Н. Н. БОГДАНОВ

Рассматривается влияние психической патологии на литературное творчество. Доказывается несостоятельность широко распространенного мнения о возможности душевной болезни способствовать появлению таланта у творческих личностей.

Ключевые слова: психопатология, патография, психология творчества.

Среди многочисленных заблуждений, увы, разделяемых даже образованными людьми, есть и такое: едва ли не всякая психическая болезнь, а уж тем более шизофрения, способствует появлению таланта. Иными словами, практически все гении литературы и искусства были в той или иной мере душевнобольными людьми. И это при том, что перед глазами любознательной публики имеются ярчайшие примеры трагических судеб К. Батюшкова, М. Чюрлёниса и М. Врубеля, талант которых действительно захлебнулся в пучине психоза!

Нет смысла излагать основы клинической психиатрии, живописуя драматические проявления душевных болезней, одно только перечисление которых способно, кажется, напрочь разрушить всякое правдоподобие пресловутого мифа. Ведь самый термин Шизофрения, Введенный в психиатрию Э. Блейлером, означает Расщепление разума. Каким образом столь грубый дефект мышления может способствовать подлинному творчеству? В своей замечательной книге о шизофрении польский психиатр и психолог А. Кемпинский отмечает, что остро начавшуюся шизофрению часто сравнивают с ярко вспыхнувшим пожаром, и шизофренический мир больного поначалу нередко импонирует окружающим богатством своих переживаний, «поскольку в нем высвобождается то, что в реальном мире никогда бы проявиться не могло» [8; 52–53, 56]. Принимая эту метафору, заметим, что человечеству нужны не катастрофические пожары, а солнце, дающее начало всему живому на Земле. На наш взгляд, психику больного человека следует скорее уподобить разбившемуся зеркалу, отдельные фрагменты которого отражают, конечно же, какие-то части окружающего нас мира. Больше того, заинтересованный наблюдатель даже может уловить здесь неожиданный ракурс мировосприятия, получив тем самым новый импульс к творчеству. Однако увидеть в этих фрагментах наш мир во всей полноте и многообразии или даже просто понять соотношение отдельных его частей, уже невозможно. Впрочем, только лишь теоретические построения вряд ли будут убедительными. Таким образом, нам не обойтись без анализа конкретных «произведений» тех несчастных, кого Действительно Настиг страшный недуг душевного расстройства.

Думается, для нашего рассмотрения нет лучшего примера, чем стихотворение пациента Корсаковской клиники (ныне Психиатрическая клиника им. С. С. Корсакова Московской медицинской академии), опубликованное в свое время психиатром П. И. Карповым в его знаменитой, но теперь уже малодоступной монографии «Творчество душевнобольных» [7]. Это тем более уместно, что отмеченный «продукт творчества» достаточно известен широкой читательской аудитории благодаря цитированию (правда, с не совсем понятной целью) в одной из книжек братьев Стругацких — «Пикник на

05.10.2012


115

Обочине». Больше того, с легкой руки этих суперпопулярных фантастов оно даже было

116

Положено на музыку и, вероятно, по сию пору распевается где-нибудь на дружеских пирушках беззаботной компанией полных здоровья и жизнерадостности людей, все знания о психиатрии которых не идут дальше застольных разговоров о Белой горячке.

В кругу облаков высоко Чернокрылый воробей, Трепеща и одиноко Парит быстро над Землей.

Он летит ночной порой, Ярким светом освещенный И ничем не удрученный Все он видит под собой.

Все он видит под собой, Гордый хищник разъяренный, И летает словно тень, Глаза светятся, как день. [7; 40–41].

Признáемся, что со своей стороны мы уверены: сколько бы ни распевались кем-то подобного рода куплеты, большинство читателей этих строк только пожмут плечами и напрочь откажут цитированному выше тексту в самом праве называться Поэзией. Оно и не удивительно, ведь рассматриваемое нами «творение», по сути, недоступно пониманию здорового человека, если только он не обладает специальными знаниями в области психопатологии. Причиной тому — болезненное искажение психики его автора, порожденное той самой, пресловутой в своей загадочности шизофренией. Действительно, для врача-психиатра здесь со всей очевидностью проступает такая характерная черта психической патологии, как шизофреническая разорванность мышления. Только благодаря ей маленький и безобидный воробей (птица, как известно, стайная) непонятно зачем покидает своих собратьев, обретает совершенно не свойственные воробьям черные крылья и, против всяких законов природы, становится разъяренным, а вместе с тем еще и Гордым Хищником. Но зачем же превращать воробья в хищную птицу, если куда проще сразу сделать предметом своей поэзии таких, скажем, известных хищников, как орел, беркут или коршун? Заметим, что новоявленный хищник прямо-таки Трепещет От неведомых нам страхов, будучи вместе с тем Ничем не удрученным! Куда устремляется он, Освещенный ярким светом, несмотря на ночную пору? Да и откуда берется этот свет? Разве что птичку ведут лучи какого-то прожектора?! Но кто и зачем взял на себя выполнение столь же сложной, сколько и нелепой задачи — освещать мало кому интересного, к тому же по ночам обычно спящего воробья?! Впрочем, мысль о непонятном прожекторе возникает лишь потому, что представить воробья, освещенного каким-то Внутренним Светом (а именно на это, судя по всему, и претендует автор), еще труднее! Анализировать всю эту чепуху — дело неблагодарное. Тем более что стихотворение, родившее столько недоуменных вопросов, кончается, по

05.10.2012


115

Сути, ничем, если не считать указания на демонический (и тоже, несомненно, внутренний) блеск птичьих глаз. Смог бы сам автор, в ответ на просьбу читателей, разъяснить все эти недоразумения? Вряд ли мы погрешим против истины, предположив, что нет!

Между тем загадочный блеск воробьиных глаз — отраженный ли, внутренний — совершенно не различим с земли, откуда, по здравому размышлению, только и может человек наблюдать полет птицы. Однако это отнюдь не смущает неизвестного нам автора. Увы, и здесь нечему удивляться: скорее всего, он видит своего воробья отнюдь не глазами. «А чем же?» — вправе спросить нас изумленный читатель. «Мозгом!» — таков, как это ни странно, должен быть ответ, — «мозгом, которому в его восприятии не страшны никакие расстояния!» Правда, большинству читателей это не сделает ситуацию понятнее, ведь они сами никогда не смогут пережить подобных ощущений. И слава Богу!

Чтобы приоткрыть завесу над болезненными переживаниям психически больных людей, обратимся к творчеству одного из признанных мастеров

117

Художественной прозы — американского писателя и поэта Э. По. Дело в том, что в его рассказе «Сердце-обличитель» имеется редчайший в литературе пример достоверного описания болезненных переживаний шизофреника. Герой рассказанной здесь истории, кстати, Категорически Отрицающий свое сумасшествие, убивает старика-соседа только потому, что тот преследует его взглядом своего... Слепого Глаза! Впрочем, вот собственное объяснение убийцы: «Сам старик тут был ни при чем. Никакого взрыва ненависти не было и в помине. Я любил старика. Он мне ничем не досадил. Не обидел меня ни разу. На деньги его я не зарился. По-моему, все дело в этом глазище... — ну да! именно в нем. Один глаз у него был точь-в-точь, как у грифа, — водянисто-голубой, подернутый блестящей пленкой. Когда он смотрел на меня, у меня каждый раз кровь стыла в жилах, и вот, как-то незаметно, не сразу, я и додумался прикончить старика, чтоб не видать больше этого глаза вовеки» [9; 421].

Несомненно, перед нами все та же разорванность мышления шизофреника — с одной стороны, герой рассказа признается в любви к своей жертве (причем совершенно непонятно, за что же он мог ее полюбить?), с другой — старец с уродливым бельмом внушает ему прямо-таки мистический ужас. И никакая любовь не сможет предотвратить уже зреющего в душе убийства. Показательно, что несчастный страдалец не пытается спастись бегством — в его случае это совершенно бесполезно: пусть и незрячий, о чем свидетельствует подернувшая радужку мутноватая пленка, но от того не менее зловещий в его представлениях глаз достанет свою жертву Везде! Тем не менее искаженная болезнью психика позволяет допустить, что со смертью старика этому Всепроникающему Преследованию будет положен конец.

Что и говорить, наблюдение классика американской литературы поразительно в своей достоверности. И все же для наших рассуждений его недостаточно. К тому же, Э. По, несмотря на всю неуживчивость своего характера и развившееся с годами пристрастие к алкоголю, не имел слишком грубых расстройств психики. Следовательно, он мог судить о переживаниях больных шизофренией людей только со стороны, невольно смягчая их драматизм и отбрасывая в своих описаниях все то, что не поддается осмыслению и передаче от одного здорового человека к другому.

Между тем в художественной литературе имеются собственные откровения пораженных шизофренией. Они, в частности, могут быть почерпнуты «Из книги невидúмой» А. М. Добролюбова. В свое время этот, мягко говоря, «оригинальный» опус

05.10.2012


115

4


Наделал в литературных кругах много шума — предисловие к нему писал сам В. Брюсов. Но ныне книга А. М. Добролюбова совершенно забыта вместе со своим автором. Сочтем это закономерным: ведь ее содержание так же недоступно широкой аудитории, как и проанализированное выше стихотворение пациента Корсаковской клиники. Больше того, наш читатель будет уже совсем сбит с толку, если мы скажем: сам А. М. Добролюбов претендовал на то, что им создана не та книга, что ныне пылится на полках некоторых библиотек и которую, при всей несуразности в ней написанного, можно все-таки прочесть или, на худой конец, хотя бы перелистать. Нет! Он считал себя творцом совершенно другой, как бы стоящей за этой, но, как следует из самого ее названия, — Неведомой (надо понимать, что и недоступной!) простым смертным книги! Вопрос о том, на кого же рассчитан столь претенциозный труд, придется оставить на совести его автора. Вот несколько весьма характерных фрагментов книги — полагаем, что цитированный выше текст о воробьином монстре вольется в них так же естественно, как отдельный узор возвращается в случайно покинутую им мозаику:

«Человек возмутился.

Он в безумном бреду стал гоняться за этими врагами. Но они — ловкие, склизкие — разламывались в руках и шли, шли...

118

Злоба загорелась. Вспыхнул лихорадочный жар.

Борьба продолжалась недолго, и скоро превратилась в каменное равнодушие. Змеи шли, извивались, бежали.

Человек молчал.

Наступил упадок сил... Больной не двигался. Руки лежали, как вериги. Голова тяжело ушла в подушки. Ноги закоченели. По лицу побежали (так у автора. — Н. Б.) желтизна: желчь разлилась.

*

...Но ощущение боли было почти приятно. Словно крышка жизни была разбита, и все минувшее изливалось в просторе моря медленной струей крови.

После того какие-то змеи — темные, черные — вошли в него. Холодные — они скользили по жилам, прорывались сквозь мозг, протискивались между костей, как сквозь жидкий кисель, забирались в судорожно трепещущие глаза...

*

Смерть уходила... Светлело. Что именно, это не поддавалось определению. Шел ли свет сверху или снизу? Был ли он рожден вне или внутри? Он было (так у автора. — Н. Б.) так тонок, так смешан с темнотой, что его скорей можно было назвать сумерками. Но, во всяком случае, за этими голубеющими сумерками таилась росистая заря.

Сознание едва змеилось — маленькой змейкой, закоченевшей во время долгого сна и греющейся на солнце. Медленно и грациозно подымет она свою головку, и по ее металлическим кольцам бежит незаметно первое содрогание.

Зато вкус, как и раньше, стоял докучно над всеми ощущениями. Его внезапные изменения становились понятнее: другие чувства уже выползали из своих долгих ночных пеленок.

Стук двери, шаги, пролетевшая муха, запах внезапно врывающегося в комнату вешнего воздуха — все это имело таинственный ответ в раздражениях вкуса» [4; 89–92].

05.10.2012


115

Вряд ли после всего сказанного о творении пациента Корсаковской клиники эти фрагменты нуждаются в детальных комментариях. Разница лишь в том, что на смену воробью-монстру пришли безобразные, всюду проникающие змеи. Вместе с тем становится понятным: жутковатый блеск воробьиных глаз свидетельствует, что перед нами отнюдь не неуклюжее описание какой-то птички, сделанное неумелым графоманом, а образец жуткой галлюцинации, преследующей несчастного страдальца. Не будет большим преувеличением сказать, что разница между реальным воробьем и персонажем цитированного в начале статьи стихотворения такая же, как между каким-нибудь кафе «Космос» на дюжину-другую столиков и реальным космосом с умопомрачительными глубинами его неисчерпаемых пространств! Добавим к этому, что у больных шизофренией часто присутствует чувство чужеродности или, как говорят они сами, «сделанности» ощущений, когда им кажется, что не они сами, а кто-то другой, против их воли, заставляет видеть или, правильнее сказать, ощущать мозгом все эти кошмары — того же гордо-хищно-трепещущего воробья. Не правда ли, как далеко завел нас наш анализ — ведь первоначальное недоумение от казавшихся просто неуклюжими строчек уже готово смениться сильнейшим дискомфортом и желанием поскорее прекратить все это рассмотрение?! Вряд ли, однако, любознательный читатель смог бы самостоятельно прийти к подобным выводам, не побуждай его к тому специалист в области психической патологии. Думается, только этим и можно объяснить легкомысленное желание некоторых остроумцев распевать вычитанные ими у братьев Стругацких «воробьиные» куплеты.

Обращает на себя внимание то, что психически больные люди, как правило, не смущаются, прямо сказать, далеко не выдающимися качествами своих произведений. Такая «нескромность» — яркое проявление Аутизма (болезненной обращенности внутрь себя), многое определяющего в поведении больных шизофренией вообще и в их творениях (имеется в виду прежде всего их качество), в частности. Обратной стороной этой нескромности будет полнейшее равнодушие к плодам своего творчества, когда сложившиеся в уме строки не записываются, а листы с текстами «произведений» легко могут быть потеряны, использованы по совершенно

119

Другому назначению или уничтожены. Как же не вспомнить тут М. А. Булгакова, считавшего: нет такой цены, какой бы не заплатил автор за то, чтобы его произведение обрело жизнь, найдя путь к своему читателю, слушателю или зрителю! Какой пронзительной нотой, какой отчаянной смелостью звучит, к примеру, монолог главного героя одной из булгаковских пьес. А ведь он обращен (пусть даже и заочно) не к кому-нибудь, а к самому Людовику XIV: «...Я оскорблен, Ваше величество, извольте объяснить!.. Извольте!.. Я, быть может, вам мало льстил? Я, быть может, мало ползал?.. Ваше величество, где же вы найдете такого другого блюдолиза, как Мольер?.. Но ведь из-за чего, Бутон? Из-за “Тартюфа”. Из-за этого унижался. Думал найти союзника» [1; 209]. Полноте, разве психически больные люди способны на подобные жертвы?!

*

Наш анализ можно было бы считать исчерпанным, интересуй нас лишь проявления психической патологии. Но стоящая перед нами задача куда сложнее — показать всю дистанцию между продукцией психически больных людей и творчеством истинных

05.10.2012


115

Гениев. Сравнивать цитированный выше стихотворный текст, которому мы сами только что отказали даже в праве называться поэзией, со стихами признанных мастеров мировой литературы представляется нам некорректным.

Но дело отнюдь не в соображениях морали: следуя этим путем, мы никогда не ощутим Всей разницы Между ними. Таким образом, нам не обойтись без некоего ординара, от которого и должен будет вестись весь отсчет. Думается, здесь наш читатель также способен испытать удивление. «Да разве существуют образцы Нормальных Стихотворений?!» — вправе спросить он. Ответ будет совершенно однозначным: «Конечно же, нет!» Ведь в художественном творчестве определение нормы, равнозначное понятиям Банальности И Заурядности, звучит абсолютно некорректно. И все же, как нам кажется, мы не слишком погрешим против истины, выбрав для своей цели одно из... детских стихотворений. Разумеется, у нас нет никакого желания нанести обиду юному автору (которому только 12 лет). Мы приводим его творение всего лишь как ранний, еще ученический опыт:

Птицы все летят, летят

И на родину глядят.

А летят они на юг,

Где их встретят вместо вьюг

Солнце, небо и уют.

Но домой они вернутся,

Не успеешь оглянуться,

Как они назад летят

И кричат, кричат, кричат:

«Дом родной, земля родная!

По тебе вся наша стая

Тосковала и ждала

Встречи, милая земля»

[3; 49–50].

Можно не сомневаться: любой читатель с легкостью ощутит разницу между только что приведенным текстом и куплетами о воробьином монстре, волею случая оказавшимися в центре нашего рассмотрения. Действительно, здесь ничто уже не может нас шокировать или вызвать недоумение. Все зримо, понятно, естественно и вместе с тем — тепло и душевно. Не правда ли, в одной только искренности и свежести чувства эти строки намного превосходят так называемые Тексты Песен современной эстрады, с их вечными — «я пришла, а ты ушел», творимые зрелыми людьми, с притворной скромностью именующими себя поэтами-песенниками?! Однако ничего кроме сочувственной улыбки, с пожеланием куда бóльших творческих успехов, цитированные выше строки вызвать не могут. Ибо они не открывают нам ничего нового. Между ученическим опытом о перелетных птицах и стихами истинных поэтов простирается такая же пропасть, какая лежит между ним и творением пациента Корсаковской

120

Клиники, с которого мы начали свой анализ. Чтобы убедиться в справедливости сказанного, достаточно обратиться к образцам истинной поэзии.

Пусть же это будет, хотя бы, далеко не самое известное стихотворение

05.10.2012


115

Замечательнейшего русского поэта (увы, лучшие свои стихи написавшего уже в эмиграции) Г. Иванова:

Глядит печаль огромными глазами На золото осенних тополей, На первый треугольник журавлей И взмахивает слабыми крылами.

Малиновка моя, не улетай, Зачем тебе Алжир, зачем Китай! [5; 206].

Стоит признаться: на этот раз нам трудно начинать свой комментарий. Кажется, что любые слова, сказанные здесь, будут лишними. Несомненно, взгляд поэта преображает окружающую его действительность, сколь бы прекрасной и увлекательной она ни была. Благодаря этому рождается новый, как бы стоящий за видимой реальностью мир. Разве он доступен пониманию только своего творца? — Нет, этот мир доступен любому способному к сопереживанию читателю! Разве нам чужды умиление или даже восторг от ежегодного, но каждый раз все равно волнующего нас осеннего праздника жизни — этого, по замечательному выражению А. С. Пушкина, «пышного природы увяданья»? С той же остротой мы уловим в строках Г. Иванова и черную тревогу эмигранта, занесенного на постылую ему чужбину, где он должен вести изнурительную борьбу за существование, не зная даже, что готовит ему каждый грядущий день. Наконец, нам понятна и тоска по не складывающейся жизни просто живого человека, «с душой и талантом». А ведь стихотворение о нелепом воробье, при всем вызванном им минутном дискомфорте, в конечном счете оставляет нас равнодушными!

Что же это за таинственная сила, посредством которой давным-давно написанные строчки волнуют нас — людей, живущих в совсем другой стране и в другое время? Ведь мы лишены, по счастливому стечению обстоятельств нашей жизни, тяжких потерь и забот их автора! И уж не в нас ли она самих? — Мы ли не переживали в своей, пусть не такой яркой и насыщенной жизни, восторги и разочарования по совершенно другим, может быть, только нам одним и понятным поводам?! Тонко сработанное стихотворение

— ведь это лишь повод, чтобы отдаться вновь нахлынувшим воспоминаниям или
фантазиям! Но этого мало! Когда-то И. А. Бунин, размышляя над впечатлением от одной
старинной восточной песни, высказал парадоксальные, на первый взгляд, слова: «Но
странно: та отчаянная скорбь, та горькая укоризна кому-то, которой так надрывается она,
слаще самой высокой, самой страстной радости» [2; 74].

Кажется, мысль замечательного русского писателя приложима и к стихам Г. Иванова. И разве мы не можем разделить эти ощущения?

Но знает ли наш уважаемый читатель: для того, чтобы создать свой поэтический шедевр, вступивший в зрелую пору Г. Иванов, подобно опытнейшему мастеру-каменотесу, одним ударом молотка отсекающего от своего произведения лишнюю деталь, с такой же безжалостностью отринул в небытие 18 строчек, написанных еще в ранней молодости и даже дважды опубликованных с первой редакцией стихотворения?

— Сейчас для нас важно вспомнить и о них:

Трубит рожок, и почтальон румяный, Вскочив в повозку, говорит: «Прощай»,

05.10.2012


115

А на террасе разливают чай В большие неуклюжие стаканы. И вот струю крутого кипятка Последний луч позолотил слегка.

Я разленился. Я могу часами Следить за перелетом ветерка И проплывающие облака Воображать большими парусами. Скользит галера. Золотой грифон Колеблется, на запад устремлен...

121

А школьница-любовь твердит прилежно Урок. Увы — лишь в повтореньи он! Но в этот час, когда со всех сторон Осенние листы шуршат так нежно И встреча с вами дальше, чем Китай, О грусть влюбленная, не улетай! [5; 603].

Как видим, на смену им пришли всего Две, из цитированных выше, но как они преобразили все написанное! Ведь, глядя на воскрешенную нами картину, так сказать, «поэтических досугов» Г. Иванова, трудно не согласиться с В. Ходасевичем, писавшим в свое время обо всем раннем творчестве поэта: «У Георгия Иванова, кажется, не пропадает даром ни одна буква; каждый стих, каждый слог обдуман и обработан. Тут остроумно сыграл молодой поэт на умении описывать вещи; тут апеллирует он к антикварным склонностям читателя; тут блеснул осведомленностью в живописи, помянув художника в меру забытого и потому в меру модного; тут удачным намеком заставил вспомнить о Пушкине; где надо — показался изысканно томным, жеманным, потом задумчивым, потом капризным, а вот он уже классик и академик. И это все с большим вкусом приправлено где аллитерацией, где неслыханной рифмой, где кокетливо-небрежным ассонансом: куда что идет, где что к месту — это все Георгий Иванов знает отлично» [5; 28–29].

Думается, читатель легко согласится с нами: Ни одно Из перечисленных в рецензии качеств никоим образом не может быть применено к рассмотренным выше творениям больных людей. Однако, по справедливому мнению проницательного критика, все эти атрибуты изящного стиля отнюдь не делали того же Г. Иванова Настоящим Поэтом. Для В. Ходасевича такие стихи — всего лишь своеобразная отрасль прикладного искусства, и они «могут и должны служить одной из деталей квартирной, например, обстановки. Это красиво, недорого и удобно...» [5; 29]. Кошмарную для молодого поэта рецензию (Г. Иванов не мог простить ее В. Ходасевичу всю жизнь) завершал уже совсем убийственный вывод: «Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа...» [5; 29].

Что ж, судьбе было угодно, чтобы литературное чудо все-таки состоялось — страшная, словно сжигающая на медленном огне тоска по России сделала Г. Иванова одним из ярчайших русских поэтов. Однако к психической патологии это не имеет

05.10.2012


115 9

Ровным счетом никакого отношения!

*

Хочется верить: ход предпринятых нами рассуждений убедил-таки читателя, что между творчеством гениев и продукцией психически больных людей нет и не может быть ничего общего. Поистине, это два противоположных друг другу полюса! Так почему же развенчиваемый нами миф обладает столь удивительной живучестью? Видимо, здесь следует вспомнить мысль замечательного русского философа В. Н. Ильина: все дело в том, что часто у нас «нет подходящего мерила и подходящего языка, чтобы выразить сверхразумное и безумное» [6; 281]. Однако же, резонно заключал он, «из этого не следует выводить, что сверхразумное и безумное надо смешивать» [Там же].

1. Булгаков М. Избр. произв. Киев: Днiпро, 1990.

2. Бунин И. А. Темир-Аксак-Хан // Сказки и легенды крымских татар. Симферополь: Дар,

1991.

3. «Да здравствуют музы!»: Сб. стихов юных поэтов Одинцовского района (Моск.
области). Захарово, 2002.

4. Добролюбов А. М. Из книги невидимой. М., 1905.

5. Иванов Г. В. Сочинения: В 3 т. Т. 1. М.: Согласие, 1994.

6. Ильин В. Н. Эссе о русской культуре. СПб.: Акрополь, 1997.

7. Карпов П. И. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и

Техники. М., Л.: Госиздат, 1926.

8. Кемпинский А. Психология шизофрении. СПб.: Ювента, 1998.

9. По Э. А. Полн. собр. рассказов. М.: Наука, 1970.

Поступила в редакцию 17.X 2005 Г

05.10.2012


116

1


116