НЕСМОТРЯ НИ НА ЧТО — СКАЗАТЬ ЖИЗНИ «ДА» (УРОКИ ВИКТОРА ФРАНКЛА)

Б. С. БРАТУСЬ

Статья подготовлена при поддержке РГНФ, проект № 04-06-00274а.

Показана связь теоретических воззрений Виктора Франкла с подвигом его жизни, экзистенциальным опытом пребывания в концентрационном лагере смерти. Рассмотрены научные и нравственно-философские вклады ученого в психологию и психотерапию: проблемы смысла жизни и ответственности, возможность перемещения психотерапии в область духовного, вопрос об истинности психологических представлений о человеке.

Ключевые слова: Виктор Франкл, психология личности, психотерапия, смысл жизни, духовная сфера, ответственность, судьба.

Виктор Франкл не дожил до своего столетия всего восемь лет, до начала XXI в. — три года, и мы вправе говорить о нем, с одной стороны, как о нашем современнике, а с другой — как о герое отошедшей, вернее, на наших глазах отходящей эпохи. Еще недавно язык не поворачивался, а теперь все ловчее и привычнее

113

Мы говорим — «прошлый век», подразумевая уже не девятнадцатый, а двадцатый — тот самый, в котором мы родились, выросли, состарились, свидетелями участниками и порой жертвами которого были. Оглядываясь, мы вполне отчетливо видим, узнаем его стать, походку, бытовые детали, мы своей живой памятью пока отдаляем его от холодной истории и лишь за поворотом, рубежом нашей жизни, он станет ее непосредственным достоянием, предметом анатомирования, исторических реконструкций, из которых уйдут оттенки, запахи и вкусы. («Мы с тобой на кухне посидим, сладко пахнет белым керосином», — пишет поэт первой половины двадцатого, но что скажет на это не нюхавший кухонного керосина читатель двадцать первого, как воссоздаст эту картину?)

Виктор Франкл еще не скрылся за горизонтом моей жизни — жизни человека, родившегося в конце первой половины прошлого века, и потому нижеследующие заметки к его столетнему юбилею отнюдь не претендуют на строгую и холодную объективность, напротив, скажу сразу, они субъективны и личностны. В своем внутреннем взгляде на В. Франкла я буду опираться на короткие личные встречи с ним во время двух его визитов в Москву (1986, 1991), на беседы о нем с его сотрудником — Альфридом Лэнгле и в основном на одну его небольшую, но, может быть, главную книгу. Она написана в горький и трагический миг, когда Виктор, выйдя весной 1945 г. из нацистского концлагеря, узнал, что его жена, все его близкие погибли. В годы нацистской оккупации В. Франкл два раза получал персональную визу на выезд в Америку, он мог уехать и спастись тем самым от концлагеря и почти неминуемой гибели в нем. Но тогда в Вене остались бы одни его родители, его невеста. После неизбежных внутренних колебаний он принял решение остаться до конца рядом с родителями (одной из «случайных подсказок» к этому был неожиданно попавшийся ему на глаза текст Пятой заповеди: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе»). Он добился регистрации брака с невестой. Это

05.10.2012

112

Был последний официально зарегистрированный брак еврея с еврейкой в нацистской Вене. Затем — депортация в концлагерь, расставание с близкими и немеркнущий свет надежды их увидеть: «В самой тяжелой из всех мыслимо тяжелых ситуаций, когда уже невозможно выразить себя ни в каком действии, когда единственным остается страдание, — в такой ситуации человек может осуществить себя через воссоздание и созерцание образа того, кого он любит» [2; 57].

И вот, пережив все, — узнать о гибели любимых. В. Франкл пишет вообще об освободившихся заключенных, но это и о нем, о его трамвае и кнопке его дверного звонка, это его отчаяние прорывается, полыхает сквозь строки: «А теперь? А теперь многим из них приходится убедиться, что их никто уже не ждет.

Горе тому, кто не найдет в живых любимого человека, мысль о котором единственная поддерживала его в лагере. Горе тому, кто тысячи раз мечтал о моменте возвращения, если этот момент окажется совсем не таким. Да, он садится в трамвай, да он подъезжает к дому, да, он нажимает кнопку звонка — точно так, как он себе это тысячи раз представлял. Но открывает ему не тот, кто должен был открыть, — тот больше уже никогда не откроет...» [2; 125–126].

Эта книга, строки из которой я начал цитировать, не была — строго говоря — написана. Друзья хотели хоть как-то отвлечь В. Франкла, находящегося в глубине отчаяния и горя, подвигнуть его к работе, они «достали» (словечко XX в. — это значит не «купить», не «приобрести», а «добыть» хитростью, упорством и удачей нужную вещь) старую пишущую машинку, что по тем временам было невиданным подарком. Но она так и стояла без дела — В. Франкл не мог к ней прикоснуться. Тогда друзья нашли стенографистку,

114

Затем еще двух, и эти трое, сменяя друг друга, стали записывать то, что наговаривал В. Франкл. Это длилось девять суток подряд, в течение всего этого времени В. Франкл практически не спал, пил крепчайший чай и говорил, говорил, говорил. Наверное, это самая большая в мире устная исповедь, выстроенная (выстраданная) по всем правилам полноты, искренности и анонимности. Ведь В. Франкл скрыл свое авторство при первом издании книги в 1946 г., считая, что речь идет «о способе жизни обычного заключенного». «И я не без гордости заявляю, что был именно не более чем обычным заключенным, номером 119104» [2; 15]. Этот номер и должен был стоять вместо обозначения автора, лишь в последующих изданиях книги его уговорили поставить свое имя. Она теперь переведена на множество языков, вышла миллионными тиражами.

05.10.2012

112

3

На встрече с В. Франклом. В первом ряду сидят (Слева направо): С. Я. Рубинштейн, Б. С. Братусь, А. Г. Асмолов, М. Б. Михалевская. Факультет психологии МГУ, 1986 г.

Можно сказать, что эта книга, которую В. Франкл называл «лагерным опытом о душе», стала общечеловеческим документом. Она имеет еще и более частный аспект — уже не общечеловеческий, а общепрофессиональный: это опыт испытания психологии и психотерапии в целом, ее возможностей, границ, перспектив как типа знания, определенного способа вúдения мира, это, наконец, «опыт о душе», о личности психолога, попадающего в предельные, невыносимые, уже нечеловеческие условия, о том, какую роль может сыграть при этом его профессия. Попробуем обозначить хотя бы некоторые уроки этих бесценных опытов.

Первый и, наверное, наиболее значимый — это возможность внесения психологии (психологического типа знания) в ту область, из которой до этого она была давно и сознательно исключена, — в область духа. Оценивая свой вклад, В. Франкл говорил, что он не «заместил» традиционную психотерапию своей логотерапией, он теоретически и практически «переместил» ее в область собственно духовного [3]. Здесь надо пояснить, что и в русском, и в немецком языке понятие духовного имеет два оттенка — светский (Geistig) и религиозный (Geistlich). Но в любом случае речь идет об особой, собственно человеческой сфере, области метапотребностей и предельных смыслов. В. Франкл показал

115

Преломление этой сферы в психологии человека, осуществление большого в малом, безмерного в мерном.

05.10.2012

112

4

В. Франкл выступает на факультете психологии МГУ, 1986 г.

Другой урок можно отнести к одному из весьма известных, в то же время запутанных, я бы сказал, — мутных принципов психологии и психотерапии, обозначаемому как принцип «вненаходимости». Общепринято, что психолог не должен эмоционально погружаться в анализируемую им ситуацию, он должен быть от нее отстранен, дистанцирован — «вненаходим». «Но имел ли, — спрашивает В. Франкл, — необходимую дистанцию психолог-заключенный, скажем, по отношению к переживанию, которое он должен был наблюдать, имеет ли он эту дистанцию вообще? Такую дистанцию мог иметь внешний наблюдатель, но она была бы слишком велика, чтобы делать достоверные выводы. Для находящегося “внутри” дистанция, наоборот, слишком мала, чтобы судить объективно, но все-таки у него то преимущество, что он — и только он! — знает всю остроту переживаний, о которых идет речь» [2; 17]. «Вненаходимость», дистанцирование — вещи, тем самым, не постоянные, раз навсегда установленные, но производные, зависимые от конкретных обстоятельств жизни. А жизнь может быть такова, что способна сокращать дистанцию, уничтожать ее по отношению вовсе не только к другому, но и к самому себе; чего стоит следующий эпизод: «Обхватив свою миску, я грею об нее окоченевшие руки и, хлебая суп, оборачиваюсь к окну. Оттуда на меня широко раскрытыми глазами смотрит этот труп. Еще два часа назад мы с ним разговаривали! Я продолжаю хлебать...

Если бы я чисто профессионально не удивился тогда собственному бесчувствию, то, наверное, этот эпизод даже не запомнил бы — настолько мало была окрашена чувствами вся та жизнь в целом» [2; 38]. Всего опыта многолетнего профессионального дистанцирования, «вненаходимости» едва хватило на «тень удивления», но разве это не было оправданным поведением, властно диктуемым той жизнью?

Здесь мы подходим к важнейшему выводу (уроку): «Надо выучить самим и объяснить сомневающимся, Что дело не в том, чего мы ждем от жизни, а в том, чего она ждет от нас. Говоря философски, тут необходим своего рода коперниканский переворот: мы должны не спрашивать о смысле жизни, а понять, что этот вопрос обращен к нам — ежедневно и ежечасно жизнь ставит вопросы и мы должны на них отвечать — не разговорами и размышлениями, а действием, правильным поведением. Ведь жить — в

05.10.2012

112

Конечном счете значит нести ответственность за правильное выполнение тех задач, которые жизнь ставит перед каждым, за выполнение требований дня и часа» [2; 107]. Так появляется фигура Личной ответственности, столь важная для В. Франкла и столь часто нелюбимая, маскируемая другими направлениями психотерапии. Во время своего визита в Москву в 1986 г. он говорил, что когда приезжает к американцам, то всегда советует им напротив статуи Свободы

116

Поставить такого же масштаба статую Ответственности.

Здесь возникает, однако, вопрос — ответственности перед кем или чем? Очевидный, напрашивающийся ответ — перед самим собой, перед задачей, которую ты решаешь; но мы уже говорили о смещении, перемещении психологии, психотерапии в область собственно духовного как о важнейшем шаге В. Франкла. Значит перемещается и ответственность, качественно возрастает ее уровень, открывается «сила высоты», сфера беспредельного и метафизического, но не как область отвлеченных умствований, а как здесь и теперь увиденный смысл, как вечность, спустившаяся на грешную, грязную землю и нашедшая там себе ответ (отсвет) и воплощение. Чтобы увидеть одновременное величие и простоту В. Франкла, воспроизведем сцену «психотерапевтического сеанса» в лагере смерти.

В. Франкл описывает особо тягостный день в лагере: к обычным придиркам, издевательствам, непосильной работе, холоду прибавилось то, что все 2500 заключенных лагеря были оставлены на сутки без еды за провинность одного из своих товарищей: «К вечеру этого дня мы все лежали на нарах, и настроение у нас было особенно плохое. Мы мало говорили, каждое слово раздражало. А тут еще свет погас, и наше раздражение достигло предела. И тогда староста, человек умный, завел разговор о том, что, пожалуй, втайне было в мыслях у каждого: о наших товарищах, которые в последние дни умерли от болезней или наложили на себя руки... И он обратился ко мне. Видит Бог, я вовсе не был в том состоянии духа, когда хочется давать научные разъяснения, утешать кого-то, оказывать врачебную психотерапевтическую помощь. Мне тоже было до жути голодно и холодно, я тоже был слаб и раздражен. Но я был обязан как-то собраться с силами и не упускать этой необычной возможности: моим товарищам по бараку утешение было сейчас необходимее, чем когда-либо.

<...>

Итак, я начал, и начал с того, что участь каждого из нас выглядит неутешительной и что каждый может для себя рассчитать, как мала для него вероятность выжить. Эпидемия сыпного тифа тогда еще не разыгралась, и все же, на мой взгляд, такая вероятность была равна примерно пяти процентам. И я сказал это людям! Но я сказал им и то, что лично я, несмотря на это, не потерял надежды и не собираюсь складывать оружие. Ведь никто не знает своего будущего, не знает, что ему может принести следующий час...

Но я говорил не только о будущем, которое — к счастью — для нас погружено в неизвестность, не только о настоящем со всеми его страданиями, но и о прошлом со всеми его радостями, с его светом, мерцающим во тьме наших сегодняшних дней. Я цитировал слова поэта: “То, что ты переживаешь, не отнимут у тебя никакие силы в мире”. То, что мы осуществили в полноте нашей прошедшей жизни и ее опыта, — это тоже наше внутреннее богатство, которое никто и ничто не может у нас отнять... И пусть это миновало — это сохранено для вечности! Ведь быть в прошлом — это тоже своего рода бытие, притом самое надежное.

05.10.2012

112

А дальше я заговорил о самых разных возможностях наполнить свою жизнь смыслом. (Мои товарищи лежали тихо, не шевелясь, только изредка раздавались вздохи.) О том, что человеческая жизнь всегда и при любых обстоятельствах имеет смысл и что этот смысл охватывает также страдания, нужду и смерть. И я просил этих бедняг, внимательно слушавших меня в кромешной тьме барака, смотреть в лицо ужаснейшего положения — и все же не отчаиваться, все-таки сознавать, что даже при всей безнадежности нашей борьбы она все равно имеет свой смысл, несет в себе свое достоинство!

На каждого из нас, — говорил я, — в эти часы, которые, может быть, для многих уже становятся последними часами, кто-то смотрит сверху требовательным взглядом — друг или женщина, живой или мертвый. Или — Бог. И он ждет, что мы его не разочаруем,

117

Что мы не будем жалкими, что мы сумеем сохранить стойкость и в жизни и в смерти...

Религиозные люди легко поймут меня — и это я тоже сказал. Я поведал им историю моего товарища, который в самом начале лагерной жизни заключил “договор” с небесами: пусть любые его страдания и его смерть станут той ценой, которую он платит за то, чтобы смерть любимого человека стала легкой. И для него страдания и смерть перестали быть бессмысленными, они наполнились высоким смыслом. Да, он не хотел мучиться и умирать просто так. И мы этого тоже не хотим!

Внушить людям этот последний смысл нашего существования, здесь — в этом бараке и сейчас — в этой ситуации, — такова была цель моих стараний. И, кажется, я ее достиг. Внезапно под одной из балок вновь вспыхнула электрическая лампочка, и я увидел моих товарищей, собравшихся вокруг моих нар, — немощных, в жалких отрепьях, и я увидел на их глазах слезы...

Но сейчас я должен признать, что не часто находил в себе внутренние силы для такого тесного духовного контакта с товарищами по несчастью и наверняка какие-то возможности упустил» [2; 112–115].

...Да простит читатель за столь длинную цитату — я и так сделал несколько купюр, а на большее рука не поднялась, ведь одного этого отрывка достаточно, чтобы имя его автора навсегда вошло в историю психотерапии. Но вернемся к теме ответственности, ее возвышению, перемещению в сферу духовного. В. Франкл ясно показал — не умозрительно, а жизненно, психологически, — что только такое перемещение способно до конца осмыслить страдания и смерть. Вся остальная психология, по сути, просто не доходила или сознательно избегала этих глубин человеческого бытия. Даже само слово «страдание» давно изъято из лексикона психологов и заменено (подменено) «стрессом», «тревожностью», «депрессией», «напряженностью», «дисфорией», «конфликтом», «комплексом» и т. п. Все эти термины, безусловно, крайне важные в решении определенного рода задач, не дают, однако, понимания, а тем более примирения с существованием страдания и смерти, сводя всё, по сути дела, к плоскости обыденных жизненных смыслов. Но смысл здесь должен быть «сверх-обыденным», не просто жизненно важным, а как иногда говорил В. Франкл — «сверх-жизненно важным», т. е. таким, который бы удерживал жизнь не из самой жизни, а из чего-то сверх ее самой. Мы можем сказать и так: будучи воплощенным жизнью человека, он не вытекает из нее, а в нее привносится.

И потому обрыв логики жизни, как и обрыв самой жизни, не означает обрыва логики смысла.

05.10.2012

112

Это «сверх», «над», «вопреки» видно, кстати, уже из авторского названия рассматриваемой книги, перевод которого вынесен в заголовок статьи — «...несмотря ни на что (тем не менее, и все же) — сказать жизни “Да”». В первом русском издании книги (за которое глубокая благодарность издательству «Смысл») трагическое и мужественное «несмотря ни на что» убрано из названия и осталось бодрое, вполне в духе соцреализма «Сказать жизни “Да”». Меня эта — небольшая, казалась бы, — смысловая подмена чем-то интуитивно задела, показалась несоответствующей духу В. Франкла, и я поделился этим ощущением с А. Лэнгле, близко знавшим В. Франкла. Тот сразу согласился со мной, признав замену неудачной. По его свидетельству, В. Франкл часто употреблял присловье «несмотря ни на что» (Trotzdem Alle), нагружая его вполне определенным смыслом; сотрудники и знакомые нередко так и говорили: «Ну, это типичное франкловское “trotzdem” (“несмотря на”)». Заметим также, что заголовок у В. Франкла — прямая цитата из лагерного фольклора времен войны — это окончание припева из песни, сочиненной в концентрационном лагере смерти.

Есть еще одна сторона ответственности, которую нельзя миновать, — это ответственность психолога за свои слова. Можно ли хоть на мгновение представить,

118

Что описанный выше «сеанс психотерапии» проводил бы некто, присланный администрацией лагеря, или психолог «с воли», нанятый на последние пайки хлеба заключенных. Даже если предположить далее, что психолог этот говорил бы все то же самое, слово в слово, то был бы его эффект равным эффекту слов В. Франкла? Разумеется, нет. Думается, что эффект мог бы быть и обратным — еще большее раздражение и отчаяние. Слова В. Франкла были ответственны, он отвечал за них собой, своей жизнью и своей столь вероятной смертью, или — можно сказать по-иному — он купил право так говорить. Слово о страдании было куплено своим страданием, слово о смерти — своим отношением к смерти. В. Франкл и потом, в послевоенной жизни, мог приковывать внимание огромных аудиторий, потому что люди чувствовали полновесную

Цену его слов, потому что (и нам, психологам, надо об этом помнить) люди всегда

1 Чувствуют это.

Еще один важный урок. В. Франкл — человек науки: ученый, психолог, философ, врач, но говоря о человеке, о личности, он нигде не стремится четко разложить все по полочкам, поставить последнюю точку; он благородно останавливается перед тайной души, не редуцируя ее в техническую проблему. Я не случайно говорю здесь именно о душе, потому что то, с чем взаимодействует В. Франкл, на что направлено его мастерство и упование, — не психика уже, но душа — понятие, изгнанное в начале прошлого века из психологии, а со второй его половины, после мировой войны, постепенно, но главным образом под другими именами возвращающееся. В. Франкл был едва ли не первым в психологии, кто повернулся в сторону души.

Теперь о соотношении теории (в широком плане — науки) и жизни в биографии ученого. Существует расхожее утверждение (признаться, и я его раньше придерживался), что построение своей теории было смыслом, удерживавшим В. Франкла в аду концлагеря. «У самого Франкла, — пишет, например, Д. А. Леонтьев, — было ради чего жить: в концлагерь он взял с собой рукопись книги с первым вариантом учения о смысле, и его заботой было сначала попытаться сохранить ее, а затем, когда это не удалось, — восстановить утраченный текст» [1; 7]. Думаю теперь, что это заблуждение. Если бы это было так, то сама теория, равно как сама личность В. Франкла были бы на порядок ниже,

05.10.2012

112

И, возможно, не было бы повода для отмечаемого во всем мире юбилея и, в частности, для этой скромной статьи. Не человеческая жизнь и страдания ради какой бы то ни было теории и решающих экспериментов, а теория — ради, в помощь, в подножие человеческой жизни. По одному из значений древнегреческого слова «теория» это — «страстное и сочувственное созерцание». Если попытаться растолковать, то «страсть», «страстное» — от неутоленного (и всегда неутолимого) желания познавать. «Сочувствование» обращено и к тому, что мы познаём. В нашем случае речь идет о человеке, и как же ему (нам) не посочувствовать? «Созерцание» здесь предполагает систематизированный, дисциплинированный взгляд, вúдение, то «неотступное думанье», о котором И. П. Павлов говорил как о сути научной работы. Однако само по себе это созерцание, каким бы полным, систематическим и влекущим оно ни было, не способно было бы

119

Удерживать человека в каждодневном аду лагеря. Удерживало то, ради чего это созерцание осуществлялось, но главное, перекрывающее все остальное (напомним приведенные выше слова), — кто «смотрит сверху требовательным взглядом — друг или женщина, живой или мертвый. Или Бог» [2; 114]. Здесь В. Франкл вновь смещает, подвигает нас в сторону (в высоту) духовности, не потому вовсе, что прекраснодушничает (его искренность предельна, исповедальна), не потому, что хочет видеть нас возвышенными вопреки прозе жизни, а потому, что это выверено, искуплено видимой и пережитой им реальностью. «Для нас, — пишет он о себе и товарищах по лагерю, — вопрос о смысле жизни давно уже был далек от того распространенного наивного взгляда, который сводит его к реализации творчески поставленной цели. Нет, речь шла о жизни в ее цельности, включавшей в себя также и смерть, а под смыслом мы понимали не только “смысл жизни”, но и смысл страдания и умирания. За этот смысл мы боролись!» [2; 108]. И в другом месте: «Как о самом тяжелом мне было рассказано вот о чем: чувствуя близкий конец, человек хотел помолиться перед смертью, но в бреду забыл слова молитвы...» [2; 53].

Но помилуйте, возразит читатель, это же все о концлагере, о том, как выжить, устоять в чудовищной, противочеловеческой обстановке, какое отношение это может иметь к моей, к нашей повседневной нормальной жизни и ее заботам?

Дело, однако, в том, что в этих нечеловеческих условиях испытывался не кто иной, как человек — существо той же самой природы и состава, что и мы с вами, и потому все, что имеет отношение к нему, относится и к нам, те предельные ценности, которые помогали выжить там, необходимы, чтобы жить достойно, и здесь — жить не на периферии своей личности, а по главному направлению — полно и цельно, в согласии с совестью и вечностью.

В заключение затронем еще два вопроса — об истинности или ложности того или иного взгляда на человека и о возможности деления на добро и зло.

Оба вопроса, скажем сразу, практически полностью обходятся, игнорируются современной научной психологией, считаются в ней чуть ли не запретными, по крайней мере, некорректными. И действительно, в науке речь идет, строго говоря, не об истине, истинности, но о степени достоверности, валидности результатов, об их статистической убедительности и т. п. Однако если мы будем оставаться только на этой позиции, то как тогда можно решить заочный спор В. Франкла с З. Фрейдом и определить, кто в нем прав? Вот суть спора, как его излагал В. Франкл в своих лекциях и беседах в Москве. З.

05.10.2012

112

Фрейд высказал гипотезу, что люди, столь очевидно различающиеся по воспитанию, внешним манерам, привычкам, станут одинаковыми, если их поместить на достаточно длительное время в крайне жесткие, бесчеловечные условия. И тогда неизбежно облетят фиговые листочки культуры, цивилизации и останутся одни «базовые инстинкты» борьбы за выживание. В. Франкл находился именно в этих условиях, его и его товарищей ждала смерть даже не в 95 % случаев, как он вычислил для себя и других в вышеприведенном «психотерапевтическом сеансе», а, как мы теперь знаем, в 97,5 %. Но люди ведь не стали одинаковыми, и, значит, З. Фрейд ошибся. Так говорил В. Франкл тогда в Москве, и это звучало очень убедительно. Но если мы внимательно прочтем его книгу-исповедь, то можно, строго говоря, усомниться в этом выводе, ибо там найдется много подтверждений правоты гипотезы З. Фрейда: описание психической регрессии заключенных, их спуска на примитивный уровень существования, их эмоционального отупения, апатии, потери реального чувства времени, невозможности думать ни о чем, кроме еды, констатации того, что «лагерная действительность вела к обесцениванию отдельной человеческой жизни» [2; 75]. «Отмирали все духовные запросы, все высокие интересы. В общем все, что относится к области человеческой культуры, впало в некий род Зимней спячки» [2; 52].

120

Но может быть, рекомендации В. Франкла относительно удержания высоты смысла были всегда ключом к выживанию?

Тоже нет. В. Франкл твердо констатирует, выделяя курсивом: «...мы, вернувшиеся, знаем и можем с полной уверенностью сказать: лучшие не вернулись!» [2; 15]. Узника наших концлагерей — писателя Варлаама Шаламова, пережившего многолетний срок на тяжелых общих работах, однажды попросили дать совет, как выстоять в этой ситуации. Он ответил: «Такого совета нет, любой может сломаться».

Так о какой же ошибке, проигрыше, неправоте З. Фрейда в заочном споре можно серьезно говорить, когда результаты жизненной проверки только подтвердили, пусть с допущениями, с вариациями, предполагаемые результаты его мысленного эксперимента?

Действительно, в плане естественнонаучных стандартов, статистики такую позицию поколебать трудно. Иное дело, когда мы, вслед за В. Франклом, переместим вопрос в другую плоскость — плоскость борьбы за человека в человеке. И здесь важны будут уже не механизмы и статистика многих, а подвиг даже одного. «Конечно, — пишет В. Франкл, — ...лишь немногие сохраняли в лагере свою внутреннюю свободу, возвышаясь до осуществления тех ценностей, которые раскрывает страдание. Но если бы этому был даже один-единственный пример, он все равно служил бы доказательством того, что внутренне человек может быть сильнее своих внешних обстоятельств» [2; 95]. В этом и только в этом — возможные основания правоты В. Франкла, опирающейся, однако, не на статистику и валидность результатов, а на нравственный выбор, на веру во всеобщность, истинность даже единичного поступка. Это не значит, конечно, что статистика и критерии валидности плохи, это значит лишь, что речь идет о другом измерении. Но в том-то и дело, что для психологии это другое измерение отнюдь не чуждо, более того, — именно оно в главном определяет и удерживает психическую жизнь личности, ее узор, структуру, порядок.

Совершенно ясно, что мы говорим при этом отнюдь не только о лагере, но о жизни вообще. «Человек всегда и везде противостоит судьбе, и это противостояние дает ему возможность превратить свое страдание во внутреннее достижение... Я прочел как-то

05.10.2012

112

Письмо одного... относительно молодого человека, в котором он делится со своим другом печальной новостью — он только что узнал, что никакая операция ему больше не поможет и что жить ему осталось недолго. А дальше он пишет, что в этот момент вспомнил давно виденный фильм, герой которого спокойно, отважно шел навстречу своей смерти. Тогда, под свежим впечатлением, он подумал: умение так встретить смерть — это просто “подарок небес” и теперь судьба дала ему такой шанс...

Когда-то, много лет назад, мы смотрели фильм “Воскресенье” по Толстому и тоже думали: “Вот высокие судьбы, вот великие люди. Ну, а наш брат не таков — нам не дана такая великая судьба, не суждены такие взлеты”. Впрочем, после окончания сеанса мы пошли в кафе и за чашкой хорошего кофе с бутербродами позабыли наши метафизические рассуждения, занявшие нас на один миг. Но когда сам встаешь лицом к лицу со своей судьбой, когда тебе самому надо решать, сможешь ли ты противопоставить ей силу своего духа или нет, — тогда забываешь всякую театральность...» [2; 95–96].

И другой игнорируемый психологией вопрос — о добре и зле. «Лагерная жизнь дала возможность заглянуть в самые глубины человеческой души. И надо ли удивляться тому, что в глубинах этих обнаружилось все, что свойственно человеку. Человеческое — это сплав добра и зла. Рубеж, разделяющий добро и зло, проходит через все человеческое и достигает самых глубин человеческой души. Он различим даже в бездне концлагеря» [2; 118–119].

Можно ли в этом сплаве отделить одно от другого, или все относительно и взаимозаменяемо, как утверждают сейчас многие, — этакий калейдоскоп с возможностью разных и всегда мимолетных узоров,

121

К которым психолог должен относиться без каких-либо нравственных оценок. Но В. Франкл вполне определен и даже резок в этом вопросе, говоря о том, «что на свете есть две “расы” людей, только две! — люди порядочные и люди непорядочные. Обе эти “расы” распространены повсюду, и ни одна человеческая группа не состоит исключительно из порядочных или исключительно из непорядочных; в этом смысле ни одна группа не обладает “расовой чистотой!” То один, то другой достойный человек попадался даже среди лагерных охранников» [2; 118].

Определение «достойности» и «недостойности», «порядочности» и «непорядочности» не под силу лишенной духовного пространства психологии, зато вполне по силам каждому живущему человеку, его совести, нравственной решимости и выбору. «Мы изучили человека так, как его, вероятно, не изучило ни одно предшествующее поколение. Так что же такое человек? Это существо, которое всегда Решает, кто он. Это существо, которое изобрело газовые камеры. Но это и существо, которое шло в эти камеры, гордо выпрямившись, с молитвой на устах» [2; 119]. Курсив В. Франкла подчеркивал значимость свободного и ответственного решения не только в своем тексте, но, что куда сложнее и важнее, — в своей жизни (своей жизнью). Несмотря ни на что. До конца. В зимний семестр 1996/97 учебного года он прочел свою последнюю лекцию. Сердце работало все хуже. Врачи сказали, что может помочь операция, но в его возрасте это большой риск. В. Франкл сознательно пошел на этот риск. Это было его последним решением. 2 сентября 1997 г., не проснувшись после наркоза, он скончался. Ему было 92 года. Пятая заповедь сбылась: ему, почитавшему отца и мать, было даровано долголетие на земле.

...А мне он вспоминается читающим лекцию в Москве, в 1986 г. — энергичным,

05.10.2012

112

11

Остроумным, завораживающим, с ловкими движениями и блестящими глазами. На вид — шестьдесят с небольшим. А ему было тогда за восемьдесят. Моя коллега профессор Ю. Б. Гиппенрейтер, помню, попросила его поделиться секретом его молодости. В. Франкл засмеялся: «Секрет прост, главное — вовремя ухватиться за великую идею». Его книги, пример его жизни и личности воодушевляли множество людей ушедшего XX в. Да помогут они обретению себя новым поколениям нового века.

1. Леонтьев Д. А. Упрямство духа // Франкл В. Сказать жизни «Да»: психолог в концлагере. М.:

Смысл, 2004. С. 5–10.

2. Франкл В. Сказать жизни «Да»: психолог в концлагере. М.: Смысл, 2004.

3. Frankl V. Die Sinnfrage in der Psyhotherapie. Mьnchen: Piper TB, 1992

4. Lдngle A. Viktor Frankl. Ein Portrдt. Mьnchen; Zьrich, Piper TB, 1998.

Поступила в редакцию 28.I 2005 г.

1

В Германии я познакомился однажды с пожилой женщиной, которая очень активно,

Действенно и в то же время весело и легко помогала другим, умела даже в мимолетном

Разговоре со случайным попутчиком приподнять человека, дать добрый совет. На мой вопрос,

Как ей это удается, она рассказала, что всегда была активной и стремилась помогать, но часто

Это ей не удавалось, и люди ее советов не слушали, даже раздражались на нее. Несколько лет

Назад тяжело заболел ее муж. Болезнь оказалась неизлечимой, и после года его и ее страданий

Он умер. Прошло некоторое время, и вдруг она обнаружила, что все вокруг стали ее слушать и

Слышать. Как же так, — удивлялась она, — ведь раньше я говорила то же самое, те же, я знаю,

Правильные слова, но они проходили мимо. И тогда она поняла, что помимо горькой, темной,

Есть другая, как она сказала — «золотая сторона» страдания, которая выявляет глубины сердца

И смысла человека, открывает к ним путь, делает твое слово полновесным.

05.10.2012

113

1

113