БАЛЬЗАК

При обращении к XIX веку положение исследователя существенно изменяется. Такое обилие писателей, такое необозримое количество материала! Иллюзия ли это? Кто из писателей уцелеет и для будущих веков? И не оттого ли только кажется нам этот век несравнимо богатым, что он просто еще слишком близок к нам? Но во всяком случае здесь не только дано творчество, открыты для обозрения и мастерские. Прежде необходимо было довольствоваться предположениями и реконструкциями. Здесь мы даже слишком много знаем о путях творчества. Рассказами о том, как оно возникало, какими изменениями сопровождалось, даже затемняются результаты творчества. Мы почти уже не читаем произведений без того, чтобы справиться, как они возникли и каков был их автор. И если даже умышленно стали бы мы избегать писем писателя и воспоминаний о нем, все равно сами произведения становятся психологически прозрачными,' сквозь них мы видим, каким был писатель. Прежде мы принуждены были довольствоваться одними результатами и с радостью ими довольствовались, ибо, конечно, Флобер прав, говоря: «Человек — ничто, творение его — все». В этом требовании, предъявляемом Флобером к читателю, скрывается надежда на то, что писатель способен охватить творческим взглядом все, что есть существенного в его опыте, к мелочам и противоречиям которого ни к чему обращаться и читателю. Но в XIX веке такое преодоление раздробленного опыта творчеством становит-

129

Ся доступным в редчайших случаях, не было доступно оно и самому Флоберу. Творчество стало подвижным, в лучшем случае — подлинно динамическим, в худшем— изменчивым и неопределенным. Как часто жизнь писательская в ее специфических профессиональных чертах становится ненаписанным произведением, которое могло бы быть лучшим произведением писателя! В отдельных случаях жизнь писательская приобретала такую выразительную остроту, такую особую неуравновешенность, что законным был бы и роман, избравший ее себе темою, точно так же законным было бы и патологическое исследование41. Но к этим исключительным случаям не нужно обращаться для того, чтобы увидать, какое исключительное соотношение сил дает и самый как будто простой случай творчества.

Таково творчество Бальзака, которого обыкновенно считают родоначальником трезвого реализма и литературное значение которого настолько всеми признается, что ни одно исследование не могло бы обойти Бальзака.

Две наиболее поздние и наиболее полные монографии о Бальзаке устанавливают возможность двух точек зрения на генезис его творчества. Автор одной из них Фердинанд Брюнетьер, говоря не о жизни его, а о творчестве, основным признал бы положение, что «искусство его не отличается от его жизни»42. Другой — Андре ле Бретон43—находит, напротив, что жизнь Бальзака есть наиболее бальзаковский из всех романов Бальзака. Таким образом, исследовать природные свойства и склонности Бальзака становится первою задачей психолога.

130

По сравнению с природными данными весьма удивительным оказывается созданный для самого себя Бальзаком быт. В нем много чудаческого, но все неисчислимые капризы Бальзака сплетены с его работой, не ею ли и обусловлены они всецело?

Наконец, в Бальзаке с редкой ясностью становится видно соотношение сознательного и бессознательного начала творчества. И для читателей и для самого себя он совсем не так объяснял своих героев, как их изображал. Всю жизнь он обуздывал свое творчество планами и схемами. В очень малой степени выполнял он эти планы, но выполнял с неистощимой энергией иное, в каком-то смысле чуждое его сознанию. Типическое или, наоборот, характерное, и в какой плоскости сознания, было определяющей целью его работы?

Так намечаются основные вопросы, существенные не только для данного случая творчества, но в большей еще степени для творчества писательского вообще.

Вот что раньше всего бросается в глаза: героичность Бальзака, хотя ни жизнь его в бытовых ее чертах, ни произведения его в бытовом также их составе не несут в себе ничего необычайного. Он жил добываемыми с огромным трудом гонорарами, не раз брался за деловые, всегда его обманывавшие, предприятия, судился с издателями, изнемогал под тяжестью долгов и под обилием корректур, иногда печатал даже в газетах свои романы, Леля их на фельетоны,— в его обыкновенной литераторской жизни ничего, словом, не было внешне эффектного, как и в трудной жизни европейского литератора, с тех пор как

131

Литература стала профессией, трудной и мало эффектной, с тех пор как качество романа измеряется не только внутренней его значительностью, но и суммой полученного за него гонорара. И литературную свою заслугу справедливо видел Бальзак в том, что он избежал соблазна «вальтерскоттировать» Францию, что взамен эффектных событий официальной и торжественной истории он дает смиренные «сцены из частной жизни», некрикливые, тихие, обычные.

Свободная от необыкновенных происшествий и вся ушедшая на повседневный писательский труд жизнь Бальзака тем не менее необыкновенна и героична. Свои огромные от природы силы он израсходовал так расточительно и, подобно мономану, таким напряженным и единым порывом, точно огромное благодеяние несли его произведения человечеству и ему самому. Между тем результатом его неправдоподобно трудной и требовавшей непрестанных жертв работы были рассказы и повести, только, в сущности, сцены из частной жизни, только некоторые, немногие наблюдения над человеческим сердцем.

Ничто из природных данных не предопределяло эксцентрической, исполненной чудачеств жизни Бальзака. Она дала повод для бесчисленных анекдотов44, вернее — вся состоит из чудачеств и анекдотов. Особенность их, однако, в том, что эти чудачества не столько были рассчитанной на внешний эффект позою, сколько — внутренне обусловленной мукою. Они обусловливались не оригинальничаньем, а странностями самой писательской профессии.

132

По природе своей Оноре Бальзак мог рассчитывать на столетнее существование. Краснощеким, толстым мальчиком рисует он себя в автобиографической повести («Луи Лам-бер»). Несмотря на всяческие и искусственные лишения, он на всех портретах производит впечатление здоровяка, коренастого, грубоватого. Почти лишая себя сна и крайне умеренно питаясь в недели работы, изредка он устраивал себе достойный Гаргантюа праздник. Как для всех больше обычного здоровых людей, вкусовые ощущения и для Бальзака были на первом плане. Он не только ими жертвовал ради работы, но, несомненно, и забывал о них за работой: вовсе не редкое в литературе описание обедов и каких бы то ни было вкусовых наслаждений или отсутствует в его романах, или дано абстрактно и общо. Читатели и преимущественно читательницы Бальзака были бы очень разочарованы, встретившись с ним в действительности. Они не нашли бы в нем мечтательности и острого лиризма его романов. Его письма полны денежных расчетов и рассказов о деловых проектах и неудачах. Один другого рискованнее проект внезапного обогащения возникал у него постоянно. Прогоревшее типографское дело на всю жизнь оставило его должником; завести образцовую молочную ферму, издавать энциклопедию, вывозить дерево из России, эксплуатировать серебряные жилы в Сардинии—с детской доверчивостью, мгновенно хватался он за любой из этих проектов, не доводя их до конца и ради сомнительных выгод литературы забывая о них так же быстро. Ut природы наделенный бычьим здоровьем,

133

Весельчак, он громко хохотал, с людьми держался грубовато, панибратски. Веселье его и манера говорить были несколько тяжелыми, громкими и неистощимыми45. Когда к концу жизни он несколько разбогател, присущая ему вульгарная и неистощимая сила выразительно сказалась и в его быте: трость с чеканным, украшенным бирюзой набалдашником, где было особое отверстие для хранения женских локонов, огромная малахитовая чернильница, украшенная звездами и сентиментальными девизами, вся его обстановка, которая долго потом и в России называлась бальзаковской — похожее на лавку антиквара в «Шагреневой коже» нагромождение несоединимых между собой вещей всех веков и стилей — все это выражает случайно и неполно ту дикую энергию Бальзака, которая подлинное свое выражение нашла только в писательстве. Не в образах, созданных им, и даже не в общем замысле «Человеческой комедии», а в самом процессе писательской работы. Эту энергию надо было исчерпать, уничтожить — вот генезис его творчества.

На основании очень многих свидетельств поздний французский биограф46 верно умозаключает, что по природе, по темпераменту Бальзак был человеком положительным, материалистичным, существенно прозаическим: вульгарность и сила — вот две особенно поражающие в нем черты.

В его писательстве они не нашли себе прямого выражения. Его писательство есть самоопределение— вот чего не следует забывать. Он не изображает себя в своих произведениях, и лишь изредка в отдельных своих пассажах

134

Они приобретают субъективную интонацию. Творчество Бальзака может быть признано объективным в том смысле, что он противопоставлял себе иные, чем он сам, фигуры, что он укрощал себя длительными описаниями пейзажа, костюма и обстановки.

Писательская задача, поставленная Бальзаком перед собой, требовала от него жертв, обязывала к самоукрощению, но напряженный процесс самоукрощения невольно оттеснял собою поставленную задачу. Писательство требует искусственной жизни, как может эта искусственная жизнь не отразиться в писательстве? В какой-то степени это — общее правило. Разница — только в количестве жертв, только в степени требуемой писательством искусственности. У Бальзака эта степень исключительно высока. Как будто он сам только и делал, что придумывал для себя жизнь и ради трудно уследимых целей подавлял природные свои склонности.

Всего глубже и разрушительнее эта Само-придуманность Бальзака в удивительном отношении его к любви. Здесь с наибольшей явственностью начинается никогда им не написанный наиболее бальзаковский из всех романов Бальзака.

Бальзак говаривал, что в жизни писателя общение с женщинами не должно занимать много места, «это значит — зря терять время, достаточно ограничиться перепиской с ними, так по крайней мере формируется стиль». Если верно передано это признание Бальзака в Цинической своей деловитости, все же, увы! е1° одной не ограничивается любовная его психология. Здесь была бы, по крайней мере,

135

Цельность. Он говаривал также и более метафизично, что писатель обязан жить в воздержании. Одна и та же сила истощается двояким путем, нужно выбирать один из двух: или любовь, или писательство. Это заимствованное от отца убеждение, едва ли доказуемое, проводилось Бальзаком последовательно и упорно. Но воздержание не значит — целомудрие. Тем жестче и сильнее скрытыми путями прорывалась чувственность. Наконец, иногда совсем уже рационалистично пытаются истолковать любовь Бальзака и неизбежные ее неудачи, особое внимание обращая на то, что Бальзак всегда домогался расположения выше его стоящих социально женщин. Если он сколько-нибудь был счастлив с первой из них — г-жой де Верни, которая на двадцать два года была старше его и скорей оказалась для него матерью и руководительницей, то только горечь осталась от слегка, может быть, даже и презрительной к Бальзаку недоступности герцогини де Кастри, и как бы ни продолжительно было знакомство его также с богатой аристократкой Эвелиной Ганской, перед смертью Бальзака ставшей его женой, то и здесь неудача была неизбежной. Один из недавних французских исследователей47 «романтической морали у Бальзака» добавляет: брак с Ганской был просто деловым предприятием, заботой о социальном своем положении, для любви здесь места не было.

Если бы так! Моралист, который невысоко этически оценит подобную цель, все же испытает поистине облегчение, хотя бы такую целесообразность открыв в чувствах Бальзака. Пусть эгоистично, пусть меркантильно, все

136

Же целесообразность, а не бесплодная, неис-сякающая томительность чувств. Но к так прямо поставленной цели даже и Бальзак, при всей его мешковатости, при изумительной его робости, дошел бы скорей. К чему сводятся, на самом деле, эти пятнадцать лет любви Бальзака к Ганской? К сотням писем, к немногим коротким встречам и, наконец, к свадьбе перед самой смертью, где только обнаружились высокомерие, эгоистическая пустота Эвелины. Иногда подряд несколько лет они не встречаются, даже и в таких случаях, когда никаких к тому препятствий не было. Зато письма обильны, пространны. Бальзаку некогда видеться с возлюбленной, он работает, он весь без остатка поглощен литературной работой. Но откуда он брал время для своих пространных, как трактат, и требовавших такого подъема, если даже он и вызывался искусственно, писем? После ночи работы как сил хватало на такие письма? После долгих часов торопливого, возбужденного, своей торопливостью вновь больше еще возбуждающего писательства вновь писать те же, в сущности, романы, отдаваться тем же или даже более еще несомненным заменам чувств? Что за окончательная призрачность, что за бесплодное пребывание не в чувствах, а в представ-ливанье чувств!

«О милая моя Эва, божество мое, как я тебя люблю! Итак, до скорого свидания. Еще десять дней, и я кончу все, что необходимо кончить. Тогда будет напечатано четыре тома ln octavo за один месяц. Только благодаря любви можно столько сделать. О любовь моя! потерпи и не ворчи на задержку. Мог ли я

137

Знать, когда обещал тебе вернуться, что продам за 36 тысяч франков «Этюды нравов» и что мне предстоят судебные процессы на 9 тысяч. Прижимаюсь к твоим дорогим для меня коленям, целую их, обнимаю их; о! мысленно свершаю все безумства, какие только есть на земле, целую тебя до опьянения, держу тебя в объятиях, я счастлив, как счастливы ангелы на лоне божием».

Вот по всему характерный образчик48 этой по ее беллетристичности никем не превзойденной переписки «с чужестранкой». Эта удивительная жажда обильного творчества, эта погоня за деньгами, которая, если увенчивается успехом, не приводит к спокойствию, деньги тратятся зря, декоративно, нисколько не меняя монашеской жизни Бальзака, нисколько не освобождая его от необходимости огромной, истощающей работы. Вернее, то была не необходимость, а потребность. И, наконец, это неизменное у Бальзака признание: «мысленно свершаю все безумства». Мир воображения настолько оторвался от действительных впечатлений, что в последних как бы и не нуждается Бальзак. Создаваемое воображением сильнее, нужнее, оно никогда не дает удовлетворения истинного, но в это удовлетворение и не верит Бальзак. Желания даны человеку не для того, чтобы быть удовлетворенными. Желания вообще так безграничны, что и не могут быть удовлетворены.

Бальзак гордился тем, что он живет «целомудренно, как юная девушка». Прав ли он был? Мало ли места в его жизни заняла любовь? Никак нельзя с этим согласиться. В простейшем своем виде она, правда, заняла мало

138

Места. За исключением встречи с, по-видимому, простолюдинкой Марией, которой посвящена «Евгения Гранде» и у которой от Бальзака был ребенок, мы не знаем случая, когда к прямому проявлению страсти не присоединялся бы у Бальзака сложный образ, которым в большей степени живет он, чем целесообразной страстью. Встречи с живыми людьми мало занимали места, это правда, но на письма к «чужестранкам», незнакомкам у Бальзака всегда хватало времени. Значило ли это, что и в них Бальзак вкладывал определенную цель? И письма к «чужестранке» Ганской настолько лишь сами по себе оказываются целью, что видеть в них один только путь к целям корыстолюбивым — бессмысленно: слишком долог, запутан этот обходный путь. Но есть случаи того же типа, еще более только показательные. Такова переписка 1836— 1837 годов с Луизой, так и оставшейся для Бальзака незнакомкой. Когда ему представился случай узнать, кто скрывается под условным именем, избранным для переписки, Бальзак отказался увидать свою корреспондентку и даже узнать, кто она. Но сохранившиеся двадцать три письма к ней хранят тот дружеский тон, какой немедленно приобретают письма Бальзака к этим безвестным поклонницам его произведений. Он охотно, может быть и преувеличенно, исповедуется в своих скорбях, хотя эти скорби созданы им самим и всякий выход из них уже заранее исключается самим Бальзаком. «Вы одна49, может быть, узнаете муки никому неведомой борьбы, под тяжестью которой я упаду скоро, измученный, без сил». «Я человек, которому дано задание, я рабо-

139

Таю 18 часов из 24, я обязан работать, мое время мне не принадлежит». «Вы протягиваете мне руку, я жму ее и в то же время знаю, что и шага не сделать мне из тюрьмы». «Нет, слишком тяжела моя жизнь, чтобы мог я когда-нибудь приблизиться к сердцу, одаренному чувствительностью», «Вот, милая Луиза, чем кончаются дружбы, не нашедшие себе пищи: ни одного слова, ни одной былинки, за которые могла бы ухватиться прекрасная голубая птица, именуемая надеждою. Итак, вы покидаете меня в одиночестве, в тревоге!» «Ангелы да удалят от вас печаль, а я погружаюсь в свои скорби». «Я погибаю от работы, живу как безумец, без еды, без сна отделываю и полирую прекрасную белую статую, которая, когда будет кончена, даст мне только спокойно умереть».

Ни в одном романе Бальзака, как бы ни были они сентиментальны в любовных сценах, не найти такой чувствительности, как в этих письмах Бальзака к незнакомым его поклонницам. Как это мало похоже на его внешний облик. Этот роман ограничился присылкой цветов: «вашими цветами благоухает моя тюрьма». Работа мешает чувствам. Но и сама работа Бальзака, в самом деле такая чудовищная, не была ли она по доброй воле, по писательскому произволу взята им на себя больше, чем по нужде?

Картина работы бальзаковской такова: исключить годы юношеских опытов (которых, однако, также насчитывается несколько десятков на коротком промежутке времени) и последние два года его жизни, когда болезнь мешала ему писать, перед нами девятнадцать лет непрерывной работы, за которые им было

140

Написано не менее 96 повестей, 5 пьес, 300 с лишком статей и заметок, 30 сказок, в среднем по две тысячи страниц в год. За эти 1829—1848 годы оставался неизменным образ жизни Бальзака. Он жил в Париже, один, и писал. Вот вся его биография внешне. Изредка он делал короткие поездки, почти исключительно по Франции, маленькие городки которой он так любил и так хорошо знал. Писал он главным образом по ночам, много часов подряд, плотными шторами занавесив окна, одевшись в особый костюм — длинный, подобный монашескому одеянию, белый кашемировый халат, подпоясанный жгутом, в годы достатка — золотой цепью. Все это не только курьезная подробность, но и характерный знак той условной обстановки, какой требовала его работа. Можно бы подумать, что такая обстановка необходима для каких-нибудь фантастических рассказов о небывалом. Бальзаку она была необходима для воссоздания обыкновенных, он думал — наиболее обыкновенных, людей. Для этого воссоздания обыкновенного, но существенного была необходима отрезанность от впечатлений, случайно приходящих извне. Уже давно наступал День и оживлялась улица за окном, Бальзак продолжал писать при свечах, в своем вовсе не парижском и вовсе не современном костюме. Но больше еще была ему необходима отрезанность от самого себя, от природных и естественных склонностей. Это было перенесение точки зрения, своего рода игра в иного человека. Еще точнее так сложилось антина-тУральное расписание Бальзака: он ложился спать в восемь часов вечера и в два часа ночи

141

Уже всегда сидел за маленьким своим письменным столом, доныне хранящим след, где по нему двигалась правая рука с пером. Утром час в ванне, кофе без сахару, до полудня правка корректур, в полдень легкий завтрак без вина и вновь работа до шести часов вечера. Только между семью и восемью часами вечера Бальзак видал живых людей в эти долгие периоды изнурительной работы. Письма разных годов подтверждают, как повторялось это удивительное распределение времени. «Встаю в полночь, работаю шестнадцать часов»— 1831 год; «Сплю пять часов, от полуночи до полудня работаю над своими композициями, с полудня до четырех часов исправляю корректуры»—1833; «Сплю пять часов, работаю восемнадцать»—1834 и т. д. В исключительных случаях Бальзак, не отрываясь, оставался за письменным столом до двадцати пяти часов.

Более всего удивляет в такой манере работать то, до какой степени она не соответствует ни тем спокойным и объективным планам, которыми он сам пытался урегулировать строение «Человеческой комедии», ни тем обыкновенно реалистическим образам, которыми он ее заполнил. Такую частность можно, например, отметить: так тщательно и так живо описаны, в характернейших подробностях восстановлены Бальзаком маленькие городки Тур, Сомюр, Сансерр, Дуэ, Лимож, Безансон и многие другие, что до сих пор романами Бальзака в этой части можно пользоваться как путеводителем по Франции. Также и в людях первым делом Бальзак старался увидать точные черты их быта, их профессии,

142

Словом — то характерное, что могло быть только наблюдено. Когда успел Бальзак наблюсти все это, если иметь в виду, что до двух тысяч действующих лиц охватывает «Комедия» и что работа требовала затворничества и искусственного безлюдия кругом? Очень часто отвлеченные теоретики как бы предписывают писателю меньше жить собою, больше наблюдать вовне. На примере Бальзака оказывается, что невозможно измерить быстроту наблюдательности. Очевидно, здесь перед нами случай такой быстрой и острой впечатлительности, для которой невозможно устанавливать какие-нибудь цифрами определяемые нормы. Живи Бальзак подолгу в этих маленьких городках, он, может быть, и не увидал бы их характернейших подробностей, которые запечатлелись мгновенно в силу свежести впечатлений. Жизнь Бальзака резко распадается, таким образом, на две части: это долгие месяцы замкнутости и сосредоточенности, когда Бальзак мог представлять себе предметы изображения только в самом процессе писательской работы, не отрываясь от письменного стола, только окруженный вовсе им не соответствовавшей и искусственной обстановкой, и другая, гораздо более краткая часть, когда по контрасту с этими ночными бдениями освеженный им глаз становился таким исключительно зорким. Смена впечатлений, независи-мо от их качества, должна быть признана правилом писательской гигиены. Только она предохраняет от того, чтобы долгая привычка стерла различия предметов, как то и бывает Всегда у медленно и пассивно живущего обывателя.

143

Эти две стороны: наблюдение и воображение— подлинной координации у Бальзака не нашли. Но как и могут они ее найти у писателя вообще? Статический, конкретный элемент или, наоборот, подвижной, действенный, по-видимому, один из них неизбежно должен одержать верх. Их уравновешенность достигается разве у писателей-любителей, которые заботливо и обдуманно строят свои произведения, отделяя себя от них, заранее ограничивая свою задачу немногими и окончательными созерцаниями. Та неумеренность, которая и природную силу Бальзака определяет, будучи перенесена в сферу воображения, всему творчеству Бальзака сообщила нескончае-мость и возбужденность. В композиции его повестей эта двойственность вполне явственна. Начала его повестей иноприродны их развитию. Первичны у Бальзака отдельные положения или даже отдельные черты. И так же первична, только в другой плоскости сознания, возбужденность. Ее ограничивает Бальзак наблюдениями, но настает момент, когда наблюдения уносятся вне их сферы возникшим потоком. «Я не верю развязкам,— говорит он в одном своем рассказе50,— их приходится доделывать, и притом как можно лучше, чтобы показать, что искусство не менее сильно, чем случай, но, милый мой, перечитывают произведение только ради деталей». Едва ли прав Бальзак, так думая о читателе. Читателю развязка, может быть, даже нужнее деталей, которые опорными точками были для самого Бальзака. Он начинает всегда с долгого и как можно более тщательного, часто утомительного описания дома, улицы, го-

144

Рода, костюма, внешности. Он обуздывает себя и старается быть точным. Потом развивается действие, прерываемое эпизодами и стилистическими отступлениями, в которых самое прямое свидетельство о самом процессе его работы, в самом непосредственном представлении о ней. Характерно эта борьба двух начал — статического, обуздывающего, и непосредственного, лихорадочного,— сказалась и во внешнем виде рукописей51 Бальзака и даже в его почерке. Первая страница рукописи каллиграфична. Своим отличным, свободным и широким почерком Бальзак старательно и сдержанно выписывает первые строки. Но уже на четвертой строке внезапно резкое движение руки разбрасывает брызги чернил. На странице следующей рука не поспевает уже за быстро стремящейся мыслью. Почерк становится упрощенным. На какой-нибудь семнадцатой странице уже почти ни одного слова нельзя разобрать на коротеньких, торопливых строках. Здесь уже не буквы, а почти стенографический знак слова. Нарушена и правильность интервалов между словами.

Но таков вид только первой, черновой рукописи. Это запечатление только одной стадии работы. Для того чтобы дойти до своего окончательного вида, рассказу придется пройти через несколько последовательных этапов работы. Ьальзак никогда не писал своих произведений сразу. Чтобы количественно подсчитать его Работу, число вышедших из печати листов Даст лишь малые о ней сведения. Прежде чем остановиться на редакции, пригодной для пе-ати, произведение проходило через длинный РЯД поправок и изменений. Обычно Бальзак

6 Б - Л - Гр„фцов

145

Делал так: первый набросок отправлялся в типографию, записывая его, Бальзак сознательно многое в нем пропускал. Пропускались разговоры, письма, все те обязательные для строения рассказа ходы мысли, которые самому Бальзаку как будто и не особенно были нужны. Для этих будущих дополнений типография оставляла в первой корректуре белые места. Сюда вписывались потом Бальзаком вторичные переходы и поясняющие характеристики. Повесть вновь возвращалась в типографию для того, чтобы во второй корректуре получить новые поправки. Но и второй корректурой Бальзак, кажется, никогда не ограничивался, а иногда число этих стадий в работе возрастало до небывалых размеров. Кажущаяся нам такой простенькой повесть «Пьеретта» потребовала семнадцать корректур. Эти последовательные поправки были истинной мукой и для автора и для наборщиков. Издатели вычитали из гонорара Бальзака немалую часть для особого вознаграждения наборщиков. Наборщики в своих договорах особо оговаривали, сколько часов они обязаны выправлять набор бальзаковских повестей *. <.. .>

До сих пор, конечно, далеко не изучен весь этот процесс последовательных поправок, которым подвергал Бальзак каждое свое произведение. Но если бы даже удалось описать этот процесс во всех стадиях, сличить все варианты, едва ли и тогда стало бы ясным, по-

* Далее в рукописи излагался фельетон из газеты «Фигаро», позднее вошедший в книгу «Как ра* ботал Бальзак». См. ниже, с. 317—319. — Ред.

146

Чему Бальзаку были так необходимы эти исправления и изменения. По правде, если бы его не подгоняли договоры, он не довел бы до конца ни одного своего произведения. Работа над писательскими черновиками дает наиболее достоверное свидетельство о ходе творческого процесса. Цели, и для сознания самого писателя иногда не вполне ясные, обнаруживаются нередко вполне явственно. Как уточнялись постепенно слова у Пушкина! Как сжимались, теряя случайные подробности и приобретая кристалличность, строки Баратынского. Подобную целесообразность трудно было бы проследить у Бальзака. В отдельных случаях дошедшие до нас первые варианты у Бальзака точнее, непосредственнее и тоньше. Последний вариант никогда не кажется окончательным. Еще Сент-Бев очень верно определил когда-то существо бальзаковского стиля, противополагая его классическому требованию Лабрюйе-ра: Лабрюйер говорил, что для всякой мысли существует одно только выражение, язык Бальзака всегда последовательность выражений живых, беспокойных, капризных, никогда не окончательных, каждое из которых взято на пробу; форма у Бальзака в непрестанном кипении, и никогда не затвердевает металл; такой стиль вызвал бы головокружение у читателя, привыкшего к простому, серьезному и картельному стилю традиционной французской прозы.

Бальзак исправлял и переделывал не потому, что таким образом он надеялся добиться окончательно точных выражений или что постепенно становились ему виднее черты изо-Ражаемого предмета. Можно думать, что он

Был необыкновенно зорок и характерное в изображаемом схватывал очень быстро. Но эти отдельные схваченные вовне черты никогда не были для него целью. Они приобретали ценность в связи с тем потоком, от которого он и не хотел их отделять. До некоторой степени работа над произведением была ему дороже самого произведения, путь к образу — дороже самого образа. Ему были нужны не эти отдельные, исследовательски верные образы, а раньше всего их множественность. Он требовал множественности, неистощимого творчества. Он не созерцал свои образы извне, как завершающий создатель, он сливал себя с самим создаванием, и поэтому психологически творчество его субъективно, хотя отдельные его образы или сентенции исследователь может использовать как объективные наблюдения. Это деление писателей на субъективных и объективных вообще приводило бы только к путанице, если разграничивающую черту видеть в том, что одни изображают себя, а другие — внешний мир. В конце концов все изображают себя, но и себя можно изображать изнутри, и себя можно изображать извне, как в стороне стоящий иной предмет. Но по тому, как протекает творческий процесс, по тому, на какую точку зрения ставит себя писатель, их можно бы делить на объективирующих, вернее — трансцендентных образу, и субъективных, вернее — имманентных образу. Иначе как за писательским столом Бальзак не мог восстановить образ, творчество было непрестанным кипением сменяющихся комбинаций, которые едва успевал Бальзак записывать. Можно говорить, таким образом, о пла-

148

Стической и музыкальной тенденции и в литературе. И бальзаковское творчество, опираясь вначале на возможно четко и пластично видимые образы, неизбежно затем становилось движущимся, другими словами — музыкальным. И, может быть, эти с преувеличенной тщательностью воссоздаваемые им города, улицы, дома, обстановка, словом — точно, как то делает живописец, материально воссоздаваемые им предметы для него самого были не целью, а раньше всего задержкой тому безустанно вырывавшемуся из-под его власти, сменяющемуся потоку, который требовал множественности, требовал нескончаемости и последовательности неокончательных, как бы пробных выражений. Равновесие этих двух противоположных тенденций — музыкальной и пластической — и сообщает такую силу произведениям Бальзака. Это длительный процесс самопреодоления, упорное желание сдержать себя и ограничить обязательностью вне его лежащих предметов и вновь прорывающийся сквозь их неизбежную ограниченность динамический поток. Такое, от движения идущее, творчество вообще нередко встречается в литературе. Оно всегда ищет множественности, оно запечатлевает тоску по конечному и определенному среди бесконечного и движущегося, которая всего естественнее может быть признана главным источником творчества. Французская литература преимущественно старалась быть пластичной и ясной, однако и в ней немало примеров52 искусства подвижного и музыкального.

Потребность отдать движению как будто столь статичных своих героев сказывается у

149

Бальзака не только в ходе работы над отдельным произведением. Он всегда переполнен бесчисленными проектами и никогда не успевает в каком-нибудь одном из них сконцентрировать все для себя существенное. Одновременно он задумывает несколько повестей и от одной перебрасывается к другой. Сколько раз он менял заглавие отдельных своих произведений и их местоположение в общем плане своей «Комедии». То это был самоценный эпизод (и увы! он был тогда сильнее), то становился главой повести. В конце концов из совершенно разных и разновременно возникших эпизодов сшита одна из самых знаменитых повестей Бальзака «Тридцатилетняя женщина», замечательная необыкновенно тонкими и острыми отдельными моментами, которые являлись, однако, Бальзаку сцепленными с инородным и случайным. Одновременно с нею задумывались и писались в эти самые активные для Бальзака годы многие другие повести, вовсе на нее не похожие. Замыслов возникает так много, что они постоянно перебивают и оттесняют друг друга, немногие из них записываются сразу, так как они давно уже вполне определились и ждут своего часа, большинство возникает только в процессе писания и никогда, в сущности, не доводится до конца. «Цезарь Бирото» был написан одним духом, начат ^ноября и 15 декабря уже напечатан, но уже за четыре года перед тем Бальзак сообщал об этой повести своей сестре и Ганской. Ее замысел давно уже определился и только ждал очереди. Чаще встречается другой случай, примером которого может быть рассказ «Деревенский священник». О нем признавался сам

150

Бальзак: «У меня не было времени окончить эту книгу. В ней как раз не хватает того, что относится к самому священнику». Обещанную предисловием основную главу рассказа Бальзак так и не написал, в том виде, каким Бальзак счел все же возможным его напечатать, рассказ этот — отрывок из биографии совсем другого, второстепенного лица, перебивающийся рассуждениями, совсем как будто посторонними.

Так Бальзак без конца осложнял свою трудную и без того задачу. Сознательно поставляемыми планами, рубриками и схемами он старался ограничить себя, направить на прямую и верную дорогу. Из-под схем и обязательств творчество его вырывалось постоянно. Вопрос о роли сознания и о роли интуиции в творчестве пример Бальзака позволяет поставить с редкой явственностью. Первоначально рассказы задумывались и писались без всякой сознательной цели. И эти повести 1830—1832 годов, не служившие никакой схеме, робкие и нечаянные, не останутся ли навсегда наиболее бальзаковскими? Эти годы были пронизаны головокружительным ощущением, которое сам Бальзак так хорошо передал в одном из своих писем: «Я живу в атмосфере мыслей, идей, планов, работ, концепций, они скрещиваются друг с другом, кипят и сверкают в моей голове, так что с ума можно сойти». В счастливый, как ему казалось, День 1833 года ему явилась мысль связать различных действующих лиц, так чтобы они °бразовали целое общество и осуществили замысел единый и даже поучительный. «Камнями для постройки» назвал он в этот день свои

151

Предшествующие рассказы53. Теперь он примется за самое постройку — так думал он. Теперь, на самом деле, началась жесточайшая борьба между сознательным и интуитивным. Интуитивным было видение отдельных лиц, в собственном смысле разных образчиков человеческого лица, интуитивным было ощущение их множественности и смешанности, а также ощущение нескончаемости, той недостижимости Абсолюта, которая не только стала темой лучшей повести Бальзака, но которая была также и основным, подлинно структивным стержнем всего его творчества. Сознательным было намерение распределить по рубрикам это огромное множество действующих лиц54и возможно торжественнее оправдать факт их существования. Уже в 1833 году у Бальзака возникает связующее эпизоды общее заглавие «Этюды о нравах», которые, думает Бальзак, должны подразделяться на этюды жизни частной, провинциальной и парижской. «Социальные этюды» — такое заглавие покажется потом вернее Бальзаку: они потребуют пятидесяти томов, они «изобразят все социальные явления, так что не будет забыто ни одно возможное в жизни положение, ни одна физиономия, ни характер мужской или женский, ни манера жить, ни что бы то ни было касающееся детства, старости или зрелого возраста, политики, юстиции, войны». Наконец, в полном виде писательскую теорию свою Бальзак развивает в предисловии 1842 года к «Человеческой комедии». Здесь раньше всего Бальзак особо подчеркивает, что он считает себя своего рода естествоиспытателем. Бюффон, Кювье и Жоффруа Сент-Илер по отношению

152

К миру животных выполняли ту же задачу, которую Бальзак готов выполнить по отношению к миру человеческому. «Различия между солдатом, рабочим, администратором, адвокатом... не больше и не меньше, чем различия между волком, львом, ослом, вороном» и т. д. Итак, он, первый в мире, обязан установить эти Виды Человеческие. Он уже не создатель отдельных рассказов, а «номенклатор профессий, регистратор добра и зла», «Комедия» должна дать «инвентарь пороков и добродетелей».

Если что у Бальзака было слабо — это как раз способность объяснять и обобщать. Он до галлюцинации ясно видит своих героев, но очень наивно и схематично объясняет их поступки. Всякий раз, когда он начинает теоретизировать, его моральные теории претенциозны и часто даже комичны. Андре ле Бретон в своей книге о Бальзаке собрал замечательную коллекцию физиогномических и моральных обобщений Бальзака: женщины с плоской фигурой отличаются преданностью; у женщин, которые хорошо ездят верхом, мало нежности; у всех великих людей была короткая шея; редко случается, чтобы человек высокого роста был одарен выдающимися способностями и т. д.

Немногим лучше была и вся программа «Человеческой комедии». В окончательном виде «Комедия» состоит из трех отделов: 1) этюды о нравах, 2) этюды философские, 3) этюды аналитические; первый из них подразделяйся на сцены жизни: 1) частной, 2) провинциальной, 3) парижской, 4) политической, 5) военной, 6) деревенской. Нетрудно увидеть,

153

Что здесь нарушено первое же правило логического деления: части не исключают друг друга и целого вместе не составляют. Но совсем уже курьезным становилось это деление, когда Бальзак придавал ему еще и особый смысл: сцены частной жизни изображают юность, отрочество и их ошибки, провинциальной— век страстей, расчетов, искательства и честолюбия, парижской — картину порочности и необузданности, свойственной столицам, деревенской — вечер этого долгого дня. Как будто страсти свойственны только провинции, или как будто бальзаковские сцены частной жизни когда-нибудь действительно изображали юность. Впрочем, и схему эту, и объяснение Бальзак очень плохо и сам соблюдал, относительно многих повестей просто не зная, в какую рубрику их отнести. Одна и та же повесть при жизни Бальзака много раз меняла место, то печатаясь среди сцен частной жизни, то — провинциальной, то — среди этюдов философских. Этюдам философским Бальзак вообще придавал особое теоретическое значение: здесь должен найти себе место ключ ко всей «Комедии», этюды о нравах — факты, этюды философские— их объяснение. Философские этюды (лучшая часть бальзаковского наследия) на самом деле мало что объясняют в других этюдах. А если и объясняют, то разве то, до какой степени и те далеки от идеалов естествознания. Шедевр всегда окажется неосуществимым, поиски Абсолюта опустошающим пожаром проносятся по миру, грозящая всякому человеку мания разрушает прочный и благословенный строй семейственных чувств — разве только такие философские выводы можно

154

Извлечь из этих объясняющих этюдов Бальзака. Но ведь это не объяснения, это просто интуитивная концепция Бальзака, это его основное мироощущение, столько же порождавшее писательство, сколько и порождаемое его писательством.

Все эти схемы очень малую имеют объективную ценность. Но самому Бальзаку психологически они были необходимы, как опора, как ограничение. Всю жизнь составлял он схемы, соблюдал их он мало, да и не понуждал себя их соблюдать и во что бы то ни стало заполнить. В письмах Бальзака очень часто встречаются указания, что он должен еще написать. Но в 1844 году он составил даже полный каталог произведений, из которых Бцдет Состоять «Комедия», почти половина из них так и остались ненаписанными. Бальзаку казалось очень складным, если бы каждая из основных рубрик заняла ровно по четыре тома. Исходя из этого любования своими (на самом деле несуществующими) качествами, Бальзак надеется, что повестей двадцать пять хорошо бы написать из военной жизни. По счастью, он не заставлял себя выполнять это умственное задание, только две из двадцати пяти в этой рубрике написаны, Да и то одна из них, в духе Вальтер Скотта повесть «Шуаны», с большой натяжкой попадает в рубрику повестей военных. Так же совсем почти не осуществил Бальзак программное свое задание — пяти аналитических этюдов. Но почти целиком осуществлены сцены частной жизни, этюды философские, сцены парижской жизни и провинциальной. Сознательный замысел совсем не выполнен, но вы-

155

Полнено другое. Теория оказалась слабой и неосуществимой. «Комедия» должна была стать огромным и уравновешенным эпическим произведением. От эпоса осталось разве огромное количество действующих лиц. «Комедия» должна была стать наукообразной энциклопедией. Это осуществилось в еще меньшей степени: расчленять и обобщать интуитивное Бальзак совсем не умел. В области художественного творчества полнота достигается, оказывается, не равномерным развитием разных сил, а исключительностью отдельной из этих сил. Не на обобщающей и поверхностной широте, а на избыточной, интенсивной глубине и частности строится художественное произведение. Этот вывод, существенный для понимания творчества Бальзака, не должен ли быть признан существенным для художественного творчества вообще? Также и другой вывод — объективный элемент в творчестве Бальзака не был самодовлеющим, он являлся как психологически неизбежный конгредиент. Схемами уравновешивалась исключительность отдельных наблюдений. Конкретизацией уравновешивалась маниакальность, грозившая привести к необязательности сказки. С упорством, длиннее, чем то было нужно, выписывает Бальзак улицу, дом, платье и лицо, ибо необходим был противовес неиссякающей возбужденности. Конкретность бальзаковского творчества — обратная сторона его порывистости. Множественность — не объективно наблюденный закон, а постулат, созданный неутолимой и укрощенной природной его нена-сытимостью.

156