СИМВОЛ И ТРАНСФОРМАЦИЯ: ПЕРЕСТРОЙКА КАК ПАТОЛОГИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН

О. А. КАРМАДОНОВ

Рассматривается феномен символического в его трансформационном аспекте. Анализируются ключевые идеи известных ученых (В. Парето, Т. Парсонса, Д. Расмуссена, А. Шютца и других) относительно знаковых компонентов и императивов социальных трансформаций. Последние рассматриваются автором с точки зрения баланса рациональных и иррациональных элементов в процессе изменения социального устройства. На примере отечественной перестройки (1985–1991 гг.) показано, что в определенных условиях иррационализация может выступать доминирующим фактором процесса социального изменения.

Ключевые слова: Символ, трансформация символа, перестройка, социальные изменения.

Значение и роль феномена символического в человеческом обществе давно отмечены обществоведами. В социальной науке к настоящему времени разработано несколько подходов, использующих символ в качестве либо обязательного референта исследовательского дискурса, либо одной из основных аналитических категорий, причем внимание к символу проявлено одинаково как в «качественной», так и в «количественной» стратегиях социального анализа. Круг тем, поднимаемых в социальной науке в связи с феноменом символа, достаточно логичен и стабилен — это прежде всего социальное действие и его мотивация, социальная коммуникация, социальная структура, социальная мобильность, проблемы идентификации. Есть, однако, предметная сфера, в которой исследовательское внимание к символу приобретает в известной степени парадоксальный характер. Мы имеем в виду проблему трансформируемости символа и

Связанную с ней проблему социальных трансформаций. Однако если первая отмечается

1 Большинством исследователей феномена, то вторую рассматривают, как ни странно,

Немногие. Между тем символ изменяется и изменяет (прежде всего восприятие

61

Мира и, таким образом, в итоге — сам мир), поэтому внимание к этой его характеристике в её связи с исходящими социальными трансформациями является, на наш взгляд, совершенно естественным и логичным.

В настоящее время, как известно, выделяют четыре основных подхода в
исследовании социальных изменений: эволюционный, циклический,

Конфликтологический и функционалистский. Этот набор «парадигм» социального изменения остается, в принципе, относительно постоянным. Достаточно новым выглядит, однако, требование «индивидуализации» данных подходов (т. е. все большего акцентирования активной, творческой роли индивида в процессах социальных трансформаций и призыва строить свои методологические установки прежде всего с учетом микросоциальных факторов — межиндивидуального и группового взаимодействия людей, а не с точки зрения «структур» и «систем»), требование обращать внимание на знаковое измерение социальных трансформаций, акцентирование активной, творческой роли индивида в этих процессах. П. Штомпка, например, в весьма

05.10.2012


60

Артикулированной форме отмечает значение нематериальных факторов в социальном изменении: «Полное признание роли неосязаемого — верований, ценностей, мотиваций, устремлений, представлений — в процессах социального изменения становится возможным только тогда, когда социология перемещается от перспектив историцизма или развития к индивидуалистской ориентации» [13; 235].

В, условно говоря, «символических» подходах к социальному изменению возникновение группы — носителя альтернативной символической модели мира в принципе соответствует вúдению, присущему остальным теоретическим фокусам. Будь это конфликт, имманентная активность, дифференциация или рационализация — в любом случае предполагается более или менее организованный вызов властвующей элите и, в случае успеха, смена ее «невластвующей элитой» (В. Парето). В качестве условий такой смены В. Парето, как известно, полагал неизбежную деградацию группы, находящейся у власти. «Они разлагаются, — писал итальянский социолог, — не только количественно. Загнивают они и качественно, в том смысле, что теряют свою силу и энергию, и утрачивают те характеристики, которые в свое время позволили им захватить власть и удерживать ее» [24; § 2054]. По словам американского антрополога З. Маха, группа, заинтересованная в изменении символической модели мира, которая поддерживается другими участниками социальной системы, использует именно символические формы для создания реальности, соответствующей желаемому положению вещей: «Символы представляют новые идеи и ценности и комбинируют их внутри новых контекстов, наполняя эмоциями и создавая символическую реальность, — их интерпретацию мира, которая, будучи принятой, становится частью этого мира и, тем самым, основанием восприятия и действия. Именно таким образом символы становятся активными факторами в социальном изменении» [21; 51].

Подобным же образом данная проблема ставилась и философом Д. Расмуссеном; он рассматривал символ в качестве «лингвистического агента для социально-политической трансформации», основным условием которой считал прежде всего трансформацию сознания [26; 80]. Значительное внимание символическому компоненту социальных изменений уделяет Ш. Эйзенштадт, согласно которому символы коллективной и индивидуальной идентичности, конструируемые в процессе институционализации, постоянно переустанавливаются и переконструируются, что проявляется особенно зримо в ситуациях глубоких социальных и культурных изменений, когда культурные традиции, артефакты и организации «усложняются и артикулируются

62

Как в своем содержании, так и в использовании» [16; 165–166]. Рассматривая собственно

Императивы трансформаций, израильский социолог говорит, по сути, о том же, что и

2 Другие исследователи, — о возникновении альтернативных символических сводов,

Носителями которых является некая заинтересованная в перераспределении ресурса

Власти группа, бросающая вызов существующему порядку вещей — доминирующему

Символическому своду и его носителям — правящей группе. Таким образом,

Символическая составляющая не просто является, согласно Ш. Эйзенштадту, одним из

Сущностных компонентов социальных трансформаций, но выступает и главным

Стимулом и условием таковых.

Что, однако, заставляет определенную группу бросать вызов существующему порядку

Вещей? Любая смысловая трансформация начинается, на наш взгляд, с критического

3 Переосмысления существующих в данном социуме Категорий очевидности . На первом

05.10.2012


60

Этапе они, так сказать, «неочевидны» только для носителей альтернативных символических моделей, чья задача-максимум заключается в распространении убеждения в данной «неочевидности» среди наиболее широких слоев населения. Главным условием успеха этого предприятия является, разумеется, фактор обладания властью. И здесь мы можем говорить о рациональной или иррациональной «символической интериоризации». Первая имеет место тогда, когда группа — носитель альтернативного символического комплекса приобретает власть законным путем.

О второй мы можем говорить тогда, когда такая группа приобретает власть с помощью насилия. В обоих случаях задача одна — массированная индукция своего символического свода, поскольку именно это является главным условием последующего удержания власти.

В качестве исторических примеров можно привести Октябрьскую революцию 1917 г. в России и приход к власти нацистов в 1933 г. в Германии. Обе политические группировки — и большевики, и нацисты — совершенно явно противопоставляли существующим символическим сводам своих обществ радикально отличающиеся от этих сводов модели мира и радикально иное смысловое содержание категорий очевидности. Вместе с тем нацисты сначала «убедили» народ, а потом взяли власть (т. е. действовали по сути рациональным способом), а большевики сначала взяли власть, а потом начали «убеждать» народ (иррациональный способ). Как бы то ни было, вряд ли кто-то станет всерьез отрицать, что успех символической индукции был в обоих случаях достаточно полным. Мы, однако, рассматриваем здесь рациональное и иррациональное действия в отношении не только обретения власти, что, в принципе, является довольно общим местом, но и в отношении ее утраты. Рационально утраченной может, очевидно,

Считаться власть, потерянная в результате «непереизбрания», равно, как и в ходе

4 Революции. Иррационально же утраченной является власть, оставленная правящей

Элитой

63

По доброй воле, т. е. без внешних или внутренних принуждений, не в результате глубокого социального, классового, этнического, или иного конфликта, не по причине непреодолимого системного кризиса, не в результате насильственных действий по отношению к этой власти и не в ходе «имманентной трансформации». Если не считать крайне редкие случаи отречения от власти монархов (что, впрочем, как правило, не было все-таки «добровольным» актом и не вело к смене политической системы), единственным примером такого рода в мировой истории является, на наш взгляд, советская перестройка 1985–1991 гг.

Многие обществоведы, как в России, так и за рубежом, из тех, кто пытается серьезно проанализировать советские «реформы», констатируют тот одновременно поразительный и очевидный факт, что крах СССР и вообще советской системы вовсе не был неким неизбежным событием, по крайней мере — в 80–90-х гг. XX в. (см. [12], [19], [22]). Признается, что советской власти всерьез не угрожали ни внешние, ни тем более внутренние враги. Известный социоэкономический кризис, переживавшийся советским строем с конца 1970-х гг., не был чем-то непреодолимым, национализм не выступал к началу «перестройки» действительно значимым фактором, наконец, с точки зрения основной массы населения, режим являлся вполне легитимным. Недовольство властью не выходило за приемлемые рамки и не было чем-то исключительным для общественных отношений. В этих условиях советская система могла бы существовать, по крайней мере,

05.10.2012


60

Еще весьма продолжительное время. Этого, однако, не случилось.

Разнообразные объяснения происшедшему крушению могут быть сгруппированы в двух основных кластерах причин, относящихся (1) к технологическим императивам и (2) к категориям диверсии или удачной «холодной войны». К первому ряду относится, например, позиция М. Кастельс, который полагает, что главной причиной «жесточайшего кризиса была структурная неспособность... советского варианта индустриализма обеспечить переход к информационному обществу» [8; 438]. Ко второму кластеру относятся причины, которые выдвигают такие авторы, как А. А. Зиновьев, доказывавший, что главной причиной распада СССР послужила удавшаяся масштабная психолого-идеологическая подрывная операция Запада, при которой «послужившая толчком к развязыванию кризиса, горбачевская политика перестройки сама стала главным источником кризиса и его самым сильным проявлением» [3; 452], что представляло собой, по мнению философа, «советскую контрреволюцию», и С. Г. Кара-Мурза, истолковывающий отечественные потрясения конца прошлого века примерно в том же ключе [4], [5].

Мы, в свою очередь, не согласились бы ни с первым, ни со вторым подходом. Объяснения первого рода не выглядят, на наш взгляд, достаточно убедительными, поскольку фактически не анализируют свершившееся, а обсуждают несвершившееся (т. е. парадоксальным образом обосновывают следствие Прогнозируемой Причиной — «советский строй рухнул, потому что он не выдержал бы...»), прямо нарушая как законы логики, так и внятной речи вообще. В середине 1980-х гг. «сетевое общество» было не менее отдаленной и туманной перспективой, чем сейчас, поэтому нельзя, на наш взгляд, с большой уверенностью серьезно утверждать, что Советский Союз не смог бы выдержать гонку информатизации. По крайней мере, потенциал для этого имелся, а уж такие примеры достаточно безболезненно информатизирующегося «индустриального этатизма», как КНР, позволяют делать совершенно обратные выводы.

Объяснения второго порядка («диверсия», «антисоветский проект») представляются нам, в свою очередь, главным образом рационализацией произошедших иррациональных по своей сути событий. Заметим, что мы нисколько не преуменьшаем фактор внешнего идеологического давления, сыгравшего, конечно же, свою роль. Более того, было бы вполне логично попытаться истолковать «холодную

64

Войну» в терминах знаковой активности, т. е. противостояния двух масштабных символических универсумов, в ходе которого символы одной стороны (нашей, к сожалению) были элиминированы символами другой стороны, оказавшимися более привлекательными, значимыми, престижными, и т. д. для наших людей, в результате чего их символические комплексы подверглись эрозии, а сами они утратили твердые

Идентификационные характеристики и, следовательно, реальную способность к

5 Сопротивлению новым символам. В принципе, процессы такого рода имели место,

Однако, на наш взгляд, они не носили определяющего характера. В этом и заключается

Вся нелепость и весь драматизм произошедшего — без всяких веских причин

Властвующая элита СССР благодаря своим собственным действиям перестала быть

Властвующей. Объяснить это событие иначе, как в терминах «иррационально утраченной

Власти», на наш взгляд, не представляется возможным.

Вообще иррациональность, по нашему мнению, являлась имманентным качеством

Как идеологии, так и практики коммунистической партии. Именно в этом смысле

05.10.2012


60

Функционирование советского общества было организовано фактически по принципу магии. Венгерский философ Й. Лукач отмечал, что «магия стремилась достичь рациональных целей, воздействуя иррациональными методами на иррациональные силы» [9; 30]. Очевидно, что это замечание как нельзя более соответствует советской действительности. Явное подобие обнаруживается и при сопоставлении, так сказать, онтологического содержания коммунистической идеологии с определением основной функции магии, которая, согласно Б. Малиновскому, заключается в том, чтобы «ритуализировать человеческий оптимизм, усиливать его веру в победу надежды над страхом» [10; 113].

Не случаен, с точки зрения иррациональности советской действительности и ее подобия магическим практикам, и культ личности, существовавший на протяжении всего советского периода (а не только в годы сталинизма). Вспомним, что и в магических, и в психотерапевтических процедурах роль колдуна или терапевта не статична. И в первом, и во втором случаях он — с помощью «перенесения» — активный участник «избавительного процесса», в психоанализе, например, — как сопереживающий, принявший на себя роль значимого другого («отца»), а в магии — как основное и непосредственное действующее лицо терапии, как правило, возглавляющее этот процесс, или, по крайней мере, являющееся медиатором между пользуемым и инфернальными силами. Очевидно, что советские руководители в той или иной степени совмещали в себе черты «отца», «вождя», «воителя», «жреца», «мага», «терапевта» и «мудреца», т. е. всех архетипически значимых для человеческого сознания и психики фигур.

Уподобление советского государства магической системе представляется нам в этом смысле более оправданным, чем сравнение его с системой религиозной, хотя общие черты, вне всякого сомнения, присутствуют. Так, К. Г. Юнг говорил о том, что «государство становится на место Бога — в этом отношении социалистические диктатуры являются религиями, а государственное рабство — род богослужения. Такое искажение, фальсификация религиозной функции вызывают, конечно, сомнения, но они тут же подавляются, чтобы избегнуть конфликта с господствующим устремлением к омассовлению» [14; 125]. К. Г. Юнг также фактически отмечает иррациональную природу социалистического строя. Вместе с тем швейцарский психолог упускает момент добровольного подчинения принуждению, конформизм управляемых выглядит в его понимании именно насильственным, сохраняемым перед лицом прямых угроз, в то время как

65

Всегда обнаруживало себя и встречное движение, желание Доверять Этой власти и подчиняться ей.

Несомненно, что в магической практике значительную роль играет личная вера пользуемого и пользователя, или, другими словами, интенсивность переживания образов и представлений. Именно поэтому Вера Являлась непременным требованием коммунистической идеологии, причем ее должны были демонстрировать не только собственно адепты данной идеологии, т. е. члены партии, но и рядовые граждане. Вера в необычайные силы, истинность, позитивность и эффективность магии коммунизма внушалась поэтому на всем протяжении социализации советского человека, начиная с «волшебных сказок» о добрых и всемогущих коммунистических «дедушках», а также в ходе нескольких ритуалов «посвящения», через которые обязательно должен был пройти «истинно верующий» (прием в октябрята, пионеры, комсомол, партию). С. Московичи

05.10.2012


60

(опираясь, в свою очередь, на мысли М. Вебера и Ю. Хабермаса), постоянно подчеркивает значение этого фактора для легитимизации власти вообще. «Независимо от причин подчинения оно, в конце концов, тождественно доверию... нуждающемуся в постоянстве. Если согласие возникает из обсуждения и обмена аргументами, оно не может опираться на них. Ибо оно нуждалось бы тогда в постоянном испытании своего влияния, дабы сохранить сплоченность членов группы и в любой момент получать их поддержку. Вера в согласие, в консенсус между управляемыми и правящими, ее признание, напротив, опирается как раз на отсутствие дискуссии. Другими словами, ее особенность в том, что она основана на запрете, молчаливом, но вездесущем Запрете на критику... Внутренняя вера, дополняющая в различных пропорциях внешнее насилие, — вот формула легитимности» [11; 283–285]. Очевидно, что и вера и запрет на критику были представлены в советском обществе в самом полном и, возможно, наиболее экзальтированном и требовательном виде.

Наряду с этим собственно иррациональными, строго говоря, являлись сами принципиальные основания данной идеологии и прежде всего взгляд на человеческую природу, или «модель человека», существовавшая в советской символической системе. У человеческого существа были отняты этой моделью все сущностные человеческие характеристики, включающие как добродетели, так и пороки, как сильные стороны, так и слабости. В результате сам человек исчез, уступив место «строителю коммунизма», снабженному своим «моральным кодексом», т. е. комплексом приписанных ему черт, характеристик и мотиваций. Вместе с тем собственно процедуры и функционирование советского общества являлись вполне рациональными — люди строили, учили, лечили, собирали хлеб, растили детей, зарабатывали деньги, совершали научные открытия, путешествовали и т. д. Рациональность повседневных практик советского общества все в большей степени соответствовала общему мировому процессу рационализации (допуская, что теория М. Вебера верна), чем декларированной правящей партией иррациональной картине мира и человека, которая, в итоге, столкнулась в конце XX в. не только с вызовом постиндустриализма, но и с вызовом прогрессирующей рационализации давно «расколдованного» внешнего мира и уже «недостаточно околдованного» мира внутреннего. Отношения «пользователя» и «пользуемого» в какой-то момент приобрели в большей степени инерционный, нежели реальный характер, когда продолжала изображаться, с одной стороны, «терапия», а с другой — «исцеление». Произошло то, что С. Московичи, вслед за М. Вебером, назвал «рутинизацией харизмы», под которой понимается переход от аномального общества к обществу нормальному, вернувшемуся к повседневным жизненным приоритетам, т. е. обществу преобладающей рациональности. «По мере удаления от исходного события индивиды пробуждаются от этого всеобщего сна и разрывают околдовавшие их эмоциональные связи... Осуществлять коллективное действие, а потом

66

Прийти к решению, что оно потеряло свой смысл, — таков жизненный цикл господства, который ведет его от харизмы к рациональности... Очевидно, что в конце концов сила заурядного вытесняет магию исключительного» [11; 307].

В этом смысле известная градация поколений советских руководителей — «фанатики», «прагматики» и «циники» — приобретает, в общем, далеко не шуточный смысл. «Фанатики» — это те, кто действительно верил и в цели и в средства; «прагматики» верили больше в средства, чем в цели; «циники» фактически не верили ни в

05.10.2012


60

Цели, ни в средства, продолжая, однако, поддерживать видимость веры. Тем самым сложилась ситуация, когда иррациональность советской власти была поколеблена в своих основаниях, но в то же время рациональность не могла восторжествовать по причине

Иррациональной инерции, причем как со стороны власти, так и со стороны общества, не

6 Демонстрировавшего, в общем, высокого накала критического дискурса. В этих

Условиях, как представляется, менять нужно было не цели (что плохого, в конце концов,

В идее всеобщего благоденствия?), а средства, прежде всего — экономические

Регуляторы общественной жизни на основании измененной (рационализированной)

«модели человека». Советское руководство, однако, оказалось способным только к

Иррациональным действиям — политическому самоубийству.

Таким образом, если собственно процессы трансформации советского общества

Могут быть, вообще говоря, рассмотрены с точки зрения любой теоретической

Парадигмы, то для анализа их характера и содержания наиболее подходящими, на наш

Взгляд, являются подходы, фокусирующиеся на символической составляющей

Социальных трансформаций, а также на аномальных, девиантных проявлениях

Человеческой активности. Речь идет прежде всего об идеях Э. Дюркгейма относительно

Феномена самоубийства — в принципе иррационального действия: «Принимается ли

Смерть только как печальное, но неизбежное условие той цели, к которой субъект

Стремится, или же он ищет ее ради нее самой, в обоих случаях он отказывается от

Существования, и различные способы расчета с жизнью могут быть рассматриваемы

Только как разновидности одного и того же класса явлений» [1; 12]. Очевидно, что в

Обсуждаемом нами случае имело место, скорее, второе, т. е. сознательный поиск смерти.

В противном случае мы должны говорить о крайней умственной неполноценности или

Даже о полном идиотизме советского руководства, что все-таки не соответствует

Действительности. Важными представляются нам и следующие замечания Э. Дюркгейма:

Опираясь на исследования итальянских криминологов XIX в. Э. Ферри и Э. Морселли,

67

Он говорит о том, что самоубийство и убийство демонстрируют определенную общность: «Психологическая организация, предрасполагающая к тому и другому, — одна и та же: две эти склонности, в сущности, составляют разновидности одного и того же темперамента» [1; 334]. Последний характеризуется «ослаблением организма, ставящим человека в неблагоприятные для борьбы условия. Убийца и самоубийца — оба являются типами вырождения и бессилия; одинаково неспособные играть полезную роль в обществе, они в силу этого обречены на поражение» [1; 335]. В зависимости от условий социальной среды, согласно излагаемому Э. Дюркгеймом подходу, эта специфичная предрасположенность к насилию принимает форму то убийства, то самоубийства, причем первое имеет место тогда, когда насилие не встречает реального противодействия в социальной среде, а второе — когда насилие, «сдерживаемое общественным сознанием, обращается к своему источнику, и жертвой его становится субъект, которому оно обязано своим происхождением» [1; 335].

Терминологический аппарат социальной психологии определен спецификой ее объектной сферы, одной из характерных черт которой является известная дуальность, обусловленная необходимостью объяснения явлений макросоциального порядка причинами, коренящимися в микросоциальной реальности. Убийство, самоубийство, садизм, мазохизм, конечно же, являются преимущественно метафорическими категориями в приложении к социально-политическим процессам, поскольку их

05.10.2012


60

Верификация, будучи выведенной из рамок чисто статистических показателей, выглядит достаточно затруднительным предприятием. Вместе с тем необходимо, на наш взгляд, учитывать тот факт, что метафора может выступать также средством познания и описания мира, и ее эвристические возможности стоит использовать должным образом.

Вопрос о том, обладала ли КПСС чертами убийцы, является, на наш взгляд, уже достаточно риторическим. Сами истоки российского сознательного протеста, определенные теоретические постулаты марксизма, и вся последующая практика этой партии существовали под знаком множественных и нескончаемых убийств, оправдываемых, обосновываемых, а потому еще более ужасающих. Интенсивность уничтожения собственного народа переживала, разумеется, периодические флуктуации, не была некой постоянной величиной в своем количественном выражении, являясь, однако, константной в своем принципиальном, или, так сказать, «качественном» выражении. Соответственно, если излагаемые Э. Дюркгеймом положения верны, самоубийство также не должно было являться для этой партии чем-то из ряда вон выходящим.

Мы полагаем в этой связи, что убийство и самоубийство представляют собой две последовательные стадии существования КПСС. Возможна, на наш взгляд, и соответствующая периодизация советской власти. В первом периоде — Насилия-убийства — можно выделить, на наш взгляд, две основные фазы: 1917–1953 гг. и 1953–1985 гг.; начальная фаза отличается высокой интенсивностью убийства, а следующая за ней — постепенным уменьшением этого показателя. Второй период — Насилия-самоубийства — уже по определению не может быть продолжительным, он охватывает, на наш взгляд, отрезок с 1985 по 1991 г. Вглядываясь в отечественную историю, можно видеть, что период убийства действительно характеризуется отсутствием (после гражданской войны) какого-то реального сопротивления в обществе, серьезного противодействия государственному насилию, что, помимо прочего, связано, как представляется, с состоянием харизмы коммунистической партии того времени и, соответственно, уровнем и интенсивностью веры людей в свое руководство, и декларируемые им принципы. Другими словами, народ и партия были «едины» в оценке правомочности насилия, обе стороны считали его законным и естественным. Период самоубийства КПСС, напротив, характеризуется сдерживающим фактором общественного сознания,

68

Что было обусловлено как относительно низкой интенсивностью убийства в СССР последней четверти XX в., так и тесно связанными с этим «рутинизацией харизмы» (М. Вебер) и рационализацией общественных связей, практик и институтов.

Характеристика компартии как обладающей чертами одновременно убийцы и самоубийцы порождает, на наш взгляд, аналогии и с такими категориями, как садизм и мазохизм. Как представляется, убийство обладает какими-то общими, родовыми чертами с садизмом, а самоубийство — соответственно с мазохизмом. Первая пара объединена допущением, как минимум, возможности причинения страдания другому, а вторая — себе. Примечательно, что Э. Фромм и М. Маккоби следующим образом описывали признаки мазохизма: «Такая личность имеет с другими отношения, однако теряет или никогда не обретает собственную независимость; она избегает опасности одиночества, или становясь частью другой личности, или “проглотив” ее, или будучи “проглоченной” ею. Мазохизм — это попытка избавиться от индивидуальной самости, убежать от

05.10.2012


60

Свободы и обрести безопасность через присоединение к другой личности. Формы, которые принимает такая зависимость, многосложны. Она может рационализироваться как жертва, долг или любовь, особенно, когда культурные образцы оправдывают такой вид рационализации» [18; 73–74]. В то же время импульс к «поглощению» является активной формой садизма, он проявляется во всех формах рационализации, таких как любовь, сверхзащищенность, «обоснованное» доминирование, «обоснованная» месть и пр. Отметим также в этой связи, что в изложении своего знаменитого исследования характерологических типов в Мексике, Э. Фромм и М. Маккоби однозначно приписывали садомазохистские наклонности типу личности, обозначенному ими как «авторитарный», причем обнаруживали зависимость между социоэкономическим функционированием социального класса и уровнем проявленности садистских и мазохистских компонентов. Наиболее продуктивное функционирование, по мнению указанных авторов, снижает этот уровень, который, соответственно, повышается тогда, когда класс «утрачивает свою продуктивность и постепенно теряет свое экономическое и социальное значение» [18; 81].

Представляются достаточно очевидными и логичными аналогии указанных признаков садомазохизма и черт коммунистической партии как политической организации, правящего класса (каковым КПСС являлась фактически) и экономического субъекта (КПСС была основным субъектом хозяйственной деятельности в СССР), прежде всего такие, как: стремление поглотить и быть поглощенным; отказ от индивидуальной свободы и самости; крайняя насыщенность партийного вокабуляра и пропагандистской риторики категориями «жертва», «долг» и «любовь» (к партии, естественно). Весьма обстоятельно обосновывались компартией и собственное доминирование («диктатура пролетариата»), и месть по отношению ко всем, посмевшим иметь другие взгляды на эти претензии. Что же касается авторитарности этой организации, она, думается, не нуждается в дополнительной аргументации. Социоэкономическая зависимость интенсивности садомазохистских проявлений связана в свою очередь, на наш взгляд, с описанными выше социальными характеристиками периодов убийства и самоубийства — садизм проявляется в ситуации отсутствия общественного сопротивления, в то время как мазохизм набирает силу в период возросшего контроля со стороны рационализированного общественного сознания и под влиянием усиливающихся сомнений по поводу своей состоятельности как правящего и хозяйствующего субъекта.

Таким образом, время перестройки является, на наш взгляд, периодом политического самоубийства КПСС, сопровождавшегося и мазохистскими проявлениями, т. е. периодом в высшей степени иррациональной активности власти, от которой напрасно ждали как раз обратного — действий по обретению большей рациональности, соответствующей задачам дальнейшего

69

7 Развития общества. Именно этот суицидально-мазохистский период может быть

Проанализирован с помощью методологии символического анализа. Как уже говорилось,

Символическая трансформация в обществе всегда начинается, по нашему мнению, с

Содержательного изменения Категорий очевидности, являющихся базовыми смысловыми

Конструктами социального дискурса. Эти категории расставляют все по местам в

Умопостигаемом пространстве, объясняя человеку мир вообще и его место в нем.

Категории очевидности носят амбициозный характер, они имеют значение именно для

Данного общества и именно в данный исторический период; они приписывают

05.10.2012


60

Конкретное символическое содержание конкретным феноменам, фактам и событиям и предписывают совершенно определенную реакцию на это содержание. Наряду с этим, в отличие от «структур жизненного мира» А. Шютца, категории очевидности обладают исторически оперативным характером, они подвержены трансформациям и всегда контекстуально обусловлены. Более того, именно амбициозный характер категорий очевидности говорит нам об их неоднозначности и проблематичности. То рвение, с которым они внедряются в массовое сознание, само по себе указывает на их целенаправленно сформированное и, видимо, небезупречное смысловое содержание. Тем не менее они остаются достаточно эффективными инструментами символической власти и символического насилия, представляя собой своего рода основные «материки» и «острова» существующей в данном обществе когнитивной карты мира. Комплекс категорий формировал вполне определенные образы социального мира, прошлого, настоящего и отчасти будущего, легитимизируя советскую власть. Образы дореволюционного прошлого были однозначно негативны, а образы советского прошлого и настоящего были однозначно позитивно окрашены.

С началом суицидально-мазохистского периода в 1985 г. смысловое содержание категорий очевидности начало трансформироваться, причем со все возрастающими стремительностью и охватом. Это был не просто процесс смены знаков с плюсов на минусы и наоборот, — символическая трансформация базировалась, как правило, на архивной и историографической аргументации, обосновывалась «вновь открывшимися» фактами и свидетельствами. Немалое значение сыграла персонификация изменяющихся категорий, так сказать, «биографический метод» в символической трансформации — издание дневниковых записей, описание судьбы (трагической) конкретной семьи или человека, публикация личных фотографий. Напомним о серии фотографий, публиковавшихся в журнале «Родина» в перестроечный период под рубрикой «Россия, которую мы потеряли». В серии были представлены образы ушедших слоев, групп и социальных классов царской России — купечества, предпринимателей, аристократии, офицерства, зажиточного крестьянства, солдат, простых обывателей. Характерен лейтмотив этих публикаций — предлагалось восхититься «красотой, благородством и порядочностью этих лиц», их «одухотворенностью и живостью». Заявлялось, что именно эти «умные и благородные» люди и были вырублены из генофонда нации. Неизбежно возникал вопрос: кто же тогда остался, и чьи, соответственно, мы потомки (в том числе и авторы этих серий и публикаций)?

Меняли свои значения основные исторические события и конкретные исторические деятели. Характерна постепенная смена фокуса — в самом начале речь шла о большевиках, «настоящих ленинцах»,

70

Павших жертвами сталинского террора, затем повели разговор уже о самих этих «жертвах», в ходе которого выяснилось, что они, собственно, ничуть не лучше своих палачей, потом взгляд переместился на «святое» — отцов-основателей и руководителей партии, в оценке которых неожиданно большое место заняли подробные описания их физических недостатков и сомнительных болезней, и, наконец, обратили критично-уничтожительное внимание на феномен, сделавший возможным появление тех, других и третьих — собственно коммунистическую идеологию. После этого самих коммунистов в жертвы уже зачисляли неохотно, страдательной стороной стали все их классовые и идеологические противники. Царская Россия из мрачной и унылой постепенно

05.10.2012


60

Превращалась в пряничную и пасторальную, Советский Союз же совершал встречное движение, приобретая черты «империи зла» во внутреннем исполнении, и «страны дураков». Постепенно, таким образом, изменялось значение базовых идеологических и экзистенциальных постулатов советского общества. Символическая трансформация осуществлялась, главным образом, через средства массовой информации, что вполне естественно. Не вполне естественным выглядело то, что все СМИ являлись государственными, т. е. партийными по своей сути. Таким образом, КПСС разоблачала сама себя, и напоминала в этой ситуации «Голого короля» — персонаж известной сказки Г. Х. Андерсена, с той лишь небольшой поправкой, что наивного мальчика-правдолюбца не было. Коммунистический «король» сам громогласно заявлял о собственной наготе, делая это поистине с большевистским энтузиазмом, с битьем себя в грудь, посыпанием главы пеплом и выдиранием волос с оной главы, да простят мне такой натурализм.

Сделаем небольшое отступление, отметив, что средства массовой информации в той же мере формируют общественное сознание, в какой и отражают его (хотя точное соотношение установить пока никому не удалось); в этом смысле позволительно говорить о СМИ как валидной базе источников в ходе исследования социального дискурса. Наряду с этим, источником эмпирического анализа символического дискурса перестройки (и вообще любого социального изменения, или процесса) могут стать и не собственно печатные материалы, такие, например, как архитектура, монументальное творчество, музыка, кино, литература, изобразительное искусство. Одним из многообещающих исследовательских источников является политическая карикатура. Художник всегда, несмотря на всю свою рефлективность, отражает настроения, мысли, ориентации и мотивации той эпохи и того общества, в котором он живет, участвуя в формировании общественных представлений (Т. Парсонс), тем более, если он занимается политической карикатурой — жанром, требующим оперативности и не допускающим особо длительного осмысления образов и сюжетов. Таким образом, доминировавшие в период перестройки суицидально-мазохистские настроения правящей группы с неизбежностью должны были найти и находили свое отражение и в «осязаемых» формах социального дискурса, в частности — в политической карикатуре, вне зависимости от желания или осознания этого факта самими творцами. Даже самый поверхностный анализ позволяет сделать вывод о том, что весь символический комплекс клинического мазохизма представлен в перестроечной карикатуре обильно и в полном ассортименте (см. примеры: Http://www. zlatkovsky. ru/picture/politica; Http://www. caricatura. ru).

Нельзя сказать, что антикоммунистическая пропаганда коммунистической власти сразу же увенчалась успехом, — даже в условиях давно рутинизированной харизмы люди не склонны, по большому счету, легко расставаться со своими категориями очевидности, воззрениями, смыслами внешнего и внутреннего жизненных измерений. Потребовалось несколько лет, прежде чем труды коммунистического антикоммунизма принесли свои плоды. Произошло это, на наш взгляд, примерно в 1988– 1989 гг., когда советская власть убедила, наконец, своих граждан в собственной порочности,

71

Ложности, преступности, алчности, зверской натуре и т. п. Несмотря на то, что в ходе этой трансформации фактически уничтожались смыслы существования целых социальных общностей, люди, находясь в перестроечном угаре, в целом присоединились к этой облаве — партийные картинно рвали свои членские билеты и вспоминали прошлые «гонения», которые они мужественно вынесли, беспартийные говорили, что они давно

05.10.2012


60

Знали про все эти пороки, потому, дескать, и не вступали в партию, чем навлекали на себя «гонения», которые также мужественно вынесли. Обладавшие наиболее острым номенклатурным чутьем партийные функционеры делали наиболее громкие и радикальные заявления и совершали наиболее нелепые выходки. Одним словом, период насилия-самоубийства успешно подходил к своей кульминации, КПСС доказала, наконец, народам СССР абсолютную нелегитимность своего правления, уничтожив остатки их «веры», и отказавшись от «запрета на критику», являющегося, вообще говоря, совершенно естественным в любом общественном устройстве. «Внедренный в... сознание [каждого человека. — О. К.], запрет выхолащивает сомнения и глушит сердечные перебои, — читаем у С. Московичи, — ибо власть, которую оспаривают и противоречиво интерпретируют, уже не власть» [11; 287].

Кульминацией перестройки, или заключительным, решительным актом самоубийства КПСС явился, разумеется, путч 19 августа 1991 г. К тому моменту у партии не было не только «рутинизированной харизмы», но и никакой харизмы вообще, как не осталось и никакой «веры» в обществе. Идеологическая диверсия Запада, вызовы модернизации и пр. имели, конечно же, место, однако, повторим, на наш взгляд — не приобрели реального значения и силы для того, чтобы низвергнуть такое мощное образование. Его можно было разрушить только изнутри, что и сделала КПСС, фактически укравшая славу и победу диссидентов, чем шокировала их, да и весь остальной мир в очередной раз. Еще раз подчеркнем — мы не склонны соглашаться с мнением, что это саморазрушение было сознательным актом предательства, — оно являлось таковым фактически, но не целенаправленным и не рациональным. Мы же полагаем, что это было «естественное» действие патологического образования, построенного на насилии и допускавшего его как в отношении других, так и в отношении себя (но только со своей же стороны!). Другими словами, советский строй пал не в силу символической экспансии или интервенции, а в силу символического самоубийства. Коммунистическое правление было установлено иррациональным способом, таким же способом оно и окончилось.

Таким образом, перестройка как пример социальной трансформации является уникальным историческим случаем, в том числе и с точки зрения символического анализа. Не было некоей социальной группы — носителя «альтернативной символической модели мира», которая распространяла эту модель и боролась за власть с КПСС. Более того, вся перестроечная риторика строилась (особенно — на раннем этапе)

На категориях, не являвшихся чем-то чуждым советскому слуху и уму — речь велась о

8 Демократии, правах человека, достойной жизни, выборной системе и т. д. Иными

Словами, практически любая обсуждавшаяся в ходе «перестройки» категория, включая

«гласность», имела свой коррелят либо в практике, либо в трудах классиков. Все дело —

В содержательных смыслах, которые вкладывались в эти понятия, в имманентной и

Настойчивой пропаганде со стороны КПСС идеи о том, что мы, оказывается, толком «не

Знали», что же эти понятия представляют из себя в реальности.

Как мы уже говорили, на наш взгляд, объяснить происшедшее в СССР с 1985 по 1991

Г. в терминах иных, нежели суицид и мазохизм, т. е. с точки зрения патологии и

Иррациональности, представляется проблематичным. Строго говоря, именно эта

Проблематичность

72

Создала известную растерянность и у западных коллег, воспринимающих социальные изменения в качестве, безусловно, рационального явления. «Каков бы ни был

05.10.2012


60

13


Идеологический контекст, — пишет британский философ Т. Нобл, — правящая группа всегда озабочена прежде всего своим увековечиванием, удержанием собственных привилегий и, что самое главное, своей продолженностью во власти» [23; 115]. К нашему случаю это явно не относится — вся практика советской перестройки демонстрирует как раз обратное. Соответственно, в западной социальной науке возникли или укрепились такие понятия, как «переходное общество», «транзитное общество» (возникла даже

Научная власть под названием «транзитология»), «быстро изменяющееся общество» и пр.,

9 Не объясняющие, по сути дела, ничего. Плохо увязывается перестройка и с «глобальной

Либерализацией», под которой социология развития имеет в виду смягчение

Политических режимов в бывших так называемых третьих странах (Тайвань, Ю. Корея,

Индонезия и пр.). Другими словами, классические теории социального изменения не

Могут сказать о советской перестройке ничего или почти ничего, они малоприменимы к

Анализу ее истоков, за исключением отдельных элементов теории рационализации М.

10 Вебера и теории дифференциации Э. Дюркгейма. Мало что объясняет относительно

Этого события и весьма популярная сегодня теория хаоса (или динамичных комплексных

Систем) в приложении к социальному изменению. Если сам трансформационный процесс

В СССР можно попытаться описать в терминах «каскадирующих бифуркаций»,

«нелинейных транзитов» и «прыжков от ограниченного цикла к торусу», то «аттракторы»

Этого процесса, т. е. причины и импульсы бифуркаций, остаются для теории хаоса

Действительно «неизвестными».

Итак, наши предположения относительно импульсов, характера, и механизмов перестройки можно суммировать следующим образом: 1) коммунистическая партия, являясь патологическим в психосоциальном плане феноменом, естественно избрала иррациональный путь прихода к власти — революцию; 2) в первой фазе периода насилия-убийства, пользуясь также харизмой и «верой», партия выполнила серьезные по своим масштабам задачи социального строительства; 3) во второй фазе периода насилия-убийства происходили неуклонная рутинизация харизмы, эрозия «веры» и проблематизация компетентности партии как хозяйственного субъекта; рационализация как внутренней, так и внешней общественной жизни вошла в противоречие с иррациональным содержанием экзистенциальных установок компартии относительно мира и человека;

4) вызов постиндустриализма и рационализации не был достойно принят КПСС; она так и не смогла найти на него наиболее адекватные ответы, к которым, на наш взгляд, должна была относиться прежде всего «контррационализация» как оптимизация

Существовавших хозяйственных и социально-политических практик вместо их

11 Разрушения, т. е. очередного иррационального действия ; 5) вступив в период насилия-самоубийства, компартия, являясь, по сути дела, системой государственной власти, вынесла тем самым приговор не только себе, но и всему государственному образованию; психосоциальная патология партии подтвердилась в очередной раз в суицидально-мазохистской активности, названной перестройкой; 6) содержание перестроечного дискурса является в высшей степени символическим по своему характеру и доступно адекватному

73

Анализу на соответствующих теоретических основаниях.

«Вера» народа, а следовательно, легитимность власти были разрушены именно через

12 Символы, поскольку сами являются символическими феноменами. Импульс

05.10.2012


60

Трансформации имел своим источником и своей целью одно и то же образование — партийное тело государственной власти СССР. Трагедией являлось то, что это образование представляло собой не только неразрывную часть общества в целом, фактически оно было его становым хребтом. Таким образом, последний акт насилия КПСС — самоубийство — явился и актом последнего убийства, жертвами которого стали строй и страна.

Страна СССР была разрушена, однако существует страна Россия. Очнулась ли она от бредового марева иррациональности? И да, и нет. С одной стороны, мы живем сегодня в обескураживающе рациональном мире, обществе, где прагматизм и частный интерес, являющийся, вообще говоря, квинтэссенцией рациональности, определяют содержание большинства социальных сфер и практик повседневности. С другой стороны, русский человек со своим обостренным чувством социальной справедливости и веками формировавшимися способностями к сопереживанию и взаимопомощи продолжает пока сопротивляться ледяному дыханию равнодушного рынка во всех его ипостасях — экономической, культурной, лингвистической, межличностной и пр. Печально, однако, что в этом своем сопротивлении народ России не имеет в союзниках российскую власть. Последняя рационализировалась до абсурдной степени, до состояния абсолютного безразличия к обществу, которым она управляет. Отчуждение власти и населения очевидно и даже верифицируемо (см. [6], [7]). Власть, вообще говоря, и не скрывает особо своего равнодушия, практически открыто отказываясь, например, предложить некую идеологию, консолидирующую ее народ, частью которого она является сейчас только политико-географически. Поэтому, видимо, напрочь отсутствует в политическом дискурсе российской власти даже солидаристская риторика, включающая категории «мы», «вместе», «дружно», «сообща», «всем миром» и пр. Когда власть говорит «мы», она имеет в виду прежде всего саму себя («мы будем это делать»). Однако такая политика очевидно противоречит в стратегической перспективе все тому же естественному стремлению любой правящей группы к своему «увековечиванию, удержанию собственных привилегий, и к своей продолженности во власти» (Т. Нобл). Так рациональность вновь превращается в свою противоположность, а власть демонстрирует все те же симптомы серьезного суицидального расстройства. Как долго может вращаться этот порочный круг? Видимо, до того момента, пока критический дискурс самого общества не поставит предел этому нетворческому и опасному движению, сбалансировав, наконец, в разумном сочетании иррациональные и рациональные компоненты властных и общественных отношений.

1. Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. М.: Мысль, 1994.

2. Зиновьев А. А. Зияющие высоты // Собр. Соч. Т. 1. М.: Евразия+, 1999.

3. Зиновьев А. А. На пути к сверхобществу. М.: Центрполиграф, 2000.

4. Кара-Мурза С. Г. Интеллигенция в перестройке: отход от норм рационального мышления.

Гипостазирование // Социально-гуманитарные знания. 2003. № 1. С. 129–146.

5. Кара-Мурза С. Г. Манипуляция сознанием. М.: Эксмо, 2003.

6. Кармадонов О. А. Престиж и пафос как жизненные стратегии социоэкономической группы //

Социол. исслед. 2001. № 1. С. 66–72. (Доступно: Http://www. irex. ru/publications/polemika/7/ Karmadonov. htm).

7. Кармадонов О. А. Семантика политического пространства: Опыт кросскультурного
транссимволического анализа // Журн. социологии и соц. антропологии. 1998. Т. I. № 4. С.
78–93. (Доступ: Http://www. soc. pu. ru:8101/publications/ jssa/1998/4/karmad. html).

8. Кастельс М. Информационная эпоха: Экономика, общество и культура. М.: Изд-во ВШЭ,

2000.

9. Лукач Й. Пути богов. М.: Политиздат, 1984.

05.10.2012


60

15


10. Малиновский Б. Магия, наука и религия // Этнограф. обозр. 1993. №6. С. 103–112

74

11. Московичи С. Машина, творящая богов. М.: Центр психологии и психотерапии, 1998.

12. Шляпентох В. Э. Советский Союз — нормальное тоталитарное общество // Социол. исслед. 2001. № 2. С. 115–124.

13. Штомпка П. Социология социальных изменений. М.: Аспект-Пресс, 1996.

14. Юнг К. Г. Настоящее и будущее // К. Г. Юнг. Аналитическая психология: прошлое и
настоящее. М.: Мартис, 1995.

15. Blumer H. Sociological implications of the thought of George Herbert mead // H. Blumer. Symbolic interactionism. Perspective and method. Berkeley: Univ. of California Press, 1969.

16. Eisenstadt S. N. Symbolic structures and social dynamics. With special reference to studies of modernization // Rossi I. (ed.). Structural sociology. N. Y.: Columbia Univ. Press, 1982.

17. Elias N. The symbol theory. L.: Sage, 1991.

18. Fromm E., Maccoby M. Social character in a mexican village. New Brunswick; L.: Transaction Publ., 1996.

19. Kotkin S. Armageddon averted: The Soviet collapse, 1970–2000. N. Y.: Oxford Univ. Press, 2001.

20. Kovasc J. M. Rival temptations and passive resistance: Cultural globalization in Hungary // Berger P. L., Huntington S. P. (eds). Many globalizations: Cultural diversity in the contemporary world. N. Y.: Oxford Univ. Press, 2002.

21. Mach Z. Symbols, conflict, and identity: Essays in political anthropology. Albany: State Univ. of New York Press, 1993.

22. McFaul M. Russia’s unfinished revolution: Political change from Gorbachev to Putin. Ithakoc: Cornell Univ. Press, 2001.

23. Noble T. Social theory and social change. N. Y.: St. Martin’s Press, 2000.

24. Pareto V. Mind and society: A treatise on general sociology. N. Y.: Dover, 1963.

25. Parsons T. The social system. N. Y.: The Free Press, 1951.

26. Rasmussen D. M. Symbol and interpretation. The Hague: Martinus Nijhoff, 1974.

27. Schutz A. Symbol, reality and society // Collected Papers. V. I. The problem of social reality. Dordrecht: Kluwer Acad. Publ., 1962.

Поступила в редакцию 17.VIII 2005 г.

1

Наиболее развернутый, на наш взгляд, и глубокий анализ структурного изменения

Символических систем дал А. Шютц, который рассматривал принципы, определяющие

Трансформацию аппрезентационных отношений (при которых значение и смысл возникают «по

Аналогии» и при этом объект, факт или событие, именуемые знаком или символом, всегда

Указывают на что-то, отличное от себя; например, дым воспринимается как признак огня). Он

Писал: «Высшие формы аппрезентационных связей всегда являются субъектом внутреннего

Структурного изменения» [27; 303], однако не ставил вопрос о причинах, мотивациях и

Механизмах трансформации символических систем. Достаточно пристальное внимание

Проблеме трансформаций символических систем уделил Г. Блумер. По его мнению,

Трансформация знака является неотъемлемой частью процесса совместного действия [15; 69].

Т. Парсонс подчеркивал, что экспрессивный символизм является трансформируемым и

Корректируемым феноменом. В процессе трансформации знаков серьезную роль играют

«художник» и «пропагандист», причем действия последнего являются, по мнению социолога,

Наиболее явными, поскольку он «сознательно использует имеющийся экспрессивный

Символизм, или создает новые символы для того, чтобы манипулировать общественными

Представлениями» [25; 412]. Н. Элиас, в свою очередь, считал, что способность людей изменять

Их образ жизни является биологическим качеством человеческого вида. Наиболее же базовым

Аспектом этого качества выступает способность человеческих групп к усвоению, хранению и

Переработке инновационного опыта в форме символов [17; 36].

05.10.2012


60 16

2 Символические своды — это комплекс идей, взглядов на мир и мироздание, на общество

И человека и представления о должном и сущем, принятые в данном обществе в данный

Исторический период.

3 К категориям очевидности советского периода относились, например, «белая гвардия»,

«красные», «бог», «частная собственность», «революция», «гражданская война», «социализм»,

«капитализм», «мир» и «миру — мир» и т. д. В современных США категориями очевидности

Являются «гражданская война», «рабство», «Декларация независимости», «демократия»,

«коммунисты», «права человека», «11 сентября», и т. д. Показательно, что социальный кризис

Обязательно сопровождается дефицитом символотворчества, когда одни «аппрезентационные

Отношения» (А. Шютц) стали недействительными, а другие еще не возникли. Усугубляется

Такое положение и отсутствием творческого начала в обществе — как у народа, так и у

Верховной власти.

4 Именно так — обретение власти в ходе революции является иррациональным, поскольку

Отрицает все нормы легислатуры, принятые в данном социуме, однако потеря власти в ходе

Революции является рациональной, поскольку, как правило, выступает результатом достигшего

Своей критической массы комплекса противоречий, которые данная власть должна была

Разрешать, пока была властью. Таким образом, рациональность и иррациональность революции

Находятся в зависимости от того или иного фокуса восприятия — на совершающую переворот

Группу или на свергаемую власть.

5

В полной мере относится сказанное и к обычным, но недоступным потребительским

Товарам. По словам венгерского экономиста Я. Ковача, «Советская система, с ее

Экономическим дефицитом и идеологическим контролем, создала предпосылки для ускорения

Культурных изменений... Самая обычная пара штанов становилась в таких условиях мощным

Культурным продуктом per se, символизируя неизмеримо большую жажду свободы, чем могли

Придумать западные стратеги маркетинга» [20; 162].

6

Такой дискурс принимал, с нашей точки зрения, три основные формы: диссидентства,

Анекдотов, и «нонконформистского» искусства. Каждая из них заслуживает отдельного

Исследования, здесь же мы ограничимся следующими замечаниями. Диссидентство проявляло

Себя крайне незначительными по своему общественному резонансу вспышками правозащитной

Активности. В этом смысле политические анекдоты были значительно более распространенным

И действенным феноменом, критическое содержание которого, впрочем, исчерпывалось легким

«журением» существующих порядков и власти. (Уместно здесь вспомнить мысли А. А.

Зиновьева по поводу феномена советского анекдота, который, «каким бы критичным он ни

Был, предполагает некоторую долю оптимизма... Анекдот — трагедия, но с примесью комедии.

Трагедия же, лишенная комизма, — неподходящая почва для анекдота» [2; 577]. Эти мысли,

Как нам кажется, объясняют и кризис политического анекдота в сегодняшней России.) Крайне

Интересный феномен представляет собой нонконформистское искусство советского периода,

Прежде всего в связи со спецификой, так сказать, критического фокуса. Если абстрактные,

Сюрреалистские, и пр. направления искусства Запада в качестве главного пафоса своего

Художественного творчества определяли критику «рационализма», некой мертвящей

«упорядоченности» существования, которые они обнаруживали в своем обществе, то советские

Абстракционисты и концептуалисты «критиковали» именно «иррационализм» советского

Общества. Другими словами, западное искусство через иррационализацию пыталось бороться с

Рационализацией, в то время как советское искусство боролось с помощью иррационального с

Иррациональным же. Именно в этом заключается, на наш взгляд, главное отличие Л. Бюнюэля,

С. Дали, Р. Магрита, П. Гринуэя, Ж.-Л. Годара и других от В. Комара и А. Меламеда, О.

Целкова, А. Тарковского, А. Сокурова и других.

7

Встречаются описания перестройки именно в такого рода терминах. Например, А. А.

Зиновьев однозначно определяет политику гласности как «словоблудие, очернение и

Мазохистское саморазоблачение» [3; 454]. С. Г. Кара-Мурза, в свою очередь, пишет: «Уже к

1988 г. стало видно, что перестройка толкает общество к катастрофе. Но интеллигенция этого

Не видела... те категории истмата, в которые было загнано наше мышление, представляли

Социальную катастрофу как результат борьбы рациональных интересов. В этой вере в

05.10.2012


60 17

Рациональное мы прятались, как страус, от того очевидного уже факта, что в ХХ в. на первый план вышло окрепшее и хорошо вооруженное иррациональное. И дом, и страну могут сжечь, в

Буквальном смысле, чтобы поджарить себе яичницу» [4; 130].

8

Даже когда говорили о приемлемости частной экономической инициативы, возникали

Аналогии с соответствующими экспериментами большевиков, уже имевшими место (НЭП).

9

Так же, как и парадоксальные, но, в принципе, бессмысленные афоризмы вроде того,

Который приписывают Л. Валенсе: «Социализм — это самый длинный путь от капитализма к

Капитализму».

10

Отметим, однако, что последующие (примерно, после 1987 г.) события вполне могут

Быть исследованы и исследуются с позиций теории конфликта, прежде всего этнического

11

А. А. Зиновьев пишет: «Надо было идти по пути усиления и усовершенствования всего

Того, что в западной идеологии и пропаганде подвергалось критике и осмеянию именно

Потому, что это фактически работало и могло позволить Советскому Союзу преодолеть

Трудности. Но советские руководители ринулись в “перестройку”, гибельность которой была

Очевидна заранее» [3; 465].

12

С. Г. Кара-Мурза также говорит о символической составляющей трансформаций в СССР,

Хотя и с других методологических позиций [5; 520–533].

05.10.2012


64

1


64