕЕ ТЕЛО? (ВЗГЛЯД НА ПСИХОЛОГИЮ ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ ПСИХОФИЗИЧЕСКОЙ ПРОБЛЕМЫ)
А. В. СУРМАВА
Излагается взгляд автора на психофизическую проблему и анализируются основанные на идеях Б. Спинозы попытки ее преодоления в трудах Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева и Э. В. Ильенкова.
Ключевы е слова: Психофизическая проблема, Р. Декарт, Б. Спиноза, Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, Э. В. Ильенков, деятельность, психофизиология, мозг, предмет.
Психологию не раз пытались освободить от кошмара психофизической проблемы. Увы, попытки эти, как правило, оканчивались ничем. Свежайший образец капитуляции теоретического мышления перед труднейшей из мировых загадок являет нам статья А. Н. Кричевца в первом номере «Вопросов психологии» за 2005 г. [4]. Автор легко и изящно устраняет проблему, казавшуюся непосильной великому Р. Декарту, предлагая просто отринуть ее как наваждение, навеянное «онтологическим гипнозом», а, чтобы теоретическая жизнь не показалась нам после Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева и Э. В. Ильенкова слишком легкой, через пару страниц мимоходом замечает, «...что психология по преимуществу... есть наука о неразрешимых вопросах» [4; 16].
Между тем в этом печальном выводе нет ничего неожиданного, ибо он был изначально заложен самой философско-теоретической позицией автора статьи. Мыслителей-марксистов — Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева и Э. В. Ильенкова — А. Н. Кричевец берется анализировать с кантианских позиций, а поскольку он делает это вполне профессионально, то в результате с неизбежностью приходит к банальному агностицизму. Похожие казусы с неизбежностью преследуют тех, кто, не желая публично признаться в том, что сегодня им не по пути с Л. С. Выготским, особенно если признаваться в этом надо перед западными коллегами, движущимися в направлении прямо противоположном, пытаются переосмыслить культурно-деятельностное наследие с позиций, этому наследию глубоко неорганичных.
Спинозиста и марксиста Л. С. Выготского упорно толкуют с позиций замечательных и глубочайших мыслителей, но не спинозистов и не марксистов, не замечая того забавного обстоятельства, что ищут не там, где лежит кошелек, а там, где светло для ищущих. Куда честнее и последовательней позиция тех наших коллег, которые, сказав А, мужественно говорят Б, и осторожно начав с идеи о культурно-исторической бездомности Л. С. Выготского, с мысли о том, что своей креативностью он обязан не определенной философско-теоретической культуре, а некоей врожденной иррациональной гениальности, позволившей
129
Ему совершить выдающиеся теоретические открытия вопреки своим же «плоским марксистским иллюзиям», плавно переходят ко все более четко артикулируемым
05.10.2012
128
Утверждениям о том, что значение его фигуры для психологии сильно преувеличено.
Впрочем, довольно об этом. Гораздо интересней обратиться к теоретическому анализу текстов самого Л. С. Выготского, которые, разойдясь в бесчисленном множестве цитат, остаются преимущественно непрочтенными.
Анализ картезианской психофизической проблемы красной нитью проходит через все научное творчество Л. С. Выготского. Эта проблема стоит в центре его вершинной, хотя, увы, незавершенной работы «Спиноза», к ее анализу он обращается и в опубликованной в 1930 г. статье «Психика, сознание, бессознательное». Последнюю цитируют нечасто и, как правило, в дидактическом контексте. Между тем она заслуживает куда большего внимания, ибо в ней Л. С. Выготский обсуждает ни много ни мало вопрос о сущности психики как таковой, а посему серьезный теоретический анализ этой статьи представляется нам более чем актуальным именно сегодня.
Помимо прочего интересна она и тем, что в ней в наиболее явном виде Л. С. Выготский обнаруживает философско-логическую основу своего теоретизирования, свой теоретический метод, в соответствии с которым он определяет развиваемую им психологическую теорию как «диалектическую психологию». Понятно, что данная констатация наверняка вызовет у многих раздражение своей... несвоевременностью. Но что поделаешь, творчество личности такого масштаба, как Л. С. Выготский, всегда несколько несвоевременно и в отличие от отечественного гимна принципиально не поддается посмертному редактированию.
Начинает Л. С. Выготский с того, что предлагает теоретически различать направления современной ему психологии по тому, в какой из картезианских субстанций они находят начала и концы психологической причинности. «Достаточно... вспомнить объективную психологию И. П. Павлова и американских бихевиористов, совершенно исключающих психические явления из круга своего исследования, и сравнить их со сторонниками так называемой понимающей, или описательной, психологии, единственная задача которой — анализ, классификация и описание феноменов психической жизни без всякого обращения к вопросам физиологии и поведения, — стоит только вспомнить все это для того, чтобы убедиться, что вопрос о психике, сознательном и бессознательном имеет определяющее методологическое значение для всякой психологической системы. В зависимости от того, как решается этот основной для нашей науки вопрос, находится и самая судьба нашей науки» [1; 132–133].
Иначе говоря, и И. П. Павлов, и его американские поклонники полагали достойными своего ученого внимания предметы, принадлежащие исключительно к картезианской протяженной субстанции. И напротив, представители так называемой понимающей психологии удостаивали своим специфическим «пониманием» феномены сугубо ментальной природы, выражаясь языком Р. Декарта, — модусы мыслящей субстанции.
Понятно, что первые в лучшем случае могли претендовать на создание каузальной физиологии или так называемого бихевиоризма — науки о сугубо внешней стороне поведения человека и животных, но ничего не могли, да и не хотели сказать о собственно психической жизни предметов своего высоконаучного постижения. Иначе говоря, в идеале они могли претендовать на создание сугубо Каузальной и научной непсихологии. Вторые, напротив, стремились по одним им ведомым канонам создавать Некаузальную и ненаучную психологию.
Очевидно, что та психология, которая, начиная с В. Вундта, хотела быть дисциплиной научной, могла существовать только в зазоре между этими двумя радикальными позициями, пытаясь предложить некий третий, или синтетический путь. Столь
05.10.2012
128
3
130
Же очевидно, что попытка эта являла собой классический образец «попытки с негодными средствами», ибо предложенные Р. Декартом теоретические средства для решения антропологической проблемы, расчленяющие живое единство на две абстрактно противоположные субстанции, и не могли привести ни к чему, кроме анекдотичной гипотезы о шишковидной железе, отклоняемой «свободной волей» на произвольный угол.
Впрочем, из психологов по-настоящему очевидно это было разве только для Л. С. Выготского и А. Н. Леонтьева, знавших философию вообще и философию Р. Декарта и Б. Спинозы в частности не в среднегимназическом объеме. Впрочем, и им еще предстояло конкретизировать это свое общетеоретическое знание, наполнить его научно-психологическим содержанием. Именно эту теоретическую задачу и пытается решать Л. С. Выготский в анализируемой нами статье «Психика, сознание, бессознательное».
Для Л. С. Выготского очевидна принципиальная неприемлемость картезианского подхода к решению проблемы двух противоположных субстанций, двух противоположных сущностей, таинственно сосуществующих в предмете нашей науки. Столь же очевидно для него, что принципиальное решение этой коллизии надо искать у материалиста Б. Спинозы. Цепь причинности не может соединять два чуждых друг другу мира — мир мышления и мир протяженности, ибо эти два мира если и могут взаимодействовать друг с другом, то только и исключительно в Боге, не в спинозовском Боге, равном Природе, но в Боге, вполне традиционно-религиозно понимаемом, средневековом Боге-чудотворце, ибо только иррациональным чудом может быть обосновано взаимодействие того, что в рамках рациональной логики взаимодействовать не может «по определению».
Л. С. Выготский ясно отдает себе отчет в том, что выход из тупика психофизической проблемы заключен в спинозовской идее единой субстанции, этой подлинной и единственной Causa Sui. И его нисколько не смущает, что данная позиция заключает в себе квинтэссенцию материализма. Он убежден, что признание субстанциальности психики, приписывание ей некоей особой сущностной природы, подчиненной неким особым ненатуральным, или сверхнатуральным закономерностям, отличным от закономерностей чувственно-природных, есть тупик, тупик идеалистический. Он пишет: «Возможность психологии как самостоятельной науки до самого последнего времени ставилась в зависимость от признания психики самостоятельной сферой бытия. До сих пор еще широко распространено мнение, что содержание и предмет психологической науки составляют психические явления или процессы и что, следовательно, психология как самостоятельная наука возможна только на основе идеалистического философского допущения самостоятельности и изначальности духа наравне с материей» [1; 133].
Самое забавное, что сегодня, 75 лет спустя после того, как были написаны эти строки, они звучат нисколько не менее актуально, так что мы можем без кавычек повторить за их автором: до сих пор еще широко распространено мнение, что... психология как самостоятельная наука возможна только на основе идеалистического философского допущения самостоятельности и изначальности духа... Так недавно один уважаемый московский ученый-психолог, считающий себя специалистом «по методологии Л. С. Выготского», призывал коллег развернуть вектор своих теоретических поисков от материализма к идеализму на том серьезном основании, что Лев Семенович констатировал приверженность многих психологов к стихийному идеализму. Впрочем,
05.10.2012
128
Едва ли не большинство наших российских коллег, из тех, разумеется, кого еще хоть в минимальной степени занимают теоретические проблемы психологии, сколько-нибудь нуждаются в подобных советах, ибо давно стройными рядами совершили поворот в указанном направлении. Но и это еще полбеды. Куда катастрофичней для психологии как науки позиция тех, кто вообще считает бессмысленным и непродуктивным
131
Для психолога видеть различие материалистического и идеалистического, диалектического и метафизического, равно как всех прочих содержательных теоретических оппозиций.
Вернемся, однако, к теоретику, который не бежал от философско-логических трудностей. Итак, анализируя психофизическую проблему, как она виделась его современникам — психологам и физиологам, Л. С. Выготский констатирует, что картезианская мыслящая субстанция представляется им преимущественно в виде совокупности презентированного субъекту психического содержания, субъективной феноменологии. Критерием принадлежности к этому миру — миру психики — выступает исключительно Субъективная переживаемость Этих феноменов, так что все, что не сознается, не переживается, и не должно, не может относиться к психическому.
Напротив, физический, «протяженный» мир представлялся в виде совокупности физиологических и поведенческих феноменов. Одни исследователи — тот же И. П. Павлов, — не умея и не желая работать с поведением животного, делают акцент на физиологии, другие — бихевиористы — абстрагируются от физиологии, от живой телесности как таковой и концентрируют свое внимание исключительно на внешнем проявлении ее жизнедеятельности, на поведении.
Интересна позиция самого Л. С. Выготского в отношении к приведенному выше
Различению, интересна потому, что являет собой потрясающий пример движения,
1 Рождения мысли.
Начинает Л. С. Выготский с констатации противоречия в современном научно-психологическом знании, противоречия, которое с необходимостью приводит к отказу от научной психологии, ибо все, что согласно общему представлению научно, то непсихологично, а что психологично, то ненаучно. «Мы уже сказали, — резюмирует Л. С. Выготский, — что историческое развитие нашей науки завело эту проблему в безвыходный тупик, из которого нет иного выхода, кроме отказа от философского основания старой психологии» [1; 136].
Он не ограничивается этим выводом, но указывает направление, в котором, с его точки зрения, надо искать выход из этой коллизии. «Только диалектический подход к этой проблеме открывает, что в самой постановке всех решительно проблем, связанных с психикой, сознанием и бессознательным, допускалась ошибка. Это были всегда ложно поставленные проблемы, а потому и неразрешимые» [1; 136].
Это пока не решение проблемы, это всего лишь интуитивное ощущение, что коль скоро сложившееся, накопленное научное знание принимает форму противоречия, антиномии, то выход из него может быть только диалектический. Слова Л. С. Выготского о диалектике — не магическая идеологическая формула, долженствующая подменить собой содержательно-научный анализ, но самый первый шаг этого анализа, основанного не на абстрактном эмпиризме (да и бывает ли абстрактный, свободный от какого бы то ни было теоретического основания эмпиризм?), но на теоретической культуре, уходящей своими корнями к Платону и Аристотелю, Р. Декарту и Б. Спинозе, Г. Гегелю и К.
05.10.2012
128
Марксу. Все это хорошо известно, и неловко повторять эти общие места. Впрочем, когда те же самые персонажи, которые еще совсем недавно старались угодить начальству марксистско-ленинской терминологией, сегодня в лакейском усердии пред обновленными начальственными вкусами повыбрасывали из библиотек книги К. Маркса, а немногочисленные отечественные поклонники Л. С. Выготского виновато извиняются за его «увлечение
132
Марксизмом», приходится повторять банальные истины.
Между тем Л. С. Выготский продолжает: «То, что совершенно непреодолимо для метафизического мышления, именно глубокое отличие психических процессов от физиологических, несводимость одних к другим, не является камнем преткновения для диалектической мысли, которая привыкла рассматривать процессы развития как процессы, с одной стороны, непрерывные, а с другой — сопровождающиеся скачками, возникновением новых качеств» [1; 136–137].
Итак, там, где метафизическое мышление видит лишь от века существующие абстрактные, не сводимые друг к другу противоположности (в нашем случае противоположность психического и физиологического процессов), мысль диалектическая видит процесс возникновения, становления этой противоположности. Новое, отличное от старого, а значит и противоположное ему, качество возникает в результате диалектического скачка, приходящего на смену «непрерывному» количественному изменению. В данном случае речь, очевидно, идет о том, что по мере количественного усложнения нейрофизиологического процесса в какой-то момент происходит диалектический скачок, порождающий принципиально новое качество — процесс психический.
«Где-то, на какой-то определенной ступени развития животных, в развитии мозговых процессов произошло качественное изменение, которое, с одной стороны, было подготовлено всем предшествующим ходом развития, а с другой — являлось скачком в процессе развития, так как знаменовало собой возникновение нового качества, не сводимого механически к более простым явлениям. Если принять эту естественную историю психики (т. е. то, что развитие мозговых процессов приводит к качественному скачку, в результате которого однажды появляется психика.— А. С.), станет понятна и вторая мысль, заключающаяся в том, что психику следует рассматривать не как особые процессы, добавочно существующие поверх и помимо мозговых процессов, где-то над или между ними, а как субъективное выражение тех же самых процессов, как особую сторону, особую качественную характеристику высших функций мозга» [1; 137]. Итак, психика возникает однажды как некоторое специфическое качество, сторона мозгового, нейрофизиологического процесса.
Иначе говоря, поначалу мозговые процессы развиваются как чисто механический, всецело объективный процесс, не порождая никакого психического или субъективного качества. Животные, обладающие таким простым мозгом, а следовательно, и таким простым нейрофизиологическим процессом, как функцией этого простого мозга, представляют собой чистые картезианские автоматы. Но вот однажды «на какой-то определенной ступени развития животных» [1; 137] их мозговой процесс вдруг обретает новое качество, не сводимое «механически к более простым явлениям» [1; 137] и... вчерашний биоробот обретает психику (душу).
Если интерпретировать сказанное «в лоб», поверить Л. С. Выготскому в этом вопросе
05.10.2012
128
«на слово» и не увидеть в этом всего лишь промежуточную гипотезу, противоречащую его основным теоретическим установкам, то Л. С. Выготского можно немедленно записывать в славные ряды когнитивистов, полагающих психику «системным» свойством нейронной сети достаточно большого уровня сложности. Классический образец подобной логики можно найти, например, в любопытном материале американских исследователей Р. Пенроуза, С. Гамерова «Что такое мышление?»: «Согласно общепринятой точке зрения, мышление — это эмерджентное свойство, возникающее в результате активности нейронной сети головного мозга, эта активность подобна работе классического компьютера... мышление возникает как свойство вычислительной сложности нейронной сети» [9].
Что ж, если приведенная нами мысль Л. С. Выготского стала сегодня общепринятой точкой зрения, то, может быть, зря мы к ней придираемся? Может, лучше порадоваться тому обстоятельству, что наш
133
Отечественный психолог на 70 лет опередил мировой когнитивистский мэйнстрим?
Не будем, однако, спешить с сомнительными комплиментами и попробуем разобраться в существе дела.
Начнем с того, что сам Л. С. Выготский более чем критически относился к идеям поклонников теории эмерджентной эволюции. Последнюю он определял как «новое идеалистическое учение», пытающееся «найти выход из тупика альтернативы — механицизм или витализм, в который упирается все современное естествознание. Эмерджентная эволюция исходит из допущения внезапных, якобы диалектических скачков в развитии, внезапного появления новых качеств, необъяснимого превращения одних качеств в другие» [2; 215]. Заметим, что данное определение как нельзя более выразительно говорит о философско-теоретической квалификации автора. Л. С. Выготскому не только знакомо это новое в тот момент философское учение, но он буквально в двух предложениях дает ему убийственно точную характеристику. Его ключевая мысль в отношении идеи эмердженции — разоблачение последней как пародии на диалектику. Фиксируя чисто внешнюю сторону диалектического процесса перехода количества в качество, констатируя сам факт скачка и указывая на внезапное появление, всплытие (сам термин «эмерджентизм» происходит от английского слова Emerge— всплывать) нового качества, теоретик-эмерджентист считает задачу выполненной. Действительно, а чего же еще? Ведь таинственный факт назван мудреным словом! Между тем подлинная диалектика, в отличие от ее модно-западного или идеологически-советского суррогата требует не только констатации факта скачка, но и его содержательного объяснения, понимания.
«Дух картезианского учения, — пишет Л. С. Выготский, — проявляет себя не только в механистических теориях, подобных теории Джемса, но и в новых теориях, пытающихся преодолеть несовершенство прежних гипотез с помощью другой стороны того же самого учения, которое породило идеи их противников. Они не подозревают при этом, что изгоняют дьявола именем Вельзевула и не только не выходят за пределы того замкнутого круга, в котором вращается вся современная психология эмоций, но еще теснее замыкают этот круг, пытаясь полностью реализовать старинное картезианское учение. Их заслуга состоит в том, что они с полным сознанием борются за торжество картезианских принципов современной психологии. Они только дополняют несколько старомодного Декарта наисовременнейшей теорией эмерджентной эволюции. Но и она, как мы увидим
05.10.2012
128
Дальше, не только не чужда духу картезианского учения, но непосредственно связана с
2 Ним, что, впрочем, признает и сам Принц.
<...>
Мы помним, что точно таков же был метод исследования, примененный Декартом к познанию природы страстей. Он сперва рассматривает человека как бездушный автомат и исследует механизм страстей, то, как он действует в этой сложной машине, совершенно безотносительно к ее сознанию. Этим Декарт предвосхитил теорию Джемса. Затем он присоединяет к автомату душу, заранее предопределяя, что ее восприятия, возникающие из автоматической деятельности бездушного механизма, не могут быть не чем иным, как эпифеноменами, и вводя спиритуалистический принцип обратного действия души на телесный автомат, устанавливает, таким образом, механистическое взаимодействие между душой и телом; этим он предвосхитил теорию Принца. Нетрудно видеть, что предполагаемая Принцем эмердженция психического из физического и обратное превращение духовной энергии в телесную ежеминутно совершаются в том чудовищном агрегате, составленном из чистого духа и сложной машины, который сконструирован Декартом в его теории. Он только не называл этого ежеминутно происходящего чуда эмердженцией
134
И откровенно сознавал, что оно представляет собой самый темный, неясный и трудный пункт его учения.
Все развивается последовательно и логично в этой дуалистической теории, пока дух и тело рассматриваются порознь. Они для Декарта две субстанции, исключающие друг друга. Но как только встает проблема соединения обеих субстанций в человеческом существе, и притом в том пункте, где двойственность человеческой природы сказывается непосредственным образом, — в страсти, мрак необъяснимости охватывает проникнутое светом разума стройное рационалистическое учение. На этот пункт в учении Декарта нападал, как мы помним, в первую очередь Спиноза, называя гипотезу о соединении души и тела в шишковидной железе темной, “темнее всякого темного свойства... Весьма было бы желательно, — говорил Спиноза, — чтобы он объяснил эту связь через ее ближайшую причину. Но Декарт признал душу настолько отличной от тела, что не мог показать никакой единичной причины ни для этой связи, ни для самой души, и ему пришлось прибегнуть к причине всей вселенной, т. е. к богу” (1933, с. 199). В этом и заключается тот теологический принцип в объяснении страстей, о котором говорил Дюма.
Сам Декарт на вопрос принцессы Елизаветы, как объясняется соединение души и тела, сослался на непознаваемость этого соединения. Но разве не то же самое имеет в виду и эмерджентная эволюция? Декарт ссылается на непознаваемое чудо. Новая теория ссылается на необъяснимую эмердженцию. За 300 лет изменилось только слово, но не идея. Но что слово? Звук пустой» [2; 216–218].
Мы сознательно привели столь большой фрагмент текста Л. С. Выготского, чтобы дать ему максимально полно высказаться по обсуждаемому нами вопросу. Ибо эти аргументы рикошетом задевают и его собственную сформулированную ранее позицию. Трудность в теоретическом анализе его текста здесь, как и во множестве других случаев, заключается в том, что мысль Л. С. Выготского не стояла на месте, и в том, что последнего слова он далеко не сказал.
Попробуем взглянуть на сказанное Л. С. Выготским в 1930 г. с позиции его же текста,
05.10.2012
128
Датируемого уже 1931–1934 гг., применив к его анализу логический способ критики, т. е. обратиться к наиболее развитым теоретическим средствам, хотя бы последние и были сформулированы в трудах Э. В. Ильенкова много лет спустя после смерти автора критикуемого текста. Подобный прием мы считаем не просто приемлемым, но и Единственно возможным Для продуктивного анализа теоретического наследия Л. С. Выготского, как и любого иного мыслителя подобного масштаба Изнутри Соответствующей школы. Единственное условие, условие Sine Qua Non, которое необходимо соблюсти, дабы не обессмыслить подобный подход, заключается в том, что теоретически-мировоззренческая позиция, с высоты которой имеет смысл обращаться к анализу исторического текста, должна иметь ту же направленность, тот же вектор, что и сам этот текст. Иначе вместо анализа, вместо содержательной критики и развития мы получим профанацию. Причисляя себя к «школе Выготского», анализировать и критиковать идеи спинозиста-диалектика Л. С. Выготского можно и нужно, опираясь на идеи спинозиста-диалектика Э. В. Ильенкова. Этот ход может и должен быть продуктивен. И, напротив, смешной нелепостью является попытка осмысления и «развития» Л. С. Выготского, апеллирующая, к идеям замечательного философа, но нематериалиста и неспинозиста М. К. Мамардашвили. Вернее так, — абстрактно такое обращение может быть даже весьма продуктивным, только вот вся эта продуктивность будет не во здравие, а за упокой школы Л. С. Выготского.
Итак, в статье «Психика, сознание, бессознательное» речь идет о происхождении психики и о сущности последней. Л. С. Выготский как последовательный и принципиальный материалист, естественно, отвергает субстанциальность психики и вслед за Б. Спинозой пытается истолковать мышление (психику) как атрибутивную
135
Характеристику, как неотъемлемую сторону или свойство мыслящего (наделенного психикой) тела. Здесь он абсолютно точен, ибо соответствующая принципиальная идея Б. Спинозы просто не имеет рациональных альтернатив. При этом, когда речь идет обо всей Природе, или Субстанции, то здесь не возникает существенных затруднений. Л. С. Выготский, разумеется, разделяет взгляд Б. Спинозы на то, что мыслит самое себя сама же материальная природа, а не некая вне - или надприродная сила. Теоретическая трудность, причем трудность архисерьезная, возникает тогда, когда приходит черед указать не на всеобщее мышление, не на мышление Бога, а на любой частный модус такового. Иначе говоря, трудность начинается тогда, когда теоретик должен ответить на вопрос о том, в чем сущность мышления (психики) не Природы, или Субстанции, а этого отдельного человека, или даже не человека, а любого животного (мы помним, что Б. Спиноза в отличие от Р. Декарта не считал животных бездушными автоматами).
Отвечая на этот принципиальный вопрос, Л. С. Выготский пытается рассуждать в строгом соответствии с логикой Б. Спинозы, памятуя, что теоретик-спинозист должен видеть обе стороны медали. Мышление (психика) не существует само по себе, абстрактно. В атрибуте протяжения ему должно соответствовать некоторое тело, тело мыслящее. Иначе говоря, должно существовать такое тело, пространственно определенному действию которого всегда должен соответствовать некий акт мышления (психический акт), составляющий его — телесного действия — неотъемлемую «обратную сторону», ибо «...душа и тело составляют одну и ту же вещь, в одном случае представляемую под атрибутом мышления, в другом — под атрибутом протяжения» [7; 458]; подчеркнем — именно действию, а не покоящемуся состоянию, так как либо
05.10.2012
128
Бездействующее (абстрактно пассивное) тело пребывает вне актуальных причинных отношений, либо замыкающиеся через него цепи причинности выражают сущность иного, активного тела.
Не все тела в равной степени наделены способностью к активному действию,
3 Соответственно, и не все тела в равной степени одушевлены. Понятно, что покоящийся
Камень, согласно Б. Спинозе, одушевлен в исчезающе малой степени по сравнению с
Животным, а это последнее — по сравнению с человеком, ибо «...чем какое-либо тело
Способнее других к большему числу одновременных действий или страданий, тем душа
Его способнее других к одновременному восприятию большего числа вещей; и чем более
Действия какого-либо тела зависят только от него самого и чем менее другие тела
Принимают участие в его действиях, тем способнее душа его к отчетливому пониманию»
[7; 414–415].
Остается понять, чтó Б. Спиноза понимает под действием мыслящего, одушевленного тела. Является ли таким действием его нейрофизиологическая активность (на языке XVII в. — движение животных духов в его организме), или речь принципиально идет о предметной активности тела?
Не станем повторять уничтожающе иронические высказывания великого нидерландского материалиста о животных духах и шишковидной железе — этих символах умозрительной картезианской психофизиологии. Обратимся к тексту Б. Спинозы — непосредственно к шестому постулату второй части «Этики». Последний гласит: «Человеческое тело может весьма многими способами двигать и располагать внешние тела» [7; 420]. Уже из этого определения очевидно, что Б. Спинозу интересует не внутренняя физиологическая кухня, без которой, разумеется, невозможно никакое действие живого мыслящего
136
Тела, а причинные отношения, в которые мыслящее тело человека способно вступать с миром внешних тел.
Та же мысль прослеживается в теореме 14: «Человеческая душа способна к восприятию весьма многого и тем способнее, чем в большее число различных состояний может приходить ее тело» [7; 420].
Может быть, речь идет о физиологических, или нейрофизиологических состояниях?
Вовсе нет! Это совершенно недвусмысленно следует из авторского «доказательства» данной теоремы. «Человеческое тело... подвергается весьма многим действиям со стороны внешних тел и в свою очередь способно весьма многими способами действовать на внешние тела. А так как все, что имеет место в человеческом теле, душа человеческая... должна воспринимать, то отсюда следует, что человеческая душа способна к восприятию весьма многого и тем способнее и т. д.; что и требовалось доказать» [7; 420].
Ясно, что, говоря о состояниях, в которые может приходить тело, Б. Спиноза ведет речь о предметных, а не о физиологических состояниях. Между формой предмета, так или иначе отпечатавшейся в живой органике человека и тем более активно построенной самим субъектом в акте воображения, и физиологическим рисунком, обеспечившим этот акт, не существует и не может существовать взаимно однозначное соответствие. Эта интуитивно очевидная мысль была в ХХ в. строго экспериментально доказана Н. А. Бернштейном, показавшим, как бесконечно разнятся физиологические характеристики одного и того же предметного действия. Однако из этого следует, что некоторому
05.10.2012
128
Определенному в атрибуте мышления психическому образу в атрибуте протяжения должно соответствовать не некое бесконечное множество физиологических или нейрофизиологических состояний, а вполне определенное предметное состояние, т. е. действие, состоящее не в условно-знаковом (иначе говоря, произвольном, а следовательно, никаком) отношении к предмету, но в отношении содержательно-предметном, в отношении активного пластического уподобления последнему. Это значит, что, противопоставляя мышлению или психике физиологию мозга, мы не только не приближаемся к спинозовскому пониманию тождества атрибутов мышления и протяжения в единой субстанции, но благополучно остаемся в картезианском тупике.
Это прослеживается уже в попытке Л. С. Выготского вывести психику как новое качество из развивающейся физиологии. Уже здесь очевидно, что исходным пунктом в рассуждении Л. С. Выготскому приходится брать голую картезианскую протяженную субстанцию, в которой нет места мышлению, а затем мышление (психика) вдруг появляется на сцене в результате некоторого чудесного акта, который нисколько не становится более рациональным оттого, что Л. С. Выготский называет его актом «развития», а не справедливо высмеянной им «эмердженции». Ибо, что есть слово, даже если это слово — «развитие»? Звук пустой!
Итак, выход из тупика картезианского дуализма Л. С. Выготский ищет на пути спинозистского понимания единства мышления и протяженности как противоположных атрибутов единой и единственной субстанции. «Неразрешимость психической проблемы для старой психологии и заключалась в значительной степени в том, что из-за идеалистического подхода к ней психическое вырывалось из того Целостного процесса, Часть которого оно составляет, и ему приписывалась роль самостоятельного процесса, существующего наряду и помимо процессов физиологических...» (курсив мой. — А. С.) [1; 137].
Что же это за целостный процесс, который, по мнению Л. С. Выготского, имеет объективную и субъективную стороны? На этот вопрос Л. С. Выготский предлагает по существу не один, а два принципиально различных ответа.
Первый ответ Таков: мыслящий мозг, мозговая деятельность, мозговая психофизиология.
137
«Диалектическая психология исходит раньше всего из единства психических и физиологических процессов (очевидно, что речь здесь идет о процессах нейрофизиологических. — А. С). Для диалектической психологии психика не является, по выражению Спинозы, чем-то лежащим по ту сторону природы или государством в государстве, она является частью самой природы, непосредственно связанной с функциями высшей организованной материи...» (с последним мы были бы готовы согласиться на все сто процентов, если бы Л. С. Выготский не добавил: «...нашего головного мозга». — А. С.) [1; 137[.
Начать надо с того, что мыслящий головной мозг, взятый в абстракции от цельного деятельного организма, есть сам по себе чистая абстракция, могущая существовать лишь в воспаленном воображении исследователя, или писателя-фантаста, но никак не в материальной реальности. Далее, мозговая деятельность никак не может претендовать на роль целостного процесса. О целостности мозгового процесса можно было бы говорить только в том случае, если бы он содержал все свои действующие причины в себе самом, тогда как мозговой процесс — далеко не Causa Sui. Мозговой процесс есть функция
05.10.2012
128
11
Предметной деятельности живого организма, а, значит, до целостности мозговому процессу не хватает такой малости, как живое тело, и предметы, «через которые оно беспрерывно как бы возрождается» [7; 420]. Наконец, определение «высшая организованная материя» никак не может быть отнесено к абстрактному мозгу, при всех его замечательных вычислительных возможностях, ибо как таковой в абстракции от (а) живого органического тела и (б) тела неорганического, т. е. предметного тела культуры, абстрактный мозг ни мыслить, ни чувствовать не может. Предполагать иное значило бы впадать в курьезный «процессорный фетишизм», усматривающий в голом процессоре некую таинственную потенцию, или силу — своего рода Vis Mechanica, могущую реализоваться, даже если все остальные части компьютера забыли завезти на склад.
Между тем дело не ограничивается перечисленными трудностями. Определив единое основание психического и физического как живущий психофизиологической жизнью мозг, Л. С. Выготский немедленно сталкивается с нешуточной проблемой, которая состоит в том, что при таком понимании спинозовского тождества исчезает ни много ни мало предмет собственно психологического исследования: «...признание единства этого психофизиологического процесса приводит нас с необходимостью к совершенно новому методологическому требованию: мы должны изучать не отдельные, вырванные из единства психические и физиологические процессы, которые при этом становятся совершенно непонятными для нас; мы должны брать целый процесс, который характеризуется со стороны субъективной и объективной одновременно» [1; 137]. Однако трудность как раз и состоит в том, что физиологи и психологи-интроспекционисты худо-бедно представляли, как изучать отдельно физиологию и отдельно психику, а вот как ухватить «единый психофизиологический процесс» и что это за зверь такой, остается загадкой.
Л. С. Выготский рассматривает эту проблему со всех сторон, отметая одно за другим очевидные, но непригодные решения. Во-первых, он отметает вульгарно-материалистическое представление, просто и без затей отождествляющее психику с физиологией. «В результате, — резюмирует Л. С. Выготский, — проблема психики уничтожается вовсе, разница между высшим психическим поведением и допсихическими формами приспособления стирается» [1; 138]. Здесь он, правда, черпает аргументы уже не
Из физиологии, а из поведения, но при этом опять наступает на картезианские грабли,
4 Апеллируя к неким «допсихическим» формам приспособления» ; надо ли пояснять, что,
Коль существуют некоторые «допсихические формы приспособления», то по крайней
Мере некоторые
138
Из животных, если не все — суть чистые картезианские автоматы.
Не приемлет Л. С. Выготский и махистское отождествление, в котором «психическое переживание, например ощущение, отождествляется с соответствующим ему объективным предметом» [1; 138].
Далее он категорически отвергает «мысль о том, что диалектическая психология должна складываться из чисто физиологического изучения условных рефлексов и интроспективного анализа, которые механически объединяются друг с другом. Ничего более антидиалектического и представить себе нельзя» [1; 138–139].
Наконец, и это, пожалуй, самое любопытное, Л. С. Выготский еще раз наступает на те же самые картезианские грабли, защищая психологию от психофизиологии. Действительно, если подлинный предмет психологического исследования — это не
05.10.2012
128
Абстрактные психика и физиология, а «единый психофизиологический процесс», то означает ли это, что на смену науки, называющей себя психологией, должна прийти психофизиология или физиологическая психология?
Л. С. Выготский решительно не согласен с таким, казалось бы, логично вытекающим из его же спинозистских рассуждений выводом. Он пишет: «Нам кажется: главный повод заключается в том, что, называя эти процессы психологическими, мы исходим из чисто методологического определения их, мы имеем в виду процессы, изучаемые психологией, и этим подчеркиваем возможность и необходимость единого и целостного предмета психологии как науки» [1; 138].
Формально в сказанном нет никакой логики — сплошные эмоции. Ну не хочет Лев Семенович расставаться с любезной его сердцу психологией, вопреки тому, что сам только что доказал, что подлинно научной может быть лишь психофизиология головного мозга! Не спасает и ссылка на пресловутую «методологию», ибо Выготский-теоретик только что эту самую психологию не только похоронил, но и забил в ее могилу осиновый кол психофизиологии. Несколькими строками ранее, апеллируя к Б. Спинозе, он убедительно доказывал, что пришла пора отбросить картезианские предрассудки старой психологии и изучать впредь не субъективные феномены и физиологические процессы в их абстрактной оторванности друг от друга, но единые психофизиологические процессы, теперь же он говорит, что нельзя ограничиться психофизиологией, а надо заниматься психологией как таковой. Здесь у него, мягко говоря, некоторая неувязка, ибо что есть та новая психология, которую он предлагает строить, в отличие от справедливо раскритикованной им старой субъективной психологии, он так и не разъясняет.
Самое любопытное, что сам Л. С. Выготский этого противоречия либо не видит, либо не хочет видеть и вопреки всякой очевидности продолжает настаивать на своем. Впрочем, любопытно и то, что мы как психологи с удовольствием принимаем эту его нелогичность, ибо интуитивно догадываемся, что в психологии, понимаемой сколь угодно субъективистски, собственно психологии, души, душевных переживаний бесконечно больше, чем в самой что ни на есть научной физиологии, пусть даже с приставкой нейро - или психо-. Но какой вывод следует из этого? — Что все спинозистские рассуждения Л. С. Выготского были всего лишь данью его личному философскому вкусу, а следовательно, с провозглашением эпохи новой, «диалектической психологии» он несколько поторопился? Что психологической науке, которая видит свою задачу не столько в сочинении красивых и по возможности непротиворечивых теорий, сколько в том, чтобы составлять основу для широкой психологической практики, и Р. Декарт, и Б. Спиноза с их ископаемой логикой и терминологией, со всеми их субстанциями, атрибутами и психофизическими проблемами, мягко говоря, не нужны? И что сам Л. С. Выготский, скорее всего, догадывался об этом и пользовался термином «диалектическая психология» исключительно в силу политической конъюнктуры?
139
Л. С. Выготский отвечает на все эти вопросы, отвечает, как всегда опережая время на многие десятилетия. Впрочем, прежде чем перейти к содержанию его второго ответа, задержимся буквально на пару слов еще на одном парадоксе, вытекающем из первого, «нейрофизиологического решения» психофизической проблемы. Отбив им же самим обоснованную претензию психофизиологии на психологическую корону, Л. С. Выготский милосердно наделяет ее вдовьим наделом, своего рода опричниной, обосновывая право на существование психологической физиологии или физиологической психологии
05.10.2012
128
Необходимостью установления «связей и зависимостей, существующих между одним и другим родом явлений» [1; 138], т. е. между все теми же нейрофизиологией и психикой.
Заметим в этой связи, что психофизиологи поступают крайне опрометчиво, ссылаясь на
5 Это авторитетное мнение, ибо само это мнение — всего лишь один исчезающий момент
В потоке мысли гениального теоретика, момент, схваченный в потоке, в движении, вне
Которого он лишен всякого смысла. На секунду задумаемся, если верна теоретическая
Позиция, занятая Л. С. Выготским, и сторонами в спинозовском единстве выступает
Мышление (психика) и физиология, то между ними может быть «связей и зависимостей»
Не больше, чем между фасом и профилем умствующего лица. Допускать обратное значит
Благополучно возвратиться к мифологии психофизического взаимодействия. Тут уж надо
Выбирать что-то одно: либо Л. С. Выготский прав в своем спинозизме, и тогда между
Психикой и физиологией нет и быть не может никаких причинных отношений, никаких
Связей и зависимостей, либо его спинозовские рассуждения неверны, но тогда неверны и
Все выводы, основанные на них, тогда нелепо ссылаться на ошибочное мнение Л. С.
Выготского, изложенное в этой статье.
Истоки этих представлений можно найти в трудах Л. С. Выготского, который первым сформулировал необходимость исследовать проблему соотношения психических и физиологических систем, предвосхитив, таким образом, основную перспективу развития психофизиологии (Выготский, 1982)» [6; 4–5].
Предлагая психофизиологам заниматься связями и зависимостями между двумя различными родами явлений, между психикой и нейрофизиологий, Л. С. Выготский по существу перечеркивает, отвергает свой же первый вариант решения психофизической проблемы, ибо, если есть какое-то содержательное отношение между явлением А и явлением Б, то их никак нельзя мыслить в качестве атрибутов единой субстанции, качеств одного и того же, единого субъекта.
Второй ответ — там же, где и первый, т. е. в тексте статьи-размышления. Однако начнем мы опять не с ответа, а с проклятых вопросов, которыми вслед за «старой психологией» задается Л. С. Выготский. «Как известно, две основные проблемы до сих пор еще не разрешены для старой психологии: проблема биологического значения психики и выяснения условий, при которых мозговая деятельность начинает сопровождаться психологическими явлениями. Такие антиподы, как объективист В. М. Бехтерев и субъективист К. Бюлер, одинаково признают, что мы ничего не знаем о биологической функции психики, но что нельзя допустить, будто природа создает лишние приспособления, и что, раз психика возникла в процессе эволюции, она выполняет какую-то, хотя нам еще совершенно непонятную, функцию» [1; 139].
В этой постановке вопроса уже засветился принципиально иной, принципиально новый ответ. Вернее, та часть вопроса, где спрашивается об условиях «при которых мозговая деятельность начинает Сопровождаться (курсив мой. — А. С.) психологическими
140
Явлениями», уже содержит в себе ответ, и это ответ не Л. С. Выготского, а завзятого «параллелиста». А вот вопрос о биологическом значении психики, подкрепленный более чем основательными соображениями К. Бюлера и В. М. Бехтерева, — это уже принципиально новый поворот темы. Начнем с того, что он просто несовместим с пониманием психики как свойства или функции мозга. Действительно, если психика, понимаемая как мир субъективных переживаний, чувствований, есть функция
05.10.2012
128
Нейрофизиологии, появляющаяся к тому же лишь на определенном, продвинутом этапе эволюции животных, то объяснить, для чего появляется это чудо, в чем его биологический смысл, принципиально невозможно. Здесь одно из двух: либо психика может как-то влиять на мозговые процессы, включаясь в единую причинную цепь с нейрофизиологическими процессами, как-то их модифицировать, и тогда она нужна, в ней есть некоторый деловой смысл для животного (но из такого допущения в свою очередь следует очень неприятная альтернатива: встав на позицию психофизического взаимодействия, мы будем вынуждены либо признать психику разновидностью все той же физиологии, вполне чувственно-материальным физиологическим процессом, пусть и особого рода, и тогда мы хотя бы останемся в пределах здравого смысла, пусть и сильно отдающего метафизикой XVIII в., либо мы должны будем повторять за Дж. Экклзом его анекдотические измышления о душе, локализованной в синаптических щелях, которые были призваны в ХХ в. заменить картезианскую шишковидную железу), либо психика на нейрофизиологию мозга никак влиять не может, и тогда непонятно, для чего это бесполезное свойство, этот эпифеномен породила природа.
Л. С. Выготский пытается найти верный ответ, критикуя неверную постановку вопроса старой психологией. Это его излюбленный и глубоко диалектический хо д мысли (ср. аналогичный прием, к которому прибег Б. Спиноза для критики Р. Декарта). Л. С. Выготский пишет: «Мы думаем, что неразрешимость этих проблем заключается уже в их ложной постановке. Нелепо раньше вырвать известное качество из целостного процесса и затем спрашивать о функции этого качества, как если бы оно существовало само по себе, совершенно независимо от того целостного процесса, качеством которого оно является» [1; 139]. Но что есть тот целостный процесс, качеством которого является психика? — Если мозговая нейрофизиология, то впереди нас опять ожидает тупик...
На это раз ответ Л. С. Выготского принципиально иной. Впервые и уже не мимоходом, а как выстраданный теоретический результат, в качестве целостного субъекта, одновременно и пространственно и психически определенного, Л. С. Выготский называет не протекающий под черепной коробкой физиологический процесс, а вполне «внешний» процесс Приспособительного поведения Животных: «Самое предположение, что между психическими и мозговыми процессами может существовать взаимоотношение, уже наперед предполагает представление о психике как об особой механической силе, которая, по мнению одних, может действовать на мозговые процессы, по мнению других, может протекать только параллельно им. Как в учении о параллелизме, так и о взаимодействии содержится эта ложная предпосылка; только монистический взгляд на психику позволяет поставить вопрос о биологическом значении психики совершенно иначе.
Повторяем еще раз: нельзя, оторвав психику от тех процессов, неотъемлемую часть которых она составляет, спрашивать, для чего она нужна, какую роль в общем процессе жизни она выполняет. На деле существует психический процесс внутри сложного целого, внутри единого процесса поведения, и, если мы хотим разгадать биологическую функцию психики, надо поставить вопрос об этом процессе в целом: какую функцию в приспособлении выполняют эти формы поведения?» [1; 140].
Чтобы понять величайшее значение для психологии этих нескольких строк, попробуем осмыслить их в той самой спинозистской
141
Логике, в которой построено все остальное рассуждение Л. С. Выготского. Итак, если
05.10.2012
128
Первый, фактически отвергнутый ответ провозглашал, что субъектом спинозовского единства, стороны которого суть психика и нейрофизиология, является «мыслящий» мозг, то спинозовский субъект второго ответа — это живое, функционирующее в природной среде и приспосабливающееся к ней, действующее в соответствии с формой и расположением внешних природных тел, тех тел, через которые оно постоянно как бы возрождается, мыслящее тело животного. Соответственно сторонами этого единства выступают «внешний» чувственный процесс поведения в атрибуте протяжения и «психологический процесс» в атрибуте мышления.
«Иначе говоря, надо спрашивать о биологическом значении не психических, а психологических процессов, и тогда неразрешимая проблема психики, которая, с одной стороны, не может явиться эпифеноменом, лишним придатком, а с другой — не может ни на иоту сдвинуть ни один мозговой атом, — эта проблема оказывается разрешимой» [1; 140].
Итак, нелепо спрашивать о биологическом смысле субъективных чувствований как таковых, абстрактной феноменальной «психики». Только умствующему человеку, который сыт и защищен от любых (природных) неожиданностей, может прийти в голову идея о первичности, субстанциальности и самоценности субъективных чувствований. Для животного, живого дикого животного в натуральной, природной среде субъективные чувствования имеют прежде всего практический смысл в контексте его внешней, предметной деятельности, его «приспособительного поведения». То же самое можно сказать и о практически деятельном, а не всего лишь абстрактно умствующем человеке и уж тем более о человечестве в целом. В природе не существует абстрактного, переживающего аутические грезы бестелесного «мозга», а есть наделенные тем или иным мозгом, или вовсе обходящиеся без него живые существа, существа практически, чувственно деятельные (ибо недеятельное, покойное тело есть синоним трупа), а значит телá, вооруженные чувственными «внешними» органами своей деятельности — желудками, зубами, лапами, хвостами, крыльями. Голый, не наделенный хоть каким-нибудь телом, но при этом деловито функционирующий, что-то вычисляющий мозг есть продукт извращенного воображения фантаста, есть нечто эстетически невозможное, как невозможен для сколько-нибудь культурно развитого воображения «нейрон сознания», «синапс совести» или «микротрубочка ума». Но тогда столь же невозможно примыслить этому протяженному фантастическому уродцу в атрибуте мышления вторую, субъективную, сторону, чтобы она не была таким же уродливым фантазмом, как и его протяженная Alter Ego.
Ровно это и утверждает Л. С. Выготский, призывая искать ключ к разгадке проклятых психологических вопросов «внутри единого процесса поведения» [1; 140], поведения, обеспечивающего биологическую задачу приспособления к реальности. Он настаивает, что психика как таковая бессмысленна в абстракции от реального, вынужденного считаться с внешними обстоятельствами процесса поведения животного, так что и говорить надо о биологическом значении не психических, а психологических процессов.
Термин «психологический процесс» нужен Л. С. Выготскому, дабы отмежеваться от субъективистского, феноменологического «психического процесса», процесса, существующего только в воображении психолога-субъективиста. Биологического значения так понимаемый психический процесс не может иметь в принципе, оттого его и не могли найти лучшие умы, бившиеся над этой проблемой с середины XVII в. Как не существует в природе абстрактный «мыслящий мозг», так не существует и абстрактный психический процесс, процесс, никак не связанный с миром вне «мыслящего», «переживающего» субъекта. Иное дело — процесс психологический, который есть не что
05.10.2012
128
Иное, как субъективная сторона, субъективная проекция живого, а значит деятельного
142
Субъекта — животного или человека, так же как наделенное или не наделенное мозгом деятельное тело субъекта, включающее и его естественные органы (Innata Instrumentis) и культурные органы (прежде всего орудия труда, если речь идет о человеке), есть его проекция в атрибут протяженности.
Здесь по существу Л. С. Выготский сталкивается с той же проблемой «элемента» и «единицы», к которой он неоднократно возвращается в разных своих текстах. Где предел деления, предел абстракции, за которой предмет исследования утрачивает свою специфику?
«Все своеобразие диалектической психологии в том и заключается, — говорит Л. С. Выготский, — что она пытается совершенно по-новому определить предмет своего изучения. Это есть целостный процесс поведения, который тем и характерен, что имеет свою психическую и свою физиологическую стороны, но психология изучает его именно как единый и целостный процесс, только так стараясь найти выход из создавшегося тупика» [1; 139]. Иначе говоря, интересующая психологию целостность есть приспособительное поведение, которое в свою очередь имеет два атрибутивных свойства: быть физическим, протяженно-чувственным действием чувственного физического тела в чувственном же мире и быть актом мышления, психики или «психологическим актом».
В приведенной формулировке у Л. С. Выготского остается одна принципиальная, с точки зрения его же собственной логики, неточность. «Целостный процесс поведения» не может иметь своей чувственно-протяженной стороной физиологию, ибо приспосабливается к обстоятельствам внешнего мира не физиология как таковая, а целый организм. «Физиология» не ведет себя, но обеспечивает возможность поведения. В противном случае нет никаких оснований не объявить «стороной» деятельного субъекта биохимические или квантово-механические процессы. Иначе говоря, в отношении к приспособительному поведению физиология выступает как типичный «элемент» в отношении к «единице».
Открытие, сделанное Л. С. Выготским, было столь велико, что он сам не успел толком осознать его, сделать из него далеко идущие теоретические выводы и довести до конца собственные рассуждения. Эта его идея, как и многие другие, была щедрой рукой оставлена потомкам едва намеченной. Между тем направление его мысли было задано совершенно точно. Он писал: «Нельзя спрашивать, при каких условиях нервный процесс начинает сопровождаться психическим, потому что нервные процессы вообще не сопровождаются психическими, а психические составляют часть более сложного целого процесса, в который тоже как органическая часть входит и нервный процесс.
В. М. Бехтерев (1926), например, предполагал, что, когда нервный ток, распространяясь в мозгу, наталкивается на препятствие, встречает затруднение, тогда только и начинает работать сознание. На самом деле нужно спрашивать иначе, именно: при каких условиях возникают те сложные процессы, которые характеризуются наличием в них психической стороны? Надо искать, таким образом, определенных условий в нервной системе и в поведении в целом для возникновения психологических целостных процессов, а не внутри данных нервных процессов — для возникновения в них психических процессов» [1; 143].
Крайне любопытна ссылка на В. М. Бехтерева! Формально, с точки зрения развиваемой Л. С. Выготским логики, сказанное В. М. Бехтеревым — абсурд. «Нервный
05.10.2012
128
Ток» — не субъект действия, а потому он и не может ни на что «наталкиваться», даже если бы в мозгу было нечто такое, обо что наш «нервный» герой мог бы споткнуться. С другой стороны, было бы до крайности нерасчетливо просто отбросить размышление В. М. Бехтерева как абстрактную глупость, так как это вовсе не глупость, а глубочайшая догадка. Психика (сознание) действительно начинается там и тогда, где и когда спонтанное импульсивное
143
Действие наталкивается на препятствие, на внешнее ограничение. Соответственно, условия, в которых возникает, если и не психика, то отдельный психический акт, надо искать «не внутри данных нервных процессов», а «в нервной системе и в поведении в целом». Первая половина формулы, апеллирующая к нервной системе, — дань не до конца преодоленному прошлому нашей науки, ее вторая часть, апеллирующая к целостному поведению, — образ ее потребного будущего.
Л. С. Выготский абсолютно точен в главном — в спинозистской логике тождества двух атрибутов в единой субстанции. О том, насколько велико это его теоретическое открытие, можно судить хотя бы по тому, что оно остается по-настоящему не понятым и поныне. Единственным теоретиком, который пришел к аналогичным выводам, был Э. В. Ильенков, изложивший свое понимание Б. Спинозы в «Диалектической логике» [3]. Вообще, надо сказать, что два выдающихся мыслителя — Л. С. Выготский и Э. В. Ильенков — абсолютно сходятся в своих мировоззренческих позициях; они оба были материалистами и диалектиками, оба огромное значение придавали теоретическим идеям Б. Спинозы, вплоть до того, что оба оставили после себя незавершенные рукописи, целиком посвященные этому величайшему философу.
Между тем та же проблема была в центре размышлений и А. Н. Леонтьева.
А. Н. Леонтьев, как и Л. С. Выготский, вынужден был исходить из повсеместно распространенного представления о психике как функции мозга. «...Развитие деятельности, — говорил он в своем выступлении на “домашней дискуссии 1969 года”, — необходимо приводит к возникновению психического отражения реальности в ходе эволюции, и этот тезис не нуждается в комментировании. Это совершенно банальное положение, говорящее примерно о том, что цитируется в таком виде: “Жизнь рождает мозг. В мозгу человека отражается природа...” и т. д., т. е. жизнь порождает отражение» [5; 304].
В приведенных словах очевидно глубокая мысль о связи жизни и психики (отражения) мирно сосуществует со столь же очевидной иллюзией, касающейся отражения природы «в мозгу». Эта иллюзия настолько глубоко укоренилась в теоретической культуре, что не только не вызывает возражений, но и кажется «банальной». Между тем банальной она стала не так уж давно. В 1846 г. Л. Фейербах считал уместным доказывать, что мозг есть внутренний орган мысли. Отталкиваясь от того же спинозовского хода мысли, Л. Фейербах видит в мыслящем мозге тот субъект, который в атрибуте мышления есть акт мысли, а в атрибуте протяжения есть чувственный физиологический процесс. Вот как эта мысль выражена самим автором в работе под характерным названием «Против дуализма тела и души, плоти и духа»: «...из того, что мышление для меня не мозговой акт, а акт, отличный и независимый от мозга, не следует, что и Само по себе Оно не мозговой акт. Нет! Напротив: что Для меня, или Субъективно, есть чисто духовный, нематериальный, нечувственный акт, то Само по себе, или Объективно, есть материальный, чувственный акт» [8; 213–214].
05.10.2012
128
Л. Фейербах не ограничивается этим рассуждением и продолжает развивать мысль о мозге как органе мысли, противопоставляя его другим органам нашего тела. При этом он не замечает, что доказывает строго обратное желаемому. «Желудок, который у меня то полон, то пуст, сердце, биение которого я слышу и чувствую, голову как объект внешних чувств — короче, свое тело я воспринимаю только при посредстве мозгового акта, мозговой же акт — только Посредством его самого, поэтому он для меня, по крайней мере непосредственно, уже не нечто объективное, от меня отличное. Этой неощутимостью и непредметностью мозгового акта объясняется и психологическое идолопоклонство древних народов и всех необразованных людей, которые помещают “душу, дух” вместо мозгового акта в сердцебиение или в акт дыхания» [8; 214].
144
Здесь в невольное «мозговое» идолопоклонство впадает сам Л. Фейербах, ибо и бьющееся сердце, и переваривающий пищу, перестальтирующий желудок, и вздымаемая дыханием грудь суть куда более непосредственные выражения жизни, а значит и психики живого существа, чем технически обеспечивающий координацию их активностей вычисляющий процессор-мозг. Активность этих органов субстанциальна, а активность мозга — нет. И в этом смысле интуиция «древних» и «необразованных» людей куда точнее интуиции просвещенного теоретика — человека, в силу разделения труда избавленного от постоянной заботы о наполнении желудка, который ежедневно в положенные часы наполняется пищей как бы сам собой, а значит, в силу этого обстоятельства могущего недооценивать и роль специфической активности по добыванию оной.
А. Н. Леонтьев, как и Л. С. Выготский, не останавливается на фейербаховском мозгоцентризме. Его категорически не устраивает представление, согласно которому психическое отражение, образ возникает в мозгу непосредственно в результате «тех или иных воздействий на реципирующие системы человека» [5; 255]. Между предметом отражения и его психическим образом, согласно А. Н. Леонтьеву, обязательно включается «третье звено» — деятельность, причем деятельность не ментальная, какая-нибудь «мыследеятельность» или, упаси боже, физиологическая, а деятельность чувственная, деятельность, пластически уподобляющаяся своему предмету. Но при этом он совсем чуть-чуть, буквально полшага не дошел до спинозовского решения. Он так и не решился ясно и недвусмысленно произнести: психика не порождается деятельностью, ибо она сама и есть деятельность, или ее, деятельности, неотъемлемая сторона. Сама «внешняя», чувственно-протяженная деятельность не есть и не может быть предпосылкой деятельности «внутренней», которая-де только и относится целиком к психологии «как это было согласно картезианскому членению» [5; 314], как фас не может быть предпосылкой профиля человеческого лица. Она не нуждается в особом «кесаре», который пожелал бы ею володеть, в отличие от хорошо пристроенной за пазухой у бога деятельности внутренней. Внешняя деятельность — не связующее «третье звено», долженствующее заполнить пропасть, отделяющую отражаемую внешнюю вещь от «мозга (отражающего) (в идеологической формулировке дискуссии 1947 г. — А. С.)» [5; 304]. Точно так же это не медиатор, связывающий деятельность внешнюю с собственно психической или внутренней деятельностью, «психику-процесс» с «психикой-образом». Психика есть атрибут самой что ни на есть внешней чувственно-предметной деятельности, так что «по ту сторону» от «внешней деятельности» за ней уже нет Ничего.
А. Н. Леонтьев склонялся к такому решению, был близок к нему, но так никогда ни
05.10.2012
128
Разу не произнес этой формулы, даже в «домашней дискуссии» 28 ноября 1969 г., когда разговор шел среди своих, за закрытыми дверями и «по гамбургскому счету». Напротив, именно в ней А. Н. Леонтьев наиболее недвусмысленно сформулировал теоретическую трудность, перед которой он вынужден был остановиться.
«Я усматриваю в этой позиции, которую я сейчас условно занимаю, ряд капитальных трудностей, которые я лично решить не могу. Сколько я их ни пробовал решать — я не нахожу удовлетворительного решения до сегодняшнего дня. Может быть, товарищи имеют это решение. У меня его нет. Какие же трудности я не могу решить? Первая трудность, которую я не могу решить и которую я отчетливо вижу, состоит в том, что при такой позиции деятельность снова рассекается. Внутренняя деятельность целиком относится к психологии, как это было согласно картезианскому членению. Внутренняя деятельность — это “богу богово”, что касается до внешней, особенно практической, деятельности, то она не психологическая, ее нужно отдать кесарю, это кесарево.
145
Только не известно — какому кесарю и кто этот кесарь» [5; 314].
Здесь А. Н. Леонтьев фактически признает, что вопреки его желанию, противоположность «внешней» и «внутренней» деятельностей воспроизводит картезианский дуализм. Вторая упоминаемая им «трудность» связана с распадением «единой деятельности» на внешние и внутренние звенья, между которыми зияет все та же пропасть, и, наконец, третья трудность, по мнению А. Н. Леонтьева — самая важная, заключается в естественном обособлении «психики-образа... от психики-процесса. Потому что то, что я назвал психика-образ, как бесспорный предмет психологии, может иметь в свернутом виде, в себе, внешнюю деятельность. Тогда уже <реальность> рассекается еще по одной плоскости. Всякий образ... есть свернутый процесс, и за этим процессом уже нет ничего. Есть объективная действительность: общество, история» [5; 314].
Действительно, по сю сторону от чувственно-предметной деятельности нет ничего кроме предметной реальности, общества, природы, истории, но, и это принципиально, ничего нет и по ту сторону, — ничего, что не было бы самóй чувственно-предметной деятельностью. Допуская иное, а именно: что по ту сторону от чувственной деятельности существует особый психический мир, принципиально отличный от нее, т. е. мир бестелесный, — мы обрекаем себя на повторение картезианского дуализма со всеми его парадоксами и тупиками.
Что же мешало А. Н. Леонтьеву признать эту логически очевидную перспективу и окончательно перейти на спинозистскую позицию?
Менее всего хотелось бы рассматривать в этой связи чисто политические или «идеологические» мотивы и соображения. Не потому, что их не было вовсе, а потому, что при всей своей реальности они могли иметь только очень опосредствованное отношение к содержательному ходу мысли теоретика такого масштаба как А. Н. Леонтьев. Нет ничего проще, чем указать, скажем, на так называемую ленинскую теорию отражения, догматы которой-де боялся оспорить А. Н. Леонтьев. Однако этим мы ни на йоту не приблизимся к пониманию действительных теоретических корней тех трудностей, которые он мужественно констатировал, трудностей, преодолеть которые психологическая теория сможет не раньше, чем составляющая ее основу историческая практика, практика не узкопсихологическая, но взятая в самом широком культурно-историческом и общественно-политическом ее объеме, создаст для этого действительные
05.10.2012
128
20
Предпосылки.
Каковы эти действительные предпосылки? Ближайшим образом — это преодоление исторически ограниченного разделения труда, порождающего такое разделение деятельностей человеческих индивидов, которое производит и воспроизводит картезианский дуализм не как чисто теоретическую фикцию, а как реальное, практическое отношение, лишь отражающееся в небесах теории в виде дуализма психофизического. Впрочем, это уже тема отдельного серьезного разговора.
1. Выготский Л. С. Психика, сознание, бессознательное // Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. М.: Педагогика,
1982.
2. Выготский Л. С. Психология эмоций // Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. М.: Педагогика, 1982.
3. Ильенков Э. В. Диалектическая логика. М.: Политиздат, 1984.
4. Кричевец А. Н. Внутренние условия развития и психофизическая проблема // Вопр. психол.
2005. № 1. С. 3–18.
5. Леонтьев А. Н. Дискуссия о проблемах деятельности // Леонтьев А. Н. Деятельность.
Сознание. Личность. М.: Смысл, 2004.
6. Марютина Т. М., Ермолаев О. Ю. Введение в психофизиологи. М.: Флинта, 2002.
7. Спиноза Б. Этика // Избр. произв.: В 2 т. Т. 1. М.: Политиздат, 1957.
8. Фейербах Л. Против дуализма тела и души, плоти и духа // Избр. философ. произв.: В 2 т. Т.
1. М.: Политиздат, 1955.
9. Penros R., Hameroff S. What is consciousness? Http:// Www. quantumconsciousness. org/presentations/ whatisconsciousness. html
Поступила в редакцию 22.III 2005 г.
1 У Л. С. Выготского, надо заметить, крайне мало готовых ответов. «Психика, сознание,
Бессознательное», как и все прочие его тексты, — это не профессорски-назидательное
Изложение окончательных истин, но живой процесс мышления, процесс поиска ответов на
«проклятые» теоретические вопросы; процесс настолько живой, что он прослеживается в
Самом тексте обсуждаемой статьи. В этом смысле все его литературное творчество можно
Объединить под одной шапкой-названием — «Мыслящая речь». Это же обстоятельство
Предоставляет несколько сомнительную, но часто используемую возможность иллюстрировать
Цитатами из классика прямо противоположные теоретические идеи.
2 Критикуемый Л. С. Выготским Мортон Принц (Prince) с помощью категории эмердженции
Пытается совершить сальто-мортале над картезианской пропастью, отделяющей протяженное
Машинообразное тело от бестелесной души.
3
Хотя бы самую минимальную степень одушевленности Б. Спиноза приписывает всем
Вещам, но это вовсе не означает, что автор «Этики» исповедует панпсихизм. Спинозовское
«мышление» — совсем не психика, хотя в контексте обсуждаемого нами вопроса мы
Употребляем их как синонимы. Степень и границы правомерности такого словоупотребления
Будут ясны из дальнейшего изложения.
4 Тут Л. С. Выготский сам ненароком продемонстрировал нам образец «изгнания дьявола
Именем Вельзевула».
5
Например: Т. М. Марютина, О. Ю. Ермолаев, обосновывая свою позицию, пишут:
«…психофизиология это физиология целостных формы психической деятельности, возникшая
Для Объяснения психических явлений с помощью физиологических процессов (курсив мой. —
А. С.), и поэтому в ней сопоставляются сложные формы поведенческих характеристик человека
С физиологическими процессами разной степени сложности [6; 4–5].
120
1
120 ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ