К ПОСТАНОВКЕ ВОПРОСА О ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ХАРАКТЕРИСТИКЕ СОЦИАЛЬНОГО КЛИМАТА В РЕСПУБЛИКЕ БЕЛАРУСЬ

Микус Александр (г. Минск)

Республика Беларусь – государственное образование, возникшее в 1991 году после прекращения существования Советского Союза, в состав которого территории современной Беларуси входили под названием Белорусской Советской Социалистической Республики. С уверенностью можно сказать, что пятнадцать лет собственной государственности выработали в белорусах некоторый психотип, связанный с общей идентичностью граждан в рамках ощущения принадлежности к единому государствообразующему социальному пространству.

Рассмотрение психологических черт данного пространства является важным при исследовании такого явления, как государственная идентичность. Государственная идентичность – следующий по масштабу значимости уровень идентичности после абстрактного общевидового и первый связанный со структурированием индивидуального пространства. Территориально-локальная, стратификационная, семейная, личностная идентификации по нисходящей продолжают формирование подструктур социального пространства личности – дифференцируя по уровням ее «зоны контакта» и влияя на устойчивость социальной включенности личности.

В соответствии с конкретной социальной ситуацией предварительно можно выделить три аспекта, оказывающие влияние на особенности психологической характеристики социального климата в современной Беларуси: I. психополитический; Ii. лингво-психологический; Iii. идентичностный.

Первый аспект предполагает рассмотрение личностных и поведенческих установок, транслируемых в общество посредством психологических характеристик образа политической власти и политического режима.

Второй аспект предполагает раскрытие степени влияния на общественное сознание ситуации двуязычия в разрезе ее исторического формирования и современных особенностей осуществления в государственной политике.

Третий аспект предполагает выделение и характеристику видов социальной идентичности, с разных сторон воздействующих на психологию общественного сознания (историческая, этнонациональная).

Рассматриваемая с указанных позиций психологическая характеристика социального климата основывается на предположении, что вне зависимости от конкретной социальной идентичности личности в той или иной области – личность испытывает влияние целого социально-психологического конструкта, опирающегося на суммирование различных альтернативных идентичностей в рамках данной области. Это влияние обусловлено нахождением в общем социальном пространстве, интенсивные информационные связи в котором порождают ситуацию осведомленности об артикуляции иных, параллельных, альтернативных идентичностей (не только Кто-то, но также Кто-то по отношению к кому-то).

В Психополитическом аспекте для нас важны психологические характеристики образа власти и образа проводимой ею политики.

Суть провозглашаемой социально-государственной политики в Республике Беларусь можно емко выразить словом-слоганом – стабильность. Выражаемое этим понятием явление особенно выразительно заметно для приезжающих в Беларусь (в частности, в ее столицу – Минск), которые все в один голос отмечают чистоту и немноголюдность на улицах (немалую роль здесь отыгрывают также интерпретации государственных масс-медиа). И если немноголюдность можно объяснить узким распространением заведений индустрии развлечений, то чистота эта при более глубоком психологическом рассмотрении оказывается имеющей довольно специфичный характер.

В больших городах, и особенно в Минске как сосредоточении властного имиджа, не самое обветшалое покрытие пешеходных тротуаров массово заменяется новодельной плиткой; ставшие в советское время для целого поколения «лично-историческими» места в центре массово до неузнавания реконструируются; немногочисленные оставшиеся после немецких и советских бомбежек города фрагменты Старого Города рушат и взамен них строят «бездушные» муляжи. На конкретных примерах формирования образа архитектурного пространства вырисовывается специфика декларируемой стабильности скорее как укрытия, покрытия, закрытия, затушевывания, прятания – но не как бережной консервации уже имеющегося наработанного.

В государственных масс-медиа под негласным запрещением находится дискуссионное обсуждение любых потенциально конфликтных зон общества – культивируется образ полной бесконфликтности в областях религии, экономики, политики, идеологии, экологии, межэтнических отношений и т. п. Последний показательный пример взаимодействия этой «виртуальной реальности» с реальностью действительной – индифферентность властной точки зрения на события, произошедшие в сентябре 2006 г. после празднования в Минске Дня города. Тогда несколько больших групп злоупотребивших алкоголем молодых людей (на праздновании было снято ограничение в распространении алкоголя) из различных населенных пунктов минского пригорода устроили в электропоезде крупную драку «по локально-территориальному признаку», вылившуюся в массовое избиение случайных пассажиров и вандализм по отношению к оборудованию электропоезда.

Транслируемые посредством образа власти образцы интерперсонального отношения и поведения во многом сходны с механизмом поведенческого копирования в семейной динамике. Общее настроение поведения персонифицирующих политический режим лиц (авторитетов) транслируется и копируется нижестоящими руководителями, которые поведенческую модель управления большей единицей (государством) переносят на управление меньшими единицами (чиновническими инстанциями, предприятиями); исполнение некоторой модели авторитетными лицами легализует и рекламирует ее воспроизведение.

Своеобразно понимаемая высшей государственной властью «стабильность в управленческих отношениях» включает, в первую очередь, формальное понимание ранжирования, когда находящийся на более высоком посту может себе позволить некорректные высказывания и отношение к находящемуся на менее высоком посту (шире – в зависимом положении) вне зависимости от наличия у последнего старшего возраста, большего опыта. Одновременно с таким отношением к нижестоящим, повсеместным явлением стала безынициативность в новаторских сферах проявления собственной управленческой воли, оглядывание на мнимо реконструируемое мнение вышестоящих.

Транслируемая таким образом политическая культура в первую очередь опирается на личный пример первого лица государства, которое (лицо) в типах политического строя, политологически определяемых как авторитарные (разрешается все, кроме сферы политического), относится к области эталонной психосоциальной стандартизации.

Гипертрофированное на политико-государственном уровне мужское начало в данном конкретном случае имеет генезис в особенностях социальной интеракции в неполной семье. Это может проявляться в реализуемом желании всеобщего контроля, поскольку любое отклонение – существовавшее, существующее или потенциальное – так воспринимается как угроза хрупкой внутренней стабильности, поддерживаемой усилиями волевого напряжения в отсутствии интериоризованного чувства настоящей стабильности, внутренне интегрированной мужской идентичности.

Готовимый в вероятные преемники сын в отсутствие «первой леди государства» – яркая иллюстрация реализации преувеличенного патриархального принципа (сравн. в библейской интерпретации: «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова…» (Мтф.1:1-25), т. е. без участия женщин – что закономерно в перспективе ближневосточной традиции абсолютизации небесно-мужского принципа и низвергания теллурически-женского). С другой стороны, социологически точно зафиксированная бóльшая симпатия к первому лицу белорусского государства со стороны женщин (плохо представляемая в случае действительно жесткого и естественного патриархализма) ярко свидетельствует именно о компенсаторных особенностях гендерной структуры в его восприятии.

Лингво-психологический аспект в первую очередь затрагивает тему взаимодействия белорусского и русского языков в рамках введенного в начале правления нынешнего президента государственного двуязычия этих языков, а также особенности лингвистической истории Беларуси.

Белорусский язык является отдельным языком со своей историей развития, особенностями лексики и фонетики и традиционно относится к восточнославянским языкам, наравне с украинским и русским. Здесь мы можем видеть некоторое несоответствие взглядов высшего руководства страны и существенной части населения республики: с одной стороны, известно неоднозначно оцениваемое высказывание руководителя белорусского государства о том, что «по-белорусски нельзя выразить ничего великого», с другой – данные переписи населения (1999 г.) показали, что белорусский язык «считают своим родным» 85% от определяющих себя белорусами по национальности (81% жителей страны) и половина из них на белорусском «разговаривают дома».

Язык – неотъемлемое составляющее национально-государственной идентичности личности. Присутствие национального языка в качестве черты некоей этнонациональной общности определяет стремление личности, по своему происхождению относящей себя к данной общности, к отождествлению с национальным языком этой общности. Национальный язык становится фактором, вызывающим симпатию непосредственно по факту его отнесения к области «своего».

Кроме этого, преобладающее большинство взрослого городского населения Беларуси являются горожанами в первом-втором поколении и имеют близких родственников и «родовые гнезда» в сельской местности. Поэтому белорусский язык для них является не только социальным фактором усиления собственной идентичностной связи с белорусской национально-государственной общностью, но также и живым звеном, соединяющим человека с его дедами-предками и близкими родственниками.

Нередко встречаются высказывания о том, что белорусы разговаривают на русском языке (вариант: незначительно отличающемся от русского диалекте), а белорусский язык является искусственным конструктом белорусской интеллигенции 1920-30 гг. (период белорусизации в БССР, закончившийся в 1939 г. физическим уничтожением большинства белорусских писателей). Однако лингвистическая ситуация в современным «глухих» деревнях однозначно свидетельствует о несостоятельности подобной точки зрения: чем в более удаленной местности живет человек и чем он старше, тем более употребляемый им язык оказывается самобытным, лексически и фонетически аутентичным.

Современная же ситуация преобладания русского языка в городах и «трасянки» (белорусско-русской языковой смеси) в более «цивилизованных» сельских поселениях – результат активно проводимой в советское послевоенное время государственной политики языковой русификации. Эта линия продолжается и в современной государственной политике в Республике Беларусь (после недолгой «оттепели» в 1990-1994 гг.): массово переведены на русский язык детские сады и школы (доля белорусскоязычного среднего образования составляет менее четверти, белорусскоязычное высшее образование отсутствует), национальное телевидение вещает по-русски, по-русски ведется делопроизводство во всех сферах, высшее руководство страны редко употребляемым в своей речи белорусским словам придает уничижительный смысл (в отличие от большинства обычных русскоязычных белорусов, часто вставляющих в повседневную, бытовую речь «свои», белорусские слова).

Для личности, отождествляющей себя с белорусской государственно-национальной общностью и, соответственно, с национальным языком, описанная ситуация в языковой сфере интенсивно воздействует на особенности переживания своей идентичности. Отторжение на государственном уровне национального языка подрывает веру в «правильность» идентичности личности. Подобная формулировка в этой области для целостности личности убийственна – «правилен ли я», поскольку имеет дело с «априорным», не принятым рефлективным сознанием впоследствии (хотя и это имеет место, что не менее важно), но ассимилированным на самых ранних стадиях жизни (влияние бабушек-дедушек и их социального пространства).

Психологически это приводит к воздействующему, но редко рефлексируемому выводу: «я не могу общаться со своим пространством на своем языке», что в дальнейшем трансформируется в более широкую конструкцию, фиксируя невозможность проявления внутренних содержаний вовне. Кроме того, агрессивная русскоязычная языковая среда советско-белорусского города воспитала у многих «горожан первого поколения» чувство языковой неполноценности.

У тех, кто под некорректным воздействием извне был вынужден стирать из своего произношения «фрикативное Г и твердое Ч», закрепилось чувство ненависти по отношению к такой трансформирующей ситуации, а также по отношению к себе, которые оказались не соответствующими параметрам престижной городской среды (согласно данным пилотажного исследования автора с применением методов интервью и наблюдения). Можно предполагать, что разрешение этого эмоционального комплекса осложнено тем единовременным принятием правил нахождения в русскоязычной городской среде, т. е. для этого необходима реконструкция предыдущей языковой ситуации («по-русски», на русском языке не решить).

Следует также отметить, что исторически это, очевидно, не первая фиксация в сознании (передающаяся подсознательно потомкам через непосредственный контакт, даже не артикулируясь вербально) психологических последствий принятия иного языка. Имеется в виду древний переход населявших территорию современной Беларуси балтов с их восточнобалтских диалектов на славянский говор (происходивший также по причине большей общественной значимости последнего и его преобладания в престижной городской среде).

Кроме двух названных выше психологически сложных моментов изменения языкового выражения, не содействует разрешению указанного комплекса в конкретной описанной ситуации также культурно и мировоззренчески господствующая в надвигающемся «цивилизованном» мире постмодернистская тенденция с характерным для нее в языковой сфере бесконечным «отложенным на будущее означаемым», что никоим образом не предусматривает окончательного и целительного решения «отношений с языком».

В рамках Идентичностного аспекта в русле нашего рассмотрения особо следует выделить историческую и этнонациональную идентичности.

В сфере Исторической идентичности на государственном уровне очевидна расщепленность, отсутствие целостности восприятия предшествующей истории. В официальной историографии наиболее соперничают точки зрения о «начале истории Беларуси» с Октябрьской революции 1917 г. или с момента присоединения к Российской империи (XVIII в.). С другой стороны, изредка на официальном уровне появляются упоминания и более ранней истории, как, к примеру, роли и значения легендарного канцлера Великого Княжества Литовского (государства, в котором белорусские земли были ядерными, а старобелорусский язык – государственным) Льва Сапеги; официальная книга историков КГБ относит истоки своей службы на Беларуси не только ко временам ВКЛ, но и более древнего Полоцкого княжества.

Наиболее согласованная позиция официальной белорусской историографии касается оценки событий Второй мировой войны, которая наиболее настойчиво предлагается в качестве основания для исторической идентичности (т. е. история укорачивается еще более по сравнению с отсчетом от 1917 г.). Однако в качестве главного символа этого периода выбрана в боях никогда не участвовавшая т. н. «линия Сталина» (система дзотов) – символ, который «не имеет права» быть символом, иллюзорен.

Яркими примерами транслируемой в общественное сознание фрагментарности государственной исторической концепции являются высказывания главы белорусского государства о проживании белорусского первопечатника Франциска Скорины в российском Санкт-Петербурге (Скорина жил в XVI в., Санкт-Петербург основан в XVIII в.), о любви к стихам белорусского писателя Василя Быкова (Быков был прозаиком и стихов не писал).

В рамках Этнонациональной Идентичности целесообразно выделить этногенетическую и национально-государственную идентичности.

Проблемы в области этногенетической идентичности обусловлены неотрефлексированностью проблемы происхождения белорусов, возникновение которых как этноса предполагается: I. в славянском этническом массиве (российская средневековая концепция); Ii. в балто-славянском смешанном этническом массиве (концепция части советских историков и археологов); Ii. в балтском этническом массиве (концепция советских антропологов и генетиков, а также части современных российских и белорусских историков).

Вопрос в сфере национально-государственной идентичности (опять же, на государственном уровне) связан:

Во-первых, с конкретной проблемностью исторической идентичности (выбор исторической единицы-предшественника влияет на современную идентификацию);

Во-вторых, с неотрефлексированным эмоциональным ностальгированием по советскому периоду вхождения Беларуси в СССР («мы белорусы, но мы и советские люди»);

В-третьих, с одномоментными экономико-политическими стремлениями (строительство «союзного государства»), наложенными на предыдущие два фактора («белорусы это русские, но со знаком качества»; подразумевается вторичность «советского народа», но первичность «белорусско-русского национального единства», т. е. «И белорусы-русские были собирателями СССР»);

В-четвертых, с размытостью понятия границы собственного государственно-национального пространства (граница между Беларусью и Россией формальна, не снабжена таможенными и военными институтами).

Таким образом, суммируя все сказанное выше, можно сказать, что социальный климат в современной Беларуси психологически может быть охарактеризован как содействующий «незавершенности» сознания (как общественного, так и сознания отдельного члена данного общества) на нескольких основополагающих социально-психологических уровнях.

На психополитическом уровне – это боязнь оставить контроль и дать произойти, развиться новой ситуации. На лингво-психологическом уровне – закрепление чувства лингво-национальной неполноценности (внутренней агрессии) и невозможность его адекватно выразить в существующей лингво-политической ситуации. На идентичностном уровне – неотрефлексированность переживания «я-социального» в диахроническом временном и синхроническом пространственном аспектах.

Психологически это можно выразить формульно как Боязнь завершенности, что можно выдвинуть в качестве символической психологической характеристики социального пространства страны.

Рассмотрение данных аспектов методологически может также помочь прояснить дискуссионный вопрос о «национальном менталитете»: снимая наслоения, мы оказываемся перед возможностью приблизиться к лучшему видению и пониманию действительного менталитета, отражающего в первую очередь географически-ландшафтные особенности населяемого народом физического пространства (менталитет как продукт не столько социально-исторических особенностей, но главным образом некоей в каждом случае конкретной Географически-ландшафтной доминанты, генерально структурирующей по избирательно-мифологическому принципу особенности психических процессов, – что является, впрочем, отдельной темой).