О НЕКОТОРЫХ СОВРЕМЕННЫХ ТЕНДЕНЦИЯХ РАЗВИТИЯ ТЕОРИИ «БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО»:“УСТАНОВКА И ЗНАЧИМОСТЬ

(заключительная статья)

Ф. в. БАССИн

НИИ неврологии АМН СССР, Москва

1. II (Тбилисский) симпозиум, посвященный идее неосознаваемой психической деятельности, оказался весьма разнородным не только по составу его участников. При его рассмотрении и оценке следует обратить особое внимание на то, что не менее разноликим он обрисовывается также в отношении методологических и конкретных научных трактовок проблемы бессознательного, которые на нем прозвучали. Это обстоятельство делает, естественно, не легкими попытки любой систематизации, любого обобщения его материалов и, особенно, принципиальных подходов к проблеме бессознательного, которые иногда объединяли или, хотя бы, несколько сближали его участников, а иногда, напротив, резко противопоставляли их друг другу.

И, однако, анализ подобных разграничивающих или сближающих позиций и тенденций остается при всех его трудностях в теоретическом отношении главным. Именно в этих тенденциях проявляется непрекращающееся противоборство идей, отражающее, как это однажды подчеркнул В. И. Ленин, самую суть их истории: «История идей есть история смены и, следовательно, борьбы идей»[96].

В настоящей, заключительной, статье к материалам IV, завершающего, тома монографии мы хотели бы охарактеризовать две основные из таких позиций. Они особенно важны потому, что их истолкование предопределяет и многое другое в# идеологии многочисленных участников происходящего доныне большого спора о «бессознательном». Они отражают иногда открыто декларируемую, иногда же завуалированную приверженность их сторонников к определенному стилю научной мысли, к определенным интеллектуальным традициям, под влиянием • которых соответствующие воззрения постепенно формировались. Эти позиции проявляются в истолковании самого существа категории бессознательного и в защите возможности и целесообразности (или, наоборот, невозможности и нецелесообразности) использования этой категории в психологии, философии, социологии, клинике, в теории воспитаня и во множестве других областей знания и практики. И они же, эти позиции, позволяют лучше понять не только причины многоликости интерпретаций идеи бессознательного, создававшихся в разные времена, по разным поводам в разных странах (в предыдущих томах настоящей монографии эти разнородные интерпретации освещались детально), но и характерную внутренюю* противоречивость самой категории бессознательного, обусловившую причудливые, а порой, и драматические парадоксы ее уже более, чем вековой эволюции.

Мы сейчас эти позиции кратко определим, чтобы затем их проанализировать. Это, во-первых, позиция, занимаемая разными исследователями в отношении вопроса о реальности неосознаваемой психической деятельности, как категории принципиально психологической. И, во-вторых, это вопрос о том, как, в каких формах, на основе каких закономерностей бессознательное проявляется в осознаваемой душевной жизни человека, ее иногда позитивно в социальном отношении направляя, организуя, способствуя достижению ею ее целей, а иногда, напротив, ее искажая и патологизируя.

О первой из этих позиций и о выступающих при ее обсуждении альтернативах было немало сказано в предыдущих томах монографии, особенно в томе первом. Мы хотели бы сейчас, однако, вновь кратко вернуться к ней, так как она и связанные с нею разногласия довольно резко прозвучали как на самом симпозиуме, так и в статьях, опубликованных уже после симпозиума, но продолжавших, по существу, все тот же старый, не легко разрешимый спор. Что же касается второй позиции, то при ее обсуждении мы вступаем в область, по поводу которой было также немало говорено как на симпозиуме, так и до и после него, но в которой намечаются скорее лишь фрагменты частных решений, чем отчетливый и обобщенный ответ. А между тем, потребность в таком ответе и важность попыток хотя бы только наметить какой-то путь к нему очевидны.

2. Чл.-корр. АН СССР Е. Л. Фейнберг, физик, являющийся автором ряда также весьма интересных философских работ, оказал,, однажды, большую услугу ценителям ясности изложения и понимания, напомнив изящный поэтический образ Д. Самойлова: «Люблю обычные слова как неизведанные страны. Они понятны лишь сперва, потом значенья их туманны. Их протирают как стекло, и в этом наше ремесло». Не подлежит сомнению, что Самойлов коснулся здесь обстоятельств, вызывавших неоднократно ожесточенные, но отнюдь не наиболее продуктивные споры в науке: неопределенности, возникающей вследствие недостаточной строгости изложения, а иногда и в силу исторической изменчивости значений, которые придаются исследователями разных эпох одним и тем же словам, одним и тем же способам вербального выражения неидентичных мыслей.

Можно сказать даже более того. Теоретические категории, используемые в определенной области знания, имеют нередко каждая свою особую историю, а тем самым, и свою особую судьбу. Категория, рассматриваемая на разных этапах ее развития, оказывается в этой связи, подчас, довольно резко отличающейся по характеру, содержанию и роли от того, какой она выступала ранее. И с особой ofчeтливocтью эти обстоятельства проявляются, когда пытаются проследить их на материале категорий психологических.

Хорошо известно, например, что ряд концептуальных представлений, идей, понятий, введенных в западную науку в конце предыдущего — начале текущего века — теорией экзистенциализма Бинсван - гера и Сартра, персонализмом Мунье, антропологией Леви-Стросса, «психологией судьбы» Сцонди, «логотерапией» Франкля и др. — не мог быть принят и продуктивно использован советской психологией главным образом из-за их неустранимого философского «подтекста»

— из-за их тяготения к иногда рафинированным, иногда же грубым идеалистическим интерпретациям, из-за биологизирующего редукционизма, которым сопровождались попытки их конкретного раскрытия или, как бы это ни звучало парадоксально, из-за механистических упрощений, которые вносились ими в общее представление о - природе психики человека и его связей с окружающим его миром. Постепенно, однако, становилось все более ясным, что определенная: опасность, которая создавалась в этой связи для психологии, заключалась в том, чтобы, говоря словами известной пословицы, «не выплеснуть из ванны вместе с водой и ребенка», т. е. чтобы не отказаться из-за кажущейся убедительности подобных методологически неприемлемых для нас истолкований, из-за их соблазняющей, подчас кажущейся простоты и эвристичности от философски-адекватно - го понимания лежащих в их основе объективных (и «субъективных») фактов и закономерностей.

Недоучет этой опасности означал бы, по существу, развитие психологических теорий по пути наименьшего сопротивления, ибо, конечно, гораздо легче просто отказываться от использования тех или иных понятий или категорий, чем вскрывать и анализировать их подлинный, не всегда умело, чаще метафорически, с оглядкой на бытующие на Западе интеллектуальные традиции и потому искаженно выражаемый скрытый смысл.

Не трудно было бы показать, что подобное «выплескивание с водой и. ребенка» уже нанесло немалый ущерб при анализе многих психологических проблем. Мы отказывались от использования методологически скомпрометированных слов и терминов, не учитывая, что на современном этапе подлинное значение этих терминов уже далеко не то, каким было когда-то, что старое их понимание, не выдержав испытания временем, уже давно отброшено. Хорошо известно, например, насколько сложным был путь, который пришлось пройти, прежде чем было найдено методологически адекватное решение проблемы «проективного» метода или даже просто психологического «теста». Оба эти приема исследования психических функций и состояний продуктивно используются теперь во многих наших психологических лабораториях, хотя споры по поводу правомерности их применения звучали одно время в нашей литературе весьма остро, а их западные апологеты интерпретировали их нередко (и продолжают это делать поныне) на основе грубо реакционного фальсифицирования представлений о природе психики человека, вплоть до попыток обоснования на их основе откровенно расистских трактовок. И то же самое относится к некоторым из идей 3. Фрейда.

Оценивай ретроспективно, в свете указанного выше, работы Фрейда, мы не можем не обратить внимания на одну их характерную черту. Десятилетия, истекшие после периода появления этих работ, отчетливо показали, что в них во многих случаях было впервые указано на ряд в высшей степени важных особенностей психики челове - ' ка. Однако, пытаясь интерпретировать природу этих особенностей, Фрейд оказывался нередко (возможно, даже как правило) безнадежным пленником неадекватных, спекулятивных, клинических, психологических, а в дальнейшем, особенно, социологических и «культурологических» воззрений своего времени. И это, естественно, не могло не снизить резко научную ценность всего его обширного литературного наследия. Этой же неадекватностью истолкования многих его теоретических построений и терапевтических приемов объясняются бесконечные расхождения мнений, возникновение множества взаимно отрицающих друг друга течений среди тех, кто пытался на Западе его идеи как-то далее развивать.

В подобных условиях отнюдь не должно вызывать удивления,

Что и перед нами неоднократно возникала по разным поводам нелегкая задача «перепрочтения» работ Фрейда, истолкования некоторых его положений в плане их более строгого, более последовательного и точного соответствия, лежащим в их основе объективным фактам, а тем самым и в плане их адекватности (или, напротив, неадекватности) основным принципам теории диалектического материализма.

Уклонение от задачи такого «перепрочтения» приводит, несомненно, только к нежелательному упрощению психологических представлений, и на примеры подобного упрощения неоднократно указывалось в предшествующих томах настоящей монографии.

В 80-х гг., в условиях нашего, уже близящегося к завершению неимоверно обогатившего нас знаниями XX века, вряд ли можно сколько-нибудь серьезно думать, что обращение к проблемам, например, памяти и эмоций не упрощается, если полностью игнорируется (а не интерпретируется!) теория т. н. «вытеснения»; что общая теория сознания может методологически адекватно разрабатываться, если отвергается само существование неосознаваемых форм психической деятельности; что теория активности человека, его взаимоотношений с окружающим его миром, с социальными коллективами, в которые он включен, не требует обращения к идеям типа «психологической защиты»[97]; что истолкование психической деятельности в фазе сна может быть достигнуто без апелляции к высшей степени своеобразной символизирующей функции сновидно измененного сознания; что эта функция с ее закономерностями, качественно отличными от закономерностей сознания бодрствующего, не оказывается фактором возникновения при определенных условиях также ряда т. н. психосоматических. клинических феноменов; что игнорирование многолетних, оказавшихся в конечном счете весьма продуктивными, споров, которые велись в школе Д. Н. Узнадзе о природе и функциях неосознаваемых психологических установок (и, в первую очередь, вопроса о том, являются ли подобные установки неосознаваемыми их субъектом всегда или же они могут при определенных условиях также им осознаваться), не является фактически недопустимым игнорированием одной из центральных, принципиально важных проблем всей теор ии бодрствующего сознания и т. д.

А между тем ни одному из этих вопросов, во всяком случае в форме, соответствующей степени их важности, в нашей литературе внимания почти не уделяется.

С аналогичным положением мы встретились и на недавно проходившем обстоятельном совещании, посвященным вопросам психосоматических отношений [3]. Является почти трюизмом, что конфликт мотивов, эмоционально напряженных психологических установок, стремлений оказывается одним из наиболее важных патогенетических факторов возникновения невротических и истерических расстройств, а также психосоматозов. Между тем, этой фундаментальной (по крайней мере, для т. н. «малой» психиатрии) проблеме эмоционального конфликта на упоминаемом совещании специально, во всяком случае, внимания уделено не было. И думаю, что мы не ошибемся, если скажем, что одной из причин такого умолчания явилось понимание многими исследователями, что производить сколько-нибудь глубокий анализ проблемы ^моционального конфликта, отвлекаясь от идей теории неосознаваемой психической деятельности и ее крайне

Своеобразных и сложных закономерностей, принципиально невозможно. И фактов сходного рода можно было бы привести немало.

Вместе с тем нельзя не вспомнить, что совсем недавно в нашей литературе было авторитетно подчеркнуто, что «реальность неосознаваемых компонентов психики несомненна. Исследуя психические явления, мы, конечно, не можем ограничиваться анализом только их осознаваемых компонентов. Проблема соотношения осознаваемого и неосознаваемого является в психологии одной и з важнейших» (подчеркнуто мной — Ф. Б.). И хотя далее автор этих строк отмечает, что, по его мнению, «решение этой проблемы не является обязательным требованием к любому психологическому исследованию», весомость проблемы бессознательного выступает в свете подобных высказываний достаточно отчетливо [4].

Мы приходим, таким образом, к выводу, что наблюдаемое в какой-то степени в нашей литературе, а также при разных формах общественного обсуждения научных вопросов, уклонение от детального критического анализа проблем, так или иначе связанных с концепцией неосознаваемой психической деятельности, является позицией не вполне правильной, движением мысли, как мы это уже отметили, по пути наименьшего сопротивления и,* в конечном счете, приводит к серьезному обеднению категориального аппарата психологии, препятствующему ей находить плодотворный путь к той тематике, к тем предметам изучения, внимание к которым всегда считалось да* же убежденными противниками психоанализа и родственных ему те* чений его сильной стороной.

Хотя ссылки автора на его же собственные работы отнюдь не являются наилучшим аргументом в пользу правильности его убеждений, я позволю себе, тем не менее, напомнить строки, написанные мною более 15 лет назад: «Даже наиболее строгие критики психоаналитической концепции никогда не отрицали, что привлечение этой концепцией внимания к трудно вообразимой сложности аффективной жизни человека, к проблеме отчетливо переживаемых и скрытых влечений, к конфликтам, возникающим между различными мотивами, и к трагическим, подчас, противоречиям между сферой «желаемого и «должного», является сильной стороной и заслугой фрейдизма. Аналогичным образом очень многие оценивали рассмотрение этим учением «бессознательного», как одного из важных элементов психической деятельности и факторов поведения. Но теоретическая концепция... никогда не ограничивается одним только «привлечением внимания» к тому, что она изучает. Она всегда... пытается это изучаемое объяснять. И вот именно на этом, самом главном для всякой рациональной теории этапе ее применения открыто выступила концептуальная несостоятельность фрейдизма. А судьба теории, которая не может объяснять, заранее печально предрешена, какими бы сильными сторонами она в других отношениях не обладала»[98].

Я счел целесообразным привести эту длинную цитату потому, что в ней отчетливо, как мне кажется, звучит противопоставление между тем, к чему психоанализ «привлекает внимание», тем, что является в душевной жизни человека неоспоримой реалией, и тем, как подобные реалии следует интерпретировать. Если в отношении первого Фрейд, благодаря его острой клинической наблюдательности и психологической проницательности, был силен, то в отношении второго он был слаб.

Как бы то ни было, перед теми, кто ощущает все более настоятельную потребность повернуться к изучению тех или других реальных проявлений «душевной» (не будем бояться этого термина!) жизни конкретного человека, т. е. существа не только «говорящего» (и поэтому определяемого Лаканом - и его школой как «раг1ё1ге)[99], но также чувствующего, мыслящего и стремящегося, неустранимо возникает задача и отклонения, и реинтерпретации, и дополнения во многом систем понятий, созданных современной западной психологией, с неизбежной заменой, — там, где это допускается достигнутым уровнем знанйй, — ее интуиций, метафор и (выражаясь ее. же языком!) «фантазмов» логически обосновываемым рациональным, экспериментально аргументируемым пониманием, созвучным общему стилю нашего мировоззрения. Иначе в сложнейших картинах, которые рисует психология современного человека, будут оставаться «белые пятна», мимо которых мы будем проходить, никак на них не реагируя. А давать ответы на лавинообразно нарастающее количество вопросов, с которыми обращаются к психологии сегодня самые различно ориентированные области общественной практики и теории меж - человеческих отношений,* будет становиться все более трудным.

Хорошо понимая всю рискованность интерпретации чужих мыслей, я позволил бы себе, тем не менее, именно в духе только что сказанного истолковать краткое, но весьма убедительно сформулированное предупреждение, сделанное при обобщении одного из заседаний VI Всесоюзного психологического съезда проф. Л. П. Буевой. Она указала на грозящее современной психологии своеобразное «отчуждение от проблемы субъекта»; на отвлечение от психологических закономерностей и процессов, которые опосредуют связь между информацией, вводимой в сознание субъекта, и его поведением; на игнорирование вопроса, почему возникает, не? ак уж редко, трудно* объяснимое сопротивление субъекта призывам, которые, казалось бы,, должны были бы им легко и охотно восприниматься и усваиваться; почему в поисках ответов на вопросы явно психологического, даже более того— специфически психологического, характера мы так часто испытываем потребность обращаться не столько к «академической», «университетской», «официальной» психологии, сколько к вековому опыту, отраженному в великих произведениях художественно-литературной классики, например, к Ф. М. Достоевскому, В. Шекспиру, Л. Н. Толстому, А. П. Чехову; почему так много внимания и* усилий уделяется современной психологией оттачиванию изолированно, статически определяемых категорий «мотива», «потребности», «цели», «установки» и так мало интеграции этих категорий в структуре личности, единственно превращающей их из полезных, но абстрактных моделей в психологические реалии? И других вопросов аналогичного характера можно было бы, конечно, задать немало.

Думается, что в том, о чем мы говорили выше, касаясь довольно отчетливо, к сожалению, проявляющегося иногда стремления современной психологии двигаться по пути наименьшего, а не наибольшего сопротивления, уходить от критического анализа сложных категорий и проблем вместо того, чтобы их решать, • содержатся определенные подрказы к ответам на эти нелегкие вопросы.

3. Теперь мы хотели бы вернуться к тому, о чем говорили в начале нашей статьи, — к анализу отношений, которые обрисовались на симпозиуме между теоретическими позициями его участников, подчеркнув, прежде всего, одно основное противопоставление. Основное — поскольку оно предопределяло и многие другие разногласия. Это — бескомпромиссное расхождение между теми, кто признает существование бессознательного как психологической реальности, и теми, кто такое понимание отвергает. Эта альтернатива была детально рассмотрена в предыдущих томах настоящей монографии, особенно в томе первом, как и аргументы каждой из спорящих сторон, и возвращаться к ее детальному обсуждению мы, конечно, не станем. Мы ограничимся только тем, что приведем два высказывания, характеризующие категоричность и резкость противопоставления звучащих в данном случае взаимоисключающих формулировок.

Г. Рорахер (один из широко известных западно европейских психологов): «Не существует неосознаваемой психической деятельности^ как промежуточного звена между мозговыми процессами и активностью сознания, существуют только разные степени ясности сознания. В мозге... непрерывно разыгрываются процессы возбуждения, кото - рых мы совершенно не замечаем: это процессы неосознаваемые в точном смысле этого слова, но это не неосознаваемые психические процессы — неосознаваемые мысли, представления, стремления и т. д., — а неосознаваемые процессы нервного возбуждения, т. е. органические, электрохимические проявления. Необходимо ясно понимать это различие, чтобы избежать недоразумений». И далее этот автор добавляет: «Учение Фрейда достигло больших успехов, но внесло и немало путаницы, оно создало опасность все непонятное объяснять неосознаваемыми психическими процессами» и имеет в настоящее время «лишь исторический интерес» [6, 164—165].

И другая позиция. Ее в не менее решительных выражениях сформулировал (еще в 30-х гг.) Л. С. Выготский:

«Бессознательное не отделено от сознания какой-то непроходимой стеной. Процессы, начинающиеся в нем, часто имеют свое продол.- жение в сознании, и, наоборот, многое сознательное вытесняется нами в подсознательную сферу. Существует постоянная, ни на минуту не прекращающаяся, живая динамическая связь между обеими сферами нашего сознания. Бессознательное влияет на наши поступки, обнаруживается в нашем поведении, и по этим следам и проявлениям мы научаемся распознавать бессознательное и законы, управляющие им» [7, 94].

Вряд ли можно отрицать, что каждая из этих трактовок, имеющая в литературе многочисленных адептов, располагает и сильными сторонами. Первая — проста, доходчива, логически совершенна, не требует пересмотра традиционных представлений, и это придает ей, неоспоримо, немалую убедительность.

Вторая же подчеркивает взаимосвязанность осознаваемого и неосознаваемого в психике человека, динамизм возникающих на этой основе отношений, что хорошо согласуется с идеей единства психики, при одновременном признании сложности ее внутренней* структуры и дифференцированности ее влияний на поведение.

Дискуссию на симпозиуме характеризовала приверженность большинства ее участников ко второму из этих подходов. Однако, согласия в понимании природы неосознаваемой психической деятельности, закономерностей, форм и способов ее проявления,, ее роли в активности, индивидов и в межперсональных отношениях на симпозиуме, безусловно, не прозвучало. Мы позволим себе поэтому кратко повторить только основную мысль, которая, будучи детально изложена в редакционных статьях I тома монографии, неизменно заставляла нас рассматривать «бессознательнре», как неосознаваемую именно психическую деятельность, как" «бессознательное психическое» (термин, вве-

Денный в литературу А. Е. Шерозия), т. е. как категорию принципиально психологическую.

Исходным, фундаментальным, многократно в самых разных формах подтвержденньГм фактом является то, что неосознаваемая психическая деятельность способна выполнять те же психические функции, которые мы традиционно рассматриваем как прерогативу бодрствующего сознания. Это — факт действительно исходный и действительно фундаментальный, лежащий в основе всей современной теории неосознаваемой психической деятельности. А его разнообразные экспериментальные доказательства (относящиеся к роли бессознательного в переработке информации; в художественном творчестве; в актах восприятия сигналов; в планировании предстоящей деятельности; в постановке целей и Принятии решений; в формировании эмоционально окрашенных межиндивидуальрых отношений; в поддержании и *в нарушениях здоровья; в вычленении человеком тех элементов окружающего его мира, которые оцениваются им как существенные, или, напротив, как второстепенные, мало или даже вовсе не «значимые», — и во множестве других специфических «собственно» психических функций) излагаются почти в каждой из статей предыдущих трех томов монографии. Их разностороннее описание проходит красной нитью через статьи и настоящего, IV тома. Поэтому задерживаться на них мы сейчас не будем, сделав по их поводу только одно замечание общего порядка.

Фактом хрестоматийного, если можно так выразиться, уровня, является то, что ни один акт неосознаваемой психической деятельности немыслим без реализации его, как и деятельности вполне осознаваемой, физиологическими и биохимическими процессами и механизмами. Но это обстоятельство столь же мало превращает идею бессознательного в категорию физиологическую, сколь мало оно превращает в таковую и саму идею сознания. По этому поводу нельзя не вспомнить слов, сказанных однажды В. И. Лениным, «...что и мысль и материя «действительны», т. е. существуют, это верно. Но назвать мысль материальной — значит сделать ошибочный шаг к смешению материализма с идеализмом»[100].

Приводя это высказывание В. И. Ленина, Ф. М. Георгиев напоминает, что оно было сделано В. И. Лениным при критике им Диц - гена «за ошибочную формулировку, сводящую психическое к материальным явлениям» и, что «вопреки прямым высказываниям классиков марксизма-ленинизма, и ныне еще существует в советской науке ложное мнение, что психическое, сознание, по своей природе — материальное явление. Это вульгарное, упрощенное понимание...» и т. д.[101] К этому можно было бы присовокупить, что, признавая за бессознательным участие в выполнении психических функций и отвергая, вместе с тем, рассмотрение его как психического, мы вынуждаемся, например, к согласию с тем, что у ребенка до тех пор, пока у него не возникает осознание его собственных психических процессов (а это, как известно, требует определенной степени развития в пост-' натальном онтогенезе), вообще психика отсутствует. Вряд ли, однако, найдется много желающих защищать парадоксы подобного типа.

4. Мы испытываем желание принести извинения читателям за то, что задержали их внимание на вопросах, казалось бы, уже давно решенных. Однако, дискуссии на симпозиуме, а также материалы, в ко-

Торых обсуждение проблематики симпозиума было продолжено уже после завершения последнего, показали, что в этих вопросах остается еще немало недоговоренного и неясного. Мы сочли поэтому целесообразным кратко повторить то философски основное, что характеризовало подход к проблеме реальности бессознательного, представленный в предыдущих томах монографии. Теперь же можем пойти в развитии этого подхода несколько дальше.

Итак, неосознаваемая психическая деятельность существует, проявляясь при самых разных видах конкретного поведения человека. Но каковы же тогда формы этого проявления и последствия этого вмешательства? В большинстве случаев мы заключаем^ о включенности бессознательного в структуру актов целенаправленного поведения по «успеху» последнего, хотя путь, психологический «механизм», средства достижения поставленной цели остаются от нас скрытыми, как это бывает, например, при неосознаваемой переработке информации, при интуитивных решениях, в условиях художественного творчества и т. д. Но не существует ли у бессознательного пути более непосредственного и более специфического его выражения, пути, говорящего о вмешательстве бессознательного, независимо от успеха деятельности, в структуру которой оно включено? Ответ на этот вопрос имеет свою уже довольно долгую историю. Проследим некоторые ее более характерные этапы.

Хорошо известно, как представлял Фрейд формы и пути проявления бессознательного в поведении на первых этапах своей работы над теорией психоанализа.

Он отправлялся при этом от трех своеобразных схем: либо от схемы как бы прорыва активности бессознательного сквозь какие-то преграды неизвестной природы, отграничивающие процессы ясно осознаваемые от процессов неосознаваемых; либо от схемы замещения переживаний бодрствования образами сновидений; либо, наконец, от отождествления бессознательного с неким всепроникающим, «энерге - тизирующим» любые проявления жизнедеятельности человека полу - биологически, полусоциально понимаемым принципом, т. н. «либидо» (близким в начале развития представлений Фрейда к фактору полового влечения, но затем испытавшим сложную эволюцию, в результате которой идея «либидо»’ Фрейда оказалась во многом близкой идее «élan vital» Бергсона).

Ранее всего, как основная форма выражения бессознательного в психике человека, стала Фрейдом рассматриваться символика сновидений, этого «царственного пути», по его выражению, к постижению бессознательного. Почти одновременно выступили в той же роли внешне случайные, но в действительности жестко детерминированные бессознательным разнообразные нарушения целенаправленных действий— описки, очитки, оговорки. А несколько позже, по мере углубления представлений о психосоматических зависимостях, возникает схема «конверсии на орган», схема выражения «вытесненного» бессознательного в форме той или иной разновидности клинической патологии.

Для всех этих схем характерным является, таким образом, особый стиль описания отношений между осознаваемым и неосознаваемым, стиль, широко использующий своего рода «пространственно-динамические» метафоры: «разграничение на сферы», «прорывы преград», поиск и использование «обходных путей», «символическое замещение» вытесненного с целью «обмана цензуры» сознания и т. д. Не следует поэтому удивляться, что у остроумно-язвительного, как всегда, Гилберта К. Честертона эти картины вызвали даже едкий образ: мысль о том,. что бессознательное, по Фрейду, напоминает жи - аущую, якобы, в душе каждого человека слабоумную обезьяну, все усилия которой направлены на поиск недозволенных и неотсроченных наслаждений, добываемых путем разных форм обмана человека — ее носителя.

Сказано это зло. Весьма возможно, что некоторым эта холодная ярония Честертона сможет даже импонировать. Однако — ив этом выражается, по-видимому, только необыкновенная сложность феноменологии бессознательного — каждая из перечисленных выше, намеченных Фрейдом форм проявления последнего, действительно / (как это показали десятилетия, истекшие после того, как Фрейд впервые дал этим.^проявлениям интерпретацию, основанную на идее бессознательного) таковой и является, выступая как феномен, который позволяет бессознательное изучать объективно, выявляя его скрытые закономерности и характерные свойства.

Фрейд, несомненно, допускал ошибки, и подчас довольно грубые, но заключались они не в том, над чем иронизировал Честертон.

5. Легко понять, что внимание Фрейда обращалось, с самого начала его работы над теорией психоанализа, — особенно при контактах с широким кругом лиц, не связанных с психоанализом профессионально, — преимущественно к наиболее ярким, впечатляющим проявлениям активности бессознательного. Это была позиция, вполне естественная для исследователя, пропагандировавшего идеи новые, не легко понимаемые и ломавшие устоявшиеся традиции. Однако при всей эффектности подобных проявлений неосознаваемой психической деятельности последние обнаруживали, как правило, пусть весьма важные, но, тем не менее, лишь частные аспекты этой активности. Более же ее общие принципы и функции, проявляющиеся не в форме отдельных клинических или психологических эпизодов, а, скорее, как постоянно присутствующий в психической жизни человека ее скрытый фон, как некий ее ^психологический Hintergrund, интересовали Фрейда, по-видимому, меньше. Возможно, что в этом сказалось то, что его взгляды формировались в гораздо большей степени под влиянием французской психиатрии и психотерапии, французских концепций истерии и гипноза, чем классической немецкой философии XIX века с ее настойчивыми попытками интуитивного разрешения проблемы бессознательного, для рационального и экспериментального исследования которой этот век, несмотря на весь блеск порожденных им идей, еще совсем, конечно, не был готов.

О каких же общих, не эпизодических, а скорее перманентно проявляющихся при бодрствующем состоянии сознания формах активности бессознательного мы можем сегодня говорить? Здесь нам хотелось бы напомнить четыре таких формы, в условиях которых неосознаваемые психические процессы выполняют особенно важную роль: это (а) переработка на неосознаваемом уровне осознанно или неосознанно воспринятой информации с последующим вынесением осознаваемых решений; (б) роль неосознаваемой психической деятельности в формировании осознаваемого речевого высказывания;

(в) продолжающаяся зависимость поведения человека от его неосознаваемых психологических установок даже в фазе переключения его внимания на события большей для него значимости (феномен «оттеснения» переживаний от «области ясного осознания»); и, наконец,

(г) перестройка под влиянием переживаний, «вытесненных» из сознания, «значимости» для субъекта осознанно или неосознанно

^воспринимаемых им элементов его внешнего или внутреннего мира. К этой последней динамике, которую можно определить как семантический аспект выражения бессознательного, следует отнести также неосознаваемость человеком степени значимости для него определенных фактов и соотношений, длящуюся до тех пор, пока в силу неудовлетворения каких-то его потребностей эти соотношения и факты не начинают им более или менее отчетливо осознаваться.

Каждая из этих четырех форм проявления неосознаваемой психической деятельности имеет на сегодня уже свою историю, хорошо иллюстрируя ту эволюцию смысла научных категорий, о которой мы говорили в начале статьи. Мы остановимся сейчас на каждой из этих форм проявления активности бессознательного, — кратко на первых двух и детальнее на двух последних, как наиболее для нас в настоящем контексте важных и сравнительно еще мало изученных.

6. Вопрос о роли бессознательного в процессах переработки осознанно или неосознанно воспринятой информации подвергался рассмотрению на протяжение десятилетий исследователями самой различной ориентации, — от Вундта, Джемса, Гефтинга, до Пиаже, Валлона, Адамара, Арнаудова и всех тех, кто пытался связывать вопросы этой переработки с идеями современной теории машинного интеллекта. И если в старой литературе реальность процессов неосознаваемой переработки информации широко обосновывалась данными самонаблюдений и другими психологическими аргументами[102], то в более позднее время с этой же целью стали использовать данные, указывающие на существование форм работы мозга, порождающих негэнтро - пические эффекты (т. е. стремящихся к наведению информационного «порядка», каким является, по существу, любой логический вывод, нахождение решения любой задачи).

Обо всех этих вопросах говорилось довольно подробно в предыдущих томах монографии, в более обобщенной форме к этим вопросам возвращаются также некоторые авторы статей настоящего тома. Поэтому задерживаться на них мы не станем и перейдем ко второй из перечисленных выше форм проявления бессознательного — к его роли в формировании осознаваемых речевых высказываний.

Здесь мы можем опереться на солидную традицию, уже пустившую глубокие корни в советской литературе. Я имею в виду необыкновенно тонкий анализ истоков, генеза осознаваемых речевых высказываний, произведенный Л. С. Выготским еще в 30-х годах и изложенный им на заключительных страницах его основного труда «Речь и мышление» (1935). Главная идея этой концепции заключается, как известно, в том, что мысль, находящая свое завершенное выражение в осознаваемой вербализованной форме (в системе словесных «значений»), зарождается как нерасчленимый внутренне «сгусток смысла», как психологическая структура,[103] для вербального выражения которой еще не «найдены» нужные слова, и поэтому, как структура неосознаваемая и некоммуницируемая, не способная быть средством межличностного общения. Л. С. Выготский проследил фазы, через КО“ торые проходит процесс постепенного превращения подобных неосознаваемых «смысловых» структур в ристемы вербализованных «значений» в раннем онтогенезе, в процессе формирования высказываний у взрослого, а также в условиях художественного творчества, и описал выступающие при этом закономерности. Эта его концепция является, несомненно, одной из наиболее глубоких существующих в современной психологической литературе попыток проникнуть в самые истоки формирования осознаваемой мысли, проследить процесс ее зарождения и даже более того — понять в какой-то степени то, н е в ы - разимое словом, что предшествует ее рождению, как механизма общения.

Выступая на Тбилисском симпозиуме 1979 г., выдающийся, недавно скончавшийся психолингвист Р. О. Якобсон высказал мнение, что одной из наиболее важных задач современной психологии является раскрыть, как неосознаваемое, превращается в осознаваемое и наоборот. Очень трудно в этой связи удержаться от мысли, что в решении такой задачи дальше других пошел именно Выготский. И читатели настоящей монографии найдут во всех четырех ее томах немало и иллюстраций и аргументов в пользу справедливости подобного понимания.

Поэтому мы и на этой проблематике задерживаться сейчас не станем и перейдем к последним двум из упомянутых выше «перманентных» функций бессознательного, тесно между собою связанным: к проблеме форм зависимости поведения человека от организующих это поведение и проявляющихся в нем неосознаваемых психологических установок, и к вопросу о том, как изменяется в результате актов «вытеснения» определенных переживаний (или только временного «оттеснения» этих переживаний от области ясного сознания — к теме различия между этими двумя терминами мы еще вернемся) «иерархия» ценностей субъекта, т. е. степень «значимости» для него того, что его окружает шш непосредственно в нем самом психологически заключено.

Каждая из этих проблем нам представляется особенно важной для дальнейшего развития теории неосознаваемой психической дея - ятельности. Эскизно они уже затрагивались в статьях, как предыдущих трех томов монографии, так и настоящего, четвертого тома. Сейчас мы остановимся на них несколько подробнее.

7. Огромное значение, роль и смысл введенной в психологию Д. Н. Узнадзе категории психологической установки раскрывались далеко не сразу. Чтобы этот процесс точнее охарактеризовать, следует напомнить, прежде всего, тот небезынтересный факт, что как «модель будущего» Н. А. Бернштейна, так и «акцептор» действия П. К. Анохина оказались, имплицитно, уже в какой-то степени предвосхищенными идеей установки, хотя зарождение последней более, чем на два десятилетия предшествовало вхождению в литературу двух других членов этой «великолепной тройки» («модель будущего» представлена в идее установки, потому что последняя — это всегда установка на что-то определенное, на «модель» действия, которой еще только предстоит реализоваться в будущем; установка оказывается одновременно и своеобразным «санкционирующим акцептором действия», потому что, активировав действия, приводящие к удовлетворению потребности, она как бы самоликвидируется). Подобные календарные сопоставления, конечно, второстепенны, но логическая близость этих трех фундаментальных категорий несомненна, хотя дальнейшая их эволюция пошла очень разными путями (я имею в ваду прогрессировавшее сближение представлений П. К. Анохина и Н. А. Бернштейна с категориальным аппаратом нейрофизиологии и нейрокибернетики, в то время как установка и поныне остается, если отвлечься от некоторых оставшихся, к сожалению, незавершенными идей и работ И. Т. Бжалавы, категорией психологической par excellence) .

Чем же, однако, является, как это показали многолетние теоретические и экспериментальные исследования школы Д. Н. Узнадзе,, психологическая установка и в чем заключается ее основная функция?

В 1955 году А. С. Прангишвили, обобщая и завершая известную дискуссию по проблеме установки, происходившую в то время в Москве, подчеркнул, что в строгом соответствии с идеями, введенными в советскую психологию Д. Н. Узнадзе, установка всегда рассматривалась учениками Узнадзе как состояние, выражающее «готовность к определенной деятельности». Однако понимал А. С. Прангишвили эту готовность не просто как «предрасположенность» субъекта ориентировать свои действия в каком-то специфическом плане (позиция, занятая, в частности, Пайяром и др. на симпозиуме по проблеме установки, происходившем в 1959 г. в Бордо 111]), а как фактор, «определяющий конкретную направленность этих действий», как состояние, детерминирующее характер, качественные особенности, функциональную организацию этих действий, т. е. по* существу управление ими, или, по крайней мере, как участие в таком управлении. Но в таком случае мы оказываемся перед воп^ росом не легким для ответа.

Если неосознаваемая установка[104], не исчерпываясь идеей предрасположенности к действию, выступает как фактор, участвующий в регуляции, в управлении действием (и даже деятельностью), то как она вписывается в конкретную структуру уже развернувшегося, уже реализуемого действия? Какие опосредования, какие связи и отношения позволяют ей выполнять эту ее, по-видимому, основную роль? Ответ на этот вопрос есть. Но родился он под явно несчастливой звездой: так труден был путь его проникновения в психологию.

В своей крупной монографии известный американский специалист по вопросам управления Ф. Розенблат /[12] обратил внимание на тот, казалось бы, очевидный и, тем не менее, несколько парадоксально звучащий факт, что поступления одной только (даже предельно детальной) информации о событиях принципиально недостаточно для управления этими событиями. Использование полученной информации в целях управления может быть произведено только в том случае, если предъявление информации предваряется созданием какой-то системы «оценок», «правил», определяющих значимость поступившей информации, определенных «критериев предпочтения», на основе которых выносится решение; определенной (предшествующей, повторяю, по отношению к поступившим сигналам) системы «запретов» или, напротив, системы «облегчений» реагирования, единственно позволяющих превращать поступающую информацию в средство для получения негэнтропических эффектов («порядка»), которых добивается любое адекватное управление. И эти системы «правил» должны быть достаточно гибки, чтобы изменяться синхронно с изменением ситуации или задачи, и одновременно достаточно инертны, чтобы продолжать оказывать влияние, вопреки множеству потенциально возможных мешающих воздействий («шумов»).

Так, водитель машины не может ее вести, если он не усвоил систему правил движения транспорта; так, рефлекс не может образоваться, если не преформированы, генетически или в результате обучения, определенные взаимоотношения в состойнии различных двигательных структур; так, шахматист не может рассчитывать на выигрыш партии, если он не овладел принципами тактики и стратегии шахматной игры. А если говорить более обобщенно, то информация может быть средством управления только, если она включается в структуру действия по принципу, который на используемом в кибернетике языке «Алгол» называется принципом «условного переключения» («if...then»).

Мы позволили себе напомнить эти, в общем-то довольно банальные положения, относящиеся к логике современной теории управления, из-за их подлйнно универсального характера. С неразрывным, логически, единством трехчленной формулы, — «информация (о том, что произошло) — система «правил» («предпочтений», «запретов», «критериев») — негэнтропический эффект», — приходится считаться совершенно независимо от того, имеем ли мы дело с управляющим техническим устройством, биологической структурой в ее наиболее широком понимании или, как со специальным случаем, с поведением человека. Но если в управляющих технических системах «правила», опосредующие связь между поступающей информацией и актом управления,'воплощаются в заранее фиксированных «программах», неотрывно включенных в процесс технической переработки информации, и тем самым, повторяю, единственно превращающих эту информацию в фактор управления, то у человека в аналогичной роли выступают системы психологических установок. Ибо значение воспринятого человеком сигнала, — а, следовательно, и вся цепь событий, которые этим сигналом вызываются,— в огромной степени зависит от того, какая установка или какие системы установок характеризовали психическое состояние субъекта в момент, когда сигнал им воспринят.

Выражая эту же мысль другими словами, можно сказать так. Если мы полагаем, что неосознаваемые психические процессы, как и осознаваемые, связаны с функцией переработки информации и на этой основе — с функцией управления поведением, то мы вынуждены допустить, что не менее интимно они связаны также с формированием и использованием психологических установок, ибо без опосредующей роли последних, без придания установками определенного значения воспринимаемым сигналам, т. е. без превращения сигналов, установками в нечто оцениваемое, никакой детерминации сигналами дальнейшего поведения произойти принципиально не может. Не трудно понять как всю фундаментальность этого положения для теории бессознательного, так и то, что имплицитно такое понимание уже давно содержится в хорошо известном отрицании Д. Н. Узнадзе возможности «прямой» (неопосредованной) связи между стимулом и реакцией. Всю глубину этой мысли Узнадзе и вытекающие из нее последствия мы, однако, по-видимому, только сейчас начинаем как следует понимать.

Сказанное выше подчеркивает также, что психологическая установка это, безусловно, нечто большее, чем 'просто «готовность» к развитию активности определенного типа. Ее функцией является не только создание потенциального «предрасположения» к еще не наступив-

Шему действию, но и актуальное управление уже реализующейся эффекторной реакцией (или процессом восприятия сенсорного образа) на основе того, что в условиях данной психологической установки является для субъекта наиболее значимым.

8. Идея связи проблемы установок с проблемой значимости нам представляется важной по*нескольким причинам. И первая из них заключается в следующем.

Выше, говоря о характере объясняющих категорий, к которым прибегал Фрейд в начале своей работы над теорией психоанализа, мы подчеркнули одну их интересную осрбенность. Это были категории, если можно так выразиться, своеобразного «пространственно-динамического» типа. Фрейд (как и вслед за ним Л. С. Выготский) говорил о существовании разных «сфер» осознаваемого и бессознательного; о «перемещении» психических содержаний из одной из этих сфер в другую; об «обходных путях», используемых бессознательным для прорыва преград, отделяющих его от «области» осознаваемого;. о существовании, наряду со сферой. бессознательного, также ограниченности «области» подсознания. Даже сам, ставший в наши дни общеупотребительным термин «вытеснение», несет на себе неизгладимый отпечаток этого «пространственно», или, если угодно, «топографи - чески-динамического» подхода к проблеме функциональной архитектуры сознания. Именно отсюда вытекает, что почти все создаваемые психологией картины работы сознания имеют форму систем метафор, т. е. попыток изобразить эту работу с помощью категорий, формируемых не ad hoc, а заимствуемых для «наглядности» у других областей знания, в которых предметом изучения являются разновидности процессов материальных.

Почему возникает такое «заимствование»?

Ответ на этот вопрос довольно прост, но он принижает ценность или, точнее, совершенство того главного, что создал человек, — возможностей его речи и поэтому довольно неохотно нами принимается. А суть дела заключается в том, что речь человека возникла и развивалась вовсе не для того, чтобы он занимался самопознанием, анализом своих чувств и мыслей и спорами о «вечных ценностях», а для того, чтобы он изготовлял материальные орудия труда, защищался от опасностей, добывал пищу и воспитывал своих детей. Для удовлетворения именно этих его основных потребностей формировалась его речь и создавался ее категориальный аппарат. И поэтому, когда развитие цивилизации позволило человеку перейти к изучению его собственного внутреннего мира, он оказался воином без соответствующего оружия, и ему не оставалось ничего другого, как применять категории, предназначенные для по? нания мира «внешнего», к анализу мира «внутреннего», т. е. пойти дальше только путем широкого использования различных, в том числе и «пространственно-динамических», метафор.

После всего, что было сказано выше о связи категории установ-' ки с категэрией значимости, естественно, возникает вопрос: а что же, описание психической деятельности на основе категории «значимости», освобождает ли оно нас от власти метафор? Позволяет ли оно нам перейти к описанию психических процессов и состояний на основе системы понятий, н е заимствованных психологией у других дисциплин, а выработанных ею же самой и потому способных отражать неповторимое качественное своеобразие психического, выявлять и формулировать специфические робс(твенна-ц! сихологиче - ские закономерности, которым подчинены его природа и движения?

Ответ на этот вопрос сложен и в окончательной форме вряд ли сейчас может быть дан, и притом по двум причинам. Во-первых, по-

Тому, что, как полагает не только ряд западных исследователей (например, французская школа Ж. Лакана), но и некоторые авторитетные советские исследователи, в частности, один из соавторов настоящей монографии Б. В. Налимов, метафорический характер имеют понятия, используемые не только психологиер, но и наиболее «точными» естественными науками. Во-вторых же,, потому, что, даже согласившись с весомостью категории значимости, как понятия собственно психологического, мы вряд ли быстро откажемся от использования языка психологических метафор — из-за его образности и легкости усвоения картин, которые с его помощью создаются. Мы оказываемся здесь в положения, весьма сходном с положением физика, хорошо знающего, что движение электронов происходит в направлении, противоположном тому, которое традиционно приписывается электрическому току, распространяющемуся по проводнику, но который предпочитает все-таки придерживаться для облегчения описаний и практики упрочившейся фикции.

Однако главное в вопросе о* целесообразности более широкого использования в теории бессознательного категории значимости заключается, конечно, не в этой полушутливо звучащей проблеме «изгнания» метафор, а в том, углубляется ли практически наше понимание природы бессознательного, его закономерностей и функций, если мы начинаем его более пристально рассматривать под углом его связей с феноменом значимости. А на этот вопрос мы можем уверенно ответить утвердительно. Остановимся на этом подробнее.

Чтобы точнее охарактеризовать проблему связи категорий бессознательного и значимости (в частности, проблему сохранения значимости сигналов в условиях неосознаваемой установки), напомним широко известный психологический феномен, который не имеет, однако, до сих пор в литературе общепринятого названия. Мы назовем его условно феноменом «оттеснения», и заключается он в следующем [13].

Хорошо известно, что, говоря о «вытеснении», Фрейд имел в виду невозможность реализации в поведении эмоционально напряженных стремлений субъекта из-за несоответствия этих стремлений нравственным установкам самого же этого субъекта, из-за их запрещенное™ социальным укладом и т. д. «Оттеснение» же является гораздо более часто наблюдаемым нормальным адаптационным феноменом, проявляющимся в невозможности непрерывного длительного сосредоточения внимания на том, что является даже весьма эмоционально возбуждающим или высоко значимым. Через более или менее длительные интервалы времени субъект ловит себя на мысли, что он думает о чем-то «совсем ином». Заставлять же себя произвольно концентрировать мысль на протяжение даже весьма короткого времени на содержаниях эмоционально безразличных оказывается для большинства людей крайне трудным: то, что должно быть в «фокусе» («центре») осознания, непрерывно как бы «оттесняется», замещаясь другими мыслями, словно стремящимися завладеть этим «¿фокусом».

Пользуясь понятием «оттеснения», мы можем, в частности, точнее сформулировать, во что преобразуется переживание, когда оно перестает непосредственно субъектом осознаваться, перестает ощущаться им как некая психологическая данность. Чтобы говорить об этом яснее, обратимся к примеру.

Допустим, что субъект испытал какое-то сильное чувство — возмущение чем-либо или, наоборот, приязнь, любовь к кому-либо или к чему-либо. Были моменты, когда это чувство отчетливо им осознавалось, когда внимание стойко приковывалось к этому чувству. Спустя какое-то время, субъект неизбежно переключался в связи с «тре- 444 вогами дня» мысленно на что-то другое. Можно спросить: что же происходит с чувством, когда субъект перестает думать о нем, перестает его непосредственно осознавать? Что же оно, это чувство, перестает вообще существовать? Или, оставаясь психологически тем же, чем было раньше, оно лишь «переходит» в какую-то особую область, находясь в которой оно становится недоступным осознанию и переживанию? Нетрудно заметить искусственность и даже, сказали бы мы резче, некоторую наивность и, одновременно, механистичность подобных представлений.

Когда мы перестаем фиксировать внимание на определенной эмоции, например, на чувстве любви, эмоция от этого, конечно, не исчезает. Но в какой форме, в каком смысле она сохраняется? Она сохраняется в том смысле, что, будучи однажды испытана, она перестраивает определенным образом всю систему нашего поведения, создает (независимо от того, осознается ли она в данный момент или нет) определенную направленность, избирательность наших действий, стремление реагировать определенным образом на стимулы, бывшие ранее индифферентными, предпочтительность одних поступков и избегание других, словом, создает то, что не только в психологии, но и в обыденной речи называется определенной психологической установкой.. Именно в этом, и только в этом смысле мы можем говорить, что наши чувства стойко сохраняются в нас, несмотря на то, что явления, к которым приковывается наше внимание, содержания наших осознаваемых переживаний (будучи непрерывно «оттесняемыми») калейдоскопически динамичны. Можно поэтому, обобщая, сказать, что наши эмоции, аффекты, стремления существуют в нас стойко только потому, что на протяжение определенных фаз своего существования они выступают как системы неосознаваемых психологических установок, обеспечивая тем самым единство личности субъекта и последовательность его поведения. Представление же, по которому неосо - знаваемость переживания объясняется сдвигом этого переживания в «особую» психическую сферу, следует оценивать, в лучшем случае, как попытку описывать очень сложные психологические факты только метафорически, без помощи специально для этого разработанных достаточно строгих научных понятий.

Мы видим, таким образом, что в ряду многих функций, выполняемых психологическими установками, фигурирует не только управление нашим поведением (о чем мы подробно говорили выше). Психологические установки образуют как бы остов, стержень, психологический «костяк», обеспечивающий внутреннюю увязанность разных фаз нашего существования, вопреки бесконечному разнообразию конкретных содержаний сознания, с которыми каждая из этих фаз связана.

9. Теперь мы хотели бы сказать несколько слов о феномене «вытеснения» и о том его истолковании, которое преобладает в современной западной литературе.

Введя выше понятие «оттеснения», мы указали, что оно отнюдь не предназачается для замещения уже пустившей в психологии глубокие корни идеи «вытеснения»/являющегося одной из наиболее эффективных форм «психологической защиты». Останавливаться на проблеме реальности вытеснения мы сейчас не станем, — об этом немало было сказано в целом ряде статей настоящей монографии; эта реальность была многократно показана и клинически, особенно при исследовании мнестических и аффективных расстройств, входящих в структуру синдромов невротических и истерических; проводились также систематические теоретические и экспериментальные исследования

Процессов вытеснения. Мы хотели бы поэтому подойти к проблеме вытеснения в несколько ином плане: продолжая критику упрощенной психоаналитической схемы, по которой вытеснение трактуется как всего лишь своеобразное перемещение переживаний из одной психической сферы в другую.*

Такое объяснение является, по существу, псевдообъяснением, так как вместо одной загадки (почему перестает осознаваться определенное конкретное переживание) оно ставит нас перед лицом другой (что это за сфера, попадая в которую переживание перестает осознаваться). Объяснение причин феномена здесь замещается, по существу, только его описанием. Нам представляется, что критике такого подхода целесообразно отправляться опять-таки от некоторых довольно широко наблюдаемых фактов, указывающих на тесную связь динамики «осознания-неосознания», и, в частности, вытеснения, с параметром значимости, которую имеют для субъекта вытесняемые им переживания.

Обсуждая выше феномен «оттеснения», мы уже касались проблемы связи, существующей между этим феноменом и категорией значимости (связи, проявляющейся хотя бы в том, что, чем ниже значимость оттесняемого переживания, тем ниже и «порог» его оттеснения, т. е. тем меньшее сопротивление оно оказывает содержаниям сознания, стремящимся его оттеснить, — и наоборот). В случае же вытеснения аналогичная связь не только также наблюдается, но приобретает даже более глубокий и полиморфный характер.

Хорошо известно, что, согласно исходной схеме Фрейда, тенденция к вытеснению определенных переживаний возникает главным образом в тех случаях, когда эти переживания в силу разного рода социальных запретов или конфликтов с другими антагонистично ориентированными переживаниями не могут найти своего» адекватного выражения в поведении. Такая ситуация провоцирует обычно, в порядке психологической защиты субъекта, весьма болезненный для него процесс перестройки предсуществующей у него «иерархии ценностей», внося изменения в значимость, которую имеют для него различные элементы окружающего его внешнего или его собственного внутреннего мира. Поэтому вытеснению предшествует, как своеобразный его «пролог», активная работа сознания по понижению значимости того, что вносит «беспорядок» в душевную жизнь, дезорганизует ее, повышая, если можно так выразиться, уровень ее энтропии, и именно поэтому подлежит вытеснению.

С особой отчетливостью можно наблюдать подобные процессы, например, при психических травмах типа обиды, оскорбления, нанесенного субъекту другим конкретным лицом, или утраты чего-то ценного. В подобных случаях вся энергия психологической защиты обиженного или утерявшего полностью направляется на постепенное понижение значимости, которую имеют для него ситуация обиды или то, что было утрачено. Если работа этой формы‘защиты оказывается успешной, то возникает постепенное устранение из осознаваемой душевной жизни эпизода обиды или эпизода потери, вплоть до полной их амнезии. Если же нет, то развиваются сложные картины, в которых осознаваемое причудливо переплетается с неосознаваемым, а исход может быть в психологическом отношении весьма полиморфным.

При рассмотрении всех этих феноменов исходным для анализирующего является то обстоятельство, что наличие конфликтов, внутренних противоречий в области переживаний, имеющих высокую степень значимости для субъекта, является серьезным фактором риска для его душевного здоровья и потому его психика стремится самыми разными способами устранить подобные конфликты.

446

Если поэтому понижение значимости психически травмировавшего фактора, о котором мы упомянули выше, не удается, то может активироваться другой тип психологической защиты, имеющий характер своеобразного «замещения» того, что, подлежит вытеснению, другой «иерархией ценностей», т. е. создания вместо системы травмирующих переживаний другой системы значимого, выступающей как структура компенсирующая, но зато более легко выразимая в поведении.

Так, тоскующий, страдающий от одиночества старик может глубоко привязаться эмоционально к домашнему животному (вспомним «Муму» И. С. Тургенева); так, подросток, соскользнувший на путь аморального поведения, может окружить последнее ореолом «романтики», ореолом «вызова», который он бросает не признающему его обществу и тем самым восстанавливает в своих собственных глазах свой престиж, заглушая этим в действительности лишь вытесняемое чувство недовольства собою; так, подавляемый страх, в котором субъект из соображений престижа ни другим, ни самому себе признаваться не хочет, может способствовать возникновению у него резко* выраженной агрессивности в отношении. того, кто этот страх внушает. Возможность защитной организации подобных «замещающих» смысловых структур крайне полиморфна и встречается, по-видимому, гораздо чаще, чем это принято думать.

Сходны ли между собою подобные семантические образования компенсирующего типа? По-видимому, да и притом в нестльких отношениях. Во-первых, потому, что в истоках их возникновения лежит обычно настойчивое, не легко удающееся стремление к устранению из сознания определенных травмирующих переживаний с последующим их замещением более «конформными» смысловыми структурами. Во-вторых, потому, что они заставляют задуматься над психологической сложностью самого феномена «вытеснения» и над тем, насколько неадекватна упрощенная схема его организации (как перемещения переживания из «сферы» ... в «сферу»...). И, наконец, в-третьих, вследствие особой роли, которую подобные «компенсирующие» семантические структуры могут выполнять в плане межиндивидуальных отношений и даже более широко — в плане социальном. Возникая не на основе нормальной логики взаимосвязей человека с миром, не на основе нормальной деятельности человека, а как результат его неосознаваемого, обычно, стремления — освободясь от тяготящих его переживаний, понизить «уровень энтропии» его душевной жизни, — эти компенсирующие смысловые системы остаются и при дальнейшем своем развитии мало опирающимися на логику и поэтому высоко резистентными, торпидными при попытках их логической перестройки. Вместе с тем, они способны придавать поведению упорядоченный и целенаправленный характер. Сочетание же этих Хих черт — жесткости логической организации и стойкой целенаправленности — может придавать активируемому ими поведению оттенок, приближающийся к паранойяльности и даже к инкапсулированному бредообразованию.

Подобные структуры могут не иметь грубо выраженного клинического характера, но они относятся к той трудно определимой и еще труднее практически выявляемой области душевной жизни человека, которая связана с. клиникой цепью едва уловимы-х тончайших1 переходов, системой нюансов и оттенков поведения. В ее рамках проведение каких-либо жестких разграничений между «нормой» и «патологией» в высшей степени затруднено. Учитывать, однако, существование подобных сложных картин, плохо или даже вовсе не осознаваемых их субъектами, крайне подчас необходимо.

10. И, наконец, последний неустранимый вопрос. Что же происходит со страдающим человеком или с больным, если охарактеризованные выше «замещающие» смысловое структуры также себя не оправдывают, также оказываются «аутопсихотерапевтически» недостаточно эффективными? Чтобы на него ответить, вернемся вновь к противопоставлению представлений о природе бессознательного, о котором мы уже немало раз упоминали выше.

Если «замещающие» смысловые структуры бессильны, то человек остается наедине, лицом к лицу со своим страданием. Но в чем оно, это страдание, заключается? Какова его хотя бы феноменология?

Хорошо известный, безвременно ушедший от нас талантливый французский психиатр Анри Эй так охарактеризовал однажды положение бессознательного в системе психики человека: «Бессознательное — это нечто, таящееся в скрытых глубинах психики человека, нечто, противостоящее сознанию и живущее по своим особым, своеобразным, не характерным для сознания законам... Бессознательное — это глубина существа, это то, что не выступает на поверхность не только потому, что оно не находится на поверхности, но потому, что оно не должно там находиться... Существование этого бессознательного часто отрицают, говорил Бергсон, потому что не знают, куда его поместить. Бессознательное не может быть простым отрицанием, простым отсутствием «сознания»... Бессознательное не подчиняется закономерностям сознания... Отсюда возникает его вытеснение... Бессознательнее вынуждено скрываться, оно заключено под стражу и, если можно так выразитьоя, приговорено к тому, чтобы не появляться и не манифестировать, если только не возникают толерантность и ослабление законов сознания... Ему дозволено появляться только как иероглифу, который нуждается в расшифровке... Только психоанализ позволяет ему обнаруживаться» [14, 47].

В этих фразах с обычным для Эя литературным мастерством обрисована картина, глубоко характеризовавшая западную психологическую мысль на протяжение десятилетий и вплоть до последнего времени. Бессознательное это, говоря простым языком, мятежный, не покорившийся сознанию и потому «заточенный» обитатель «глубин души». А расстройства и тенденция поведения человека — это проявление протеста этого «заточенного» обитателя или результаты давления, которое он оказывает на противящееся ему, но, тем не менее, непрерывно ему уступающее сознание. Идея существования особой «сферы» бессознательного, отграниченной от сферы сознания, идея антагонизма этих «сфер», миграции переживаний из одной из последних в другую и роль психоанализа, как единственного метода, позволяющего выявлять бессознательное, создавать ему возможность выхода в поведение, снижая создаваемое им патологическое напряжение и, тем самым, ликвидировать болезнь, — доведены здесь до логического конца и предельно заострены. Но именно поэтому с особой яркостью выступают как заманчивая простота этой схемы, так

И... принципиальная ее неправильность, недопустимое ее отвлечение от фактора значимости переживаний и ее схематизм, вследствие которого язык метафор полностью вытесняет в ней все то, пусть немногое, но тем более важное, что нам стало известно, ценой огромных усилий, о реальных механизмах активности бессознательного.

Чтобы охарактеризовать столь же кратко, как это было сделано сейчас в отношении концепции «сфер», точку зрения на природу бессознательного, представленную в большинстве статей настоящей монографии, мы сказали бы так: бессознательное для нас — это не «обитатель глубин», а только обобщение, к которому мы прибегаем, чтобы отразить способность человека к целенаправленному регулиро

Ванию поведения и его соматических коррелятов (в широком понимании этих терминов, включающем процессы переработки информации

И активность речи), происходящему без непосредственного участия феномена «осознания». А на предыдущих страницах монографии мы пытались показать, к каким категориям, понятиям и методам были вынуждены прибегать те, кто пытался разрабатывать теории такого регулирования, учитывая в высшей степени сложную диалектику отношений, существующих между «осознаваемым»» и «неосознаваемым». Акцент же при обсуждении структуры поведения и клинических феноменов, мы ставили не на проявлениях активности бессознательного, как такового, а на нарушениях «упорядоченности» или, напротив, на уменьшении, устранении противоречий, конфликтности в душевной жизни индивида, видя именно в этой динамике, а не в «осознании» или «неосознании» вытесненного важнейший фактор и пато - и саногенеза. Роль, которую в этой связи играет и в здоровье и в болезни человека консонанс или, напротив, диссонанс его психических установок, очевидна.

Упоминая об этой позиции, нельзя не отметить, что среди более прогрессивных представителей западной психологии и психотерапии (А. Аммон, Л. Шерток и др.) также наблюдается все более ускоряющаяся эволюция мысли в сходном направлении. Чтобы это проиллюстрировать, мы приведем сейчас диалог, сымпровизированный одним из современных наиболее крупных французских теоретиков психоанализа С. Видерманом:

«Среди самих психоаналитиков все больше проявляются признаки разлада, оговорки, оспариваемые положения, а в последнее десятилетие все более внятно звучат голоса, указывающие на прогрессирующую растерянность... Но в конце концов на фундаментальный вопрос нужно будет отвечать без уверток: являются ли клинические симптомы эффектом вытеснения? Вполне вероятно. Становится ли устранение вытеснения невозможным или затрудненным вследствие контрсилы, называемой сопротивлением? Уверенный ответ здесь невозможен. Являются л и устранение вытеснения путем интерпретации (симптомов) и ликвидация (н а этой основе) клинических нарушений твердо УСТАНОВЛЕННЫМИ достижения - ми психоанализа? СТРОГО ГОВОРЯ, ОТВЕТ ДОЛЖЕН БЫТЬ ОТРИЦАТЕЛЬНЫМ» [15, 24—25].

Для тех, кто знаком с представлениями о природе бессознательного, о роли вытеснения, о терапии, основанной на его осознании, и т. п., звучавшими в западной литературе последнего десятилетия, должно быть очевидно из приведенного отрывка, какой глубокий кризис переживает современная западная клиническая психология, затрагивая проблему бессознательного, и какой трудный процесс переоценки традиционных для нее толкований в ней происходит. Это, конечно, не может не укреплять уверенности в том, что перед совсем иным подходом к проблеме бессознательного, характерном для советской психологии, и прежде всего перед подходом, разрабатываемым на протяжение десятилетий в школе Д. Н. Узнадзе, открыты широкие и благоприятные перспективы дальнейшего развития.

11. Теперь мы хотели бы подвести некоторые итоги сказанному выше, связав их, с одной стороны, с пересмотром традиций, который все более явственно переживает в наши дни психоанализ, а с другой, с определением роли, которую играют, как в поведении и деятельности, так и в развязывании и преодолении болезней человека его психологические установки.

Мы проследили выше разнообразную роль психологических уста-

29. Бессознательное, IV 449

Новок в душевной жизни человека. Исходными явились для нас закономерности установок и деятельности субъекта, много лет назад установленные в классических работах школы Д. Н. Узнадзе. Затем мы. уточнили, каким образом установка продолжает оказывать свое направляющее влияние на действие, которое уже началось. При этом мы обратили внимание на те изменения в поведении человека, которые вызываются установкой в фазе ее невыраженное™ как непосредственного предмета осознания (в фазе ее «оттеснения»), а также на сложные трансформации, которые претерпевает установка, не имеющая возможности выразиться в поведении. В качестве своеобразного «пролога» здесь выступает понижение значимости ситуации, так или иначе связанной с возникновением установки, а если этот процесс не дает нужных результатов, то возникают разные преобразования того, что должно было быть вытеснено из-за своей нереализуемое™, в другие переживания, более конформные окружающей обстановке и потому не встречающие столь резкого противодействия для своего превращения в жизненные реалии.

Но если все происходит именно так, то возникает возможность проведения определенной аналогии с положением, создавшимся на сегодня в области психоанализа. Возможность устранения вытеснения, путем соответствующей интерпретации симптомов, в которых это вытеснение проявляется, — это альфа и омега классического психоанализа на протяжение десятилетий, о которой говорит в только что процитированном высказывании С. Видерман, — в настоящее время подвергается все более и более острой критике даже со стороны тех, кто еще совсем недавно считался убежденным адептом традиционных психоаналитических воззрений. И этот новый виток в эволюции психоанализа не является неожиданным для тех, кто следит за перепи - тиями его сложной судьбы.

Мне уже пришлось однажды, анализируя взгляды на развитие психоанализа Л. Шертока [16 ], обратить внимание на то, что в кстсрии психс*- анализа оказывались альтернативно противопоставленными друг другу два различных подхода. С одной стороны, это исходная, десятилетиями вырабатывающаяся традиционная концептуальная трактовка психоанализа (идеи вытеснения, символической переработки вытесненного, «интерпретация» психоаналитиком продуктов этой переработки, осознание больным вытесненного благодаря дешифровке аналитиком маскирующих нас* лоений, отражающих защитную активность бессознательного и т. д.), а~с другой, — идея эмоционально аффективных отношений (в системе «болсь ной—врач»), всегда бывшая для психоанализа подлинным enfant terrible Она неотступно сопровождала развитие психоанализа с первых же его шагов, никогда, однако, не включаясь органически в систему других его категорий, а, напротив, только подчеркивая этой своей логической изолированностью от остальных концептуальных элементов гсихоанали - тической системы их какую-то скрытую, лишь очень постепенно выявлявшуюся неполноценность.

То, что Л. Шерток, показывая это особое положение проблемы «эмоционального отношения», так называемого «трансфера», подчеркивает значение этого фактора как элемента главной альтернативы, вокруг которой разгораются споры и в современной психоаналитической литературе, является, несомненно, сильной стороной обосновываемого им теоретического подхода. Л. Шерток напоминает, что если в результате психоаналитических процедур терапевти-

Ческий эффект все-таки наступает, то это происходит, по-видимому, потому, что в его основе оказываются не столько сдвиги, вызываемые устоявшимися методическими приемами психоанализа, сколько создание в системе «врач-больной» некоего специфического эмоционального отношения, а далее он подчеркивает: «Эта проблема встала перед Фрейдом, как только он начал практиковать катартический метод.... он обнаружил, что восстановление забытых воспоминаний (осознание вытесненного — Ф. Б.) оказывает лечебное действие только в том случае, если оно сопровождается «эмоциональным от- реагированием». Впоследствии, после разработки метода свободных ассоциаций, упор был сделан на роли интерпретаций: осознание пациентом значения его симптома должно было повлечь за собой исчезновение последнего. Фрейд, однако, скоро заметил, что эффективность интерпретации зависит от того, как переживается больным в аффективном плане его отношение к аналитику» (подчеркнуто нами — Ф. Б.). А далее Л. Шерток с грустью — и не без основания — замечает, что при всей важности идеи эмоционального отношения этот термин — «отношение», «трансфер» — «остается одним из самых темных в теории психоанализа. И в лечении, и вообще в психической жизни все, что касается проблемы аффекта, нам еще очень плохо известно» [16, 163].

Мы оказываемся, таким образом, подведенными в начале 80-х гг. к очень своеобразному моменту в истории двух основных конкурирующих течений в теории бессознательного. Психоанализ в наши дни является как бы «обезглавленным» — иначе, менее резким словом, трудно определить шок, вызванный в нем отказом от его многолетней опоры на представление, по которому наилучший способ выявления вытесненного (и устранения клинического синдрома) — это раскрытие перед больным символической природы того феномена, которым это вытеснение замещается.

А что касается теории установок, то здесь возникает более сложная ситуация, которой мы до сих пор намеренно избегали касаться. Речь идет о споре, который на протяжение уже долгих лет идет в школе Д. Н. Узнадзе по поводу того, неосознаваема ли психологическая установка всегда или же наряду с установками неосознаваемыми существуют также установки осознаваемые. Сейчас же мы хотели бы высказать гипотезу, которую уже сформулировали однажды [18] и согласно которой установки осознаваемые не только существуют, но переход их в установки неосознаваемые (и наоборот) — это главное в их динамике и судьбе, без чего эти динамика и судьба вряд ли вообще могут осуществляться.

Согласно этой гипотезе, события развертываются, примерно, так (по крайней мере, в тех случаях, когда невозможность реализации установки вызывает клинический или субклинический эффект).

После того, как разыгрался вполне осознаваемый «пролог» понижения значимости того, что было субъектом утрачено, того, что причиняло ему боль, словом того, что психически его травмировало, наступает либо «обесценивание», забвение травмы (психологическая защита сработала), либо, напротив, этот этап оказывается безрезультатным. В последнем случае возникает как бы второй этап защиты — этап «замещающих» семантических структур, примеры их мы уже приводили выше. Если же и эта фаза (связь которой с инициировавшим ее, исходно, травмировавшим событием осознается уже значительно слабее) не достигает цели, то возможность спонтанной осознаваемой защиты субъекта как бы исчерпывается и в его распоряжении остается только одно средство — вытеснение. Так и рождается неосознаваемая психологическая установка, самому зарождению которой предшествуют напряженные попытки субъекта преодолеть действие исходной травмы.

Возможно, повторяем, конечно, что так дело происходит в случае только клинически звучащих психологических установок, сопровождаемых развитием тех или других мер психологической защиты. В таком случае приведенная выше схема имеет только ограниченное значение, но, тем не менее, представляется, что для клинических процессов, развивающихся под влиянием психологических факторов, она во многом типична.

Однако, какова судьба психологической установки, ставшей неосознаваемой? Здесь намечаются пути ее дальнейших трансформаций, говорящие о глубоком качественном своеобразии решения этого вопроса с позиций школы Узнадзе.

Психоанализ сам отказывается в наши дни, как мы это видели выше, от своего классического метода «интерпретации». А что же приходит ему на смену? По остроумному выражению одного из соавторов настоящего тома В. С. Ротенберга, симптом исчезает не потому, что субъект осознает его символическое значение, а, наоборот, субъект осознает символическое значение симптома потому, что он выздоравливает. Но вследствие чего же происходит его выздоровление и освобождение от вытесненного? Чтобы ответить на этот последний вопрос, мы позволим себе небольшой экскурс в теорию человеческого общения.

Органическая включенность эмоционального, эффейтивно-чувст - венного аспекта в процессе общения заостряет вопрос о существующей у человека неодолимой потребности находиться с окружающим миром не только в связи смысловой, но и в определенных эмоциональных отношениях. На ранних фазах онтогенеза подобные чувственные связи составляют основу общения с окружающим, в то время как у взрослого, наряду с ней, существует и рационально-логический аспект общения. Последний может у взрослого даже преобладать, но предпосылки и, главное, стремление к активному, непосредственно чувственному взаимодействию с окружающим, и прежде всего, с окружающим миром людей, потребность во включенности в этот мир у взрослого также, конечно, сохраняется. Вспомним хотя бы трагедию Раскольникова из романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», возникшую именно из-за разрыва его чувственных связей с другими людьми, из-за его «отчужденности» от других людей, — и таких примеров и классическая литература, и жизнь дают бесконечно много.

Учитывая, какое большое значение имеет для душевного здоровья человека его нормальная включенность в систему эмоциональных контактов с другими людьми, легко понять огромную терапевтическую ценность подобных контактов. Эмпатия, сочувствие, сопереживание являются факторами, которые более всего способствуют эмоциональной интеграции человека с миром, восстановлению его нарушенных чувственных связей с окружающим. Поэтому там, где речь идет о лечении нефармакологическом и нехирургическом, там, где в центре клинической картины — синдромы преимущественно функциональные (истерические, фобические и др.), можно почти всегда видеть, как эти нарушения редуцируются, тускнеют по мере углубления эмоционального контакта, создающегося между врачом и больным и устраняющего ту «внутреннюю напряженность», ту атмо - сферу одиночества, покинутости, которая почти всегда скрыто питает подобные симптомы.

Означает ли все это приближение в какой-то мере к трактовкам психоаналитиков, подчеркивающих роль эмоциональных отношений в психоаналитической ситуации, как главного фактора терапевтического процесса? Да, безусловно, но в еще большей степени это означает возвращение к гораздо более ранним настойчивым призывам целого ряда выдающихся русских и грузинских гуманистов, терапевтов и философов, которые еще в конце XIX — начале XX вв. указывали, вслед за Л. Н. Толстым, Ф. М. Достоевским, А. П. Чеховым, на роль «стремления к благу больного», на «бережение больного», на «любовь» к больному, на необходимость «жалеть» больного как на «главную силу», на которую должен опираться врач.

Поддержка такого понимания требует со стороны психоаналитиков большого мужества, потому, что оно бросает вызов неоправданным претензиям психоаналитического профессионализма. Ведь за этим пониманием довольно отчетливо обрисовывается мысль, что весь почти вековой путь психоакализа может завершиться идеей, звучавшей неоднократно и вне какой бы то ни было связи с психоанализом,

— идеей о том, что главная сила психотерапевта в... человечном отношении к больному, в его желании исцелять, в «сердечности» связей, которые возникают между ним и больным. При наличии этой аффективной тональности осуществится и лечебный эффект (и что самое обескураживающее для профессионалов) — относительно независимо от того, какая методика, какая техника будет применена терапевтом. А не будет этой тональности, не произойдет и исцеления, сколь бы глубоким ни было теоретическое осмысление врачом сложных законов психической жизни человека, ибо одного только теоретического понимания болезни при попытках психологического воздействия (на человека!), по-видимому, принципиально недостаточно[105].

В заключение хотелось бы отметить следующее.

Мы пытались оттенить различия между объяснениями психотерапевтических эффектов, которые даются советскими и западными исследователями. Естественно, возникает вопрос: нет ли среди различных направлений западного психоанализа более близких к нашим представлениям? Отвечая, нельзя не указать на концептуальный подход, который связывает психотерапевтические сдвиги прежде всего с

Особенностями процессов общения, происходящих в малых социальных группах. Это — «динамическая» психиатрическая концепция, разрабатываемая Г. Аммоном и его школой[106].

Подчеркивание важности социальных факторов формирования сознания; решительное отклонение бытующих поныне в западно-гер - манской психиатрии представлений о генетической предопределенности агрессивности человека; акцент на особой зависимости черт личности от рано возникающих эмоциональных связей между ребенком и микрогруппой, в состав которой он входит; и, соответственно, стремление не столько расшифровывать в условиях психотерапии символику синдромов, сколько добиваться на основе контакта с больным его эмоциональной интеграции со всем окружающим его реальным миром — вот основные черты, характерные для направления, созданного Г. Аммоном. Они, несомненно, не тривиальны для современного психоанализа и во многом перекликаются с идеями, защищаемыми советскими учеными.

И вторая мысль.

Хорошо известно, какой разрушительной силой обладает слово, несущее тягостную, трагическую информацию, и мы представляем себе патофизиологические и биохимические механизмы таких воздействий. Но знаем ли мы, как, подчиняясь каким закономерностям стимулируют психологическую и физиологическую защиту слова противоположного регистра, слова, говорящие об эмпатии, слова, преодолевающие чувство одиночества, углубляющие свя^ь человека с миром? Утверждать это было бы иллюзией.

К этому надо добавить, что более широкое использование в клинической практике идей «сочувствия», «добра», «любви» — это отнюдь не отказ от научного подхода к проблеме этих нравственных и философских категорий. Напротив, это подъем их проблематики на новый, более высокий теоретический уровень. Это — придание подобным категориям необычного для них клинического и психофизиологического смысла.

Но здесь мы касаемся вопросов, рассмотрение которых уже явно выходит за рамки задач настоящей монографии, посвященной вопросам теории бессознательного, а не психотерапии.

А в заключение пусть мне будет дозволено завершить эту статью фра - вой, сказанной одним из наших французских оппонентов (Ш. Бриссе) много лет назад при завершении нашей с ним дискуссии по проблеме бессознательного: «Я полагаю, что каждый из нас должен остерегаться думать, что только он располагает научным методом. Девизом Маркса было: ,,De omnibus dubitandum“. Этот девиз предостерегает против догматизма, за которым скрывается призрак всемогущества науки, это неизбежное перевоплощение нарциссизма знания» [17].

Если мы вспомним еще раз, как неимоверно сложна проблема бессознательного и что мы делаем в ее разработке лишь самые первые и весьма пробные шаги, то скромность, к которой призывает приведенная цитата, обрисовывается как важнейшее условие успеха на этом нелегком пути.

PSYCHOLOGICAL SET AND EMOTIONAL SIGNIFICANCE

F. V. BASSIN

Institute of Neurology, USSR Academy of Medical Sciences, Moscow SUMMARY

Two principal approaches to the problem of unconscious mental activity (the unconscious, „unconscious mental“), current in present-day literature are discussed: (a) the negative point of view denying the existence of this form of mental activity, and (b) the positive view recognizing the reality of this problem - It is emphasized that the latter view prevailed at the Tbilisi symposium (1979) at which various theoretical considerations and experimental arguments were adduced in its favour. Further, the author overviews evidence suggesting the active role played by the unconscious in: a) processing of consciously and subconsciously perceived information; b) the formation of conscious speech statements.

TThe second part of the paper deals with two questions: a) the role psychological sets play when the individual is temporarily unaware of his experiences owing to the switch of his attention to a content of greater significance to him (the phenomenon of „repression“,- b) the change—under the influence of the experience repressed from the sphere of conscious awareness — of the (emotional) significance of elements of the outer or inner world consciously- or unconsciously perceived by the subject (the phenomenon of „compensatory“ hierarchy of values or „substituting“ psychological sets).

In conclusion attention is paid to the growing scepticism (even in the West) toward the traditional psychoanalytic conception according to which 1he disappearance of disturbances is ascribed to the insight into the symbolic meaning of these disturbances. Emphasis is made on the leading role played in the psychotherapeutic process by the specific relation taking shape between the patient and the therapist (empathy). It is suggested that the feelings of loneliness, abandonment, and emotional disintegration with respect to the outer world gives rise to a chronic nervous stress in the patient, the reduction of which leads to an attenuation and gradual removal of all other psychopathological syndromes.

-ЛИТЕРАТУРА

1. В - И - ЛЕНИН, Полное собр. соч., изд. 5-е, М-, 1961, 112.

2. БАССИН Ф. В., РОЖНОВ В - Е-, РОЖНОВА М. А., Коммунист, 1972, 2.

[ 3. Психология и медицина (материалы к симпозиуму). Ин-т психологии АН СССР, М., 1978.

4. ЛОМОВ Б. Ф., Психологический Журнал, 1982, 6.

5. БАССИН Ф. В-, Проблема бессознательного, М., 1968, 385.

6- ROHRACHER Н-, Die Arbeitsweise des Gehirns und psychischen Vorgänge, München, 1967, S. 164—165-

7. ВЫГОТСКИЙ Л - C., Психология искусства, M., 1965, 94-

8. В. И. ЛЕНИН, Соч., т. 14, 231.

9. ГЕОРГИЕВ Ф. И-, Противоположность гегелевского и марксистского понимания физиологического, психического и логического. В КН.: «Тодор Павлов»* Юбилейный сборник* Болгарская Академия наук, София, 1961, 122.

10. WUNDT W., Beiträge zur Theorie der Sinneswahrnehmung, Leipzig, 1862. Цит. no Hart

Mann E. Philosophie des Unbewussten - Berlin, 1876.

11. Les attitudes (symposium). Paris, 1961.

12. РОЗЕНБЛАТТ Ф-, Принципы нейродинамики, М., 1965 (перев с. англ. яз.).

13. Впервые термин «оттеснение» был применен, насколько нам известно, P. M. Самсоно

Вым (см. сб.: Соц. идеология и психика. Ереван, 1970), но затем этот автор от его использования отказался.

14. L’inconscient, VI Colloque de Bonneval, Paris, 1966, p- 47.

15. VIEDERMAN, S. Confrontation, №3, 1980, p. 24—25.

16. БАССИН Ф. B-, Вступ. статья к кн.: Шерток «Непознанное в психике человека», М-,

1982, 163 (перев. с француз, яз.)

17. Цит. по: Ф. В - Бассин. Проблема бессознательного, М., 1968, 459.

18. БАССИН Ф. В., К проблеме осознавемости психологических установок. В сб.: Пси

Хологические исследования, посвященные 85-летию со дня рожд. Д. Н. Узнадзе, Тбилиси, 1973, 45—51.